В южном затишке у беседки уже цвела вишня. А на огороде земля была нетронутой ни лопатой, ни граблями. Старые листья ирисов лежали, прибитые к клумбе дождями. На клубничной грядке осталась с зимы
солома. У забора сбилось и гнило перекати-поле, трухлявый курай.
Кретов открыл дверь и вошел в коридорчик, где стоял холодильник и старый-престарый шкаф, который Кретов помнил еще с младенческих лет. В те далекие времена шкаф стоял в комнатах, был их украшением и хранил в своем темном нутре лучшую одежду, семейные ценности. В узорах на его лакированных дверях воображение легко находило самые разнообразные пейзажи — распаханные поля, острова с пальмами, бушующий океан и дороги с глубокими колеями, уводящие в бесконечность. Теперь в шкафу хранилось всякое старье, которым уже почти не пользовались, но которое и выбросить было еще жалко. Да и сам шкаф был уже таким старьем.
— Это я! — сказал громко Кретов, войдя в коридорчик.— Проведать вас пришел.— То, что он пришел только проведать, он обдумал заранее, еще в дороге, постарался для мачехи, чтоб она не мучилась вопросом, надолго ли он объявился в ее доме, и не замышляла бы против него всяких контрмер.
Никто не отозвался, как и следовало ожидать. Мачеха наверняка слышала его, потому что была в большой комнате, которую с некоторых пор объявила своей, то есть совсем рядом, за тонкой синей дверью, до которой от входной двери было не более трех шагов, но не соизволила откликнуться и, стало быть, узнала его по голосу, что само по себе было уже достижением, так как избавляло Кретова от необходимости показываться ей на глаза, здороваться и объяснять причину и цель своего появления.
Отец же не отозвался, потому что не слышал его: он лежал, как думалось Кретову, в маленькой комнате, в которую вела из коридорчика другая дверь и в которую, чтобы попасть, надо было пройти еще через одну комнату, через столовую, где была печь, стоял стол и самодельный отцовский буфет с посудою.
Кретов прошел в маленькую комнату, но отца там не нашел. Вынужденно заглянул в комнату мачехи. Мачеха лежала на диване, толстая, с выпуклым животом, красная от жары — в доме было натоплено, смотрела телепередачу. Кротов поздоровался с порога, спросил:
— А где?
— А где всегда,— ответила мачеха.— В сарае.
— Здоров, значит? — обрадовался Кретов.
- Сегодня поднялся. Кто-то там должен за тумбочкой приехать, которую он делает.
— А вы как, Евгения Тихоновна?
— И не спрашивай,— ответила мачеха, утирая вспотевшее лицо платком.— Никакого здоровья. И ноги не ходят, и давление, сна совсем лишилась.— О своем здоровье Евгения Тихоновна готова была рассказывать даже своему лютому врагу, лишь бы тот слушал ее.— А тут весна, в огороде ж некому работать, картошку посадить, грядки вскопать...
— Я вам помогу,— сказал Кретов,— вскопаю, посажу. Дня три пробуду.
— Можно и неделю. Чего ж три дня? Можно и неделю,— расщедрилась Евгения Тихоновна.— Разве Ж за три дня чего успеешь?
Отец строгал, и это было его самое привычное занятие. В сарайчике, в бывшем коровнике, он с той поры, как перестал держать корову, устроил себе столярную мастерскую и, выйдя на пенсию, пропадал в ней большую часть суток, жил среди досок и древесной стружки, строгал, сверлил, пилил, сколачивал, красил. И опять строгал, опять пилил. Сам себя в шутку прозвал Древоедом, потому что и изводил дерево в неимоверных количествах, и кормился от того дерева. Да еще от огорода и от пенсии, с которой колхоз не очень-то расщедрился.
Подслеповатое единственное окошко мало давало света. Тут и постоянно раскрытая дверь не больно-то выручала, потому что над самой дверью нависал всей своей могучей кроной посаженный лет двадцать тому назад грецкий орех. И если в сараюшке было все же светло, то только от мощной электролампочки, свисавшей с потолочной балки и оплетенной проволочной сеткой. Сетка охраняла ее от случайного удара доской.
— Ну, здорово, батя! — сказал Кретов, переступая порог сараюшки.— Не ждал?
Они обнялись и немного постояли так, тиская друг друга и хлопая по спине.
— Надолго? — спросил отец.
— Думал, дня на три,— ответил Кретов.— Но Евгения Тихоновна сказала, что можно и на неделю. Так что — на неделю.
— Ничего! —решительно сказал отец,— Я с ней сам поговорю: будешь жить у нас. Что это за дела такие, что сын в родном доме жить не может?! Без вещей приехал?
— Без вещей.
— Ничего! Я попрошу в колхозе машину, съездим за твоими вещами. Будешь спать со мной в маленькой комнате,
а работать станешь в столовой, теперь там никто тебе мешать не будет, печку топить уже не нужно, а кухарить можно в летней кухне. А Евгения Тихоновна пускай себе храпит перед телевизором в своей большой комнате, там ей места хватит. Огород посадим, кур разведем,— размечтался отец.— Да и заработаем еще кой-чего! — засмеялся он совсем счастливый.— Не пропадем, верно?
— Ладно, батя,— не стал поддерживать этот разговор Кретов.— Ты скажи лучше, как ты себя чувствуешь, не нужна ли тебе какая-нибудь помощь — врача ли хорошего пригласить или лекарство какое достать. Если надо, я съежу в райком, попрошу. Секретарь райкома — мой бывший одноклассник, поможет.
— Нет,— сказал отец,— ничего не надо. Сегодня встал и чувствую — здоров. А то что-то вот тут болело,— показал он на грудь,— то ли сердце, то ли кости, прямо дышать было невозможно. А теперь — ничего не болит! Могу сплясать, могу спеть, могу в дудку подудеть... Сейчас я тебя покормлю,— вдруг засуетился он,— яиц поджарю, на сале, очень питательно, огурцов соленых из погреба принесу, консервы есть, сосед притащил... Не против?
— Не против,— ответил Кретов.
После обеда он сразу принялся за дело. Наточил штыковую лопату, снял с крыши сарая железные грабли, пошел в огород копать и рыхлить землю — готовить грядку под картошку. Работал остервенело, до седьмого пота. Остановился, когда стало совсем невмоготу.
— Завтра рукой не пошевельнешь,— сказал ему за ужином отец.— Для такой работы нужна привычка.
Так и случилось. Утром Кретов едва сполз с кровати: болели все мышцы, все суставы. Стонал, кряхтел, но улыбался — потому что не всякая боль — болезнь, не от всякой боли слезы льют, от иной и смеются.
— Сейчас разомнусь,— сказал он отцу. Вышел во двор, пробежался несколько раз от крыльца до сарая и обратно, чем раззадорил Валета, который стал рваться с цепи и лаять от возбуждения. Потом помахал руками и ногами, поприсе-дал, попрыгал до пота. А как вспотел, почувствовал сразу же, что отпустили его всякие боли. Умылся холодной водой под краном, растерся полотенцем докрасна, довершил крепким горячим чаем лечение и снова отправился в огород. К обеду работа стала и со стороны видна.
- Для ранней картошки хватит,— сказал о вскопанной грядке отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
солома. У забора сбилось и гнило перекати-поле, трухлявый курай.
Кретов открыл дверь и вошел в коридорчик, где стоял холодильник и старый-престарый шкаф, который Кретов помнил еще с младенческих лет. В те далекие времена шкаф стоял в комнатах, был их украшением и хранил в своем темном нутре лучшую одежду, семейные ценности. В узорах на его лакированных дверях воображение легко находило самые разнообразные пейзажи — распаханные поля, острова с пальмами, бушующий океан и дороги с глубокими колеями, уводящие в бесконечность. Теперь в шкафу хранилось всякое старье, которым уже почти не пользовались, но которое и выбросить было еще жалко. Да и сам шкаф был уже таким старьем.
— Это я! — сказал громко Кретов, войдя в коридорчик.— Проведать вас пришел.— То, что он пришел только проведать, он обдумал заранее, еще в дороге, постарался для мачехи, чтоб она не мучилась вопросом, надолго ли он объявился в ее доме, и не замышляла бы против него всяких контрмер.
Никто не отозвался, как и следовало ожидать. Мачеха наверняка слышала его, потому что была в большой комнате, которую с некоторых пор объявила своей, то есть совсем рядом, за тонкой синей дверью, до которой от входной двери было не более трех шагов, но не соизволила откликнуться и, стало быть, узнала его по голосу, что само по себе было уже достижением, так как избавляло Кретова от необходимости показываться ей на глаза, здороваться и объяснять причину и цель своего появления.
Отец же не отозвался, потому что не слышал его: он лежал, как думалось Кретову, в маленькой комнате, в которую вела из коридорчика другая дверь и в которую, чтобы попасть, надо было пройти еще через одну комнату, через столовую, где была печь, стоял стол и самодельный отцовский буфет с посудою.
Кретов прошел в маленькую комнату, но отца там не нашел. Вынужденно заглянул в комнату мачехи. Мачеха лежала на диване, толстая, с выпуклым животом, красная от жары — в доме было натоплено, смотрела телепередачу. Кротов поздоровался с порога, спросил:
— А где?
— А где всегда,— ответила мачеха.— В сарае.
— Здоров, значит? — обрадовался Кретов.
- Сегодня поднялся. Кто-то там должен за тумбочкой приехать, которую он делает.
— А вы как, Евгения Тихоновна?
— И не спрашивай,— ответила мачеха, утирая вспотевшее лицо платком.— Никакого здоровья. И ноги не ходят, и давление, сна совсем лишилась.— О своем здоровье Евгения Тихоновна готова была рассказывать даже своему лютому врагу, лишь бы тот слушал ее.— А тут весна, в огороде ж некому работать, картошку посадить, грядки вскопать...
— Я вам помогу,— сказал Кретов,— вскопаю, посажу. Дня три пробуду.
— Можно и неделю. Чего ж три дня? Можно и неделю,— расщедрилась Евгения Тихоновна.— Разве Ж за три дня чего успеешь?
Отец строгал, и это было его самое привычное занятие. В сарайчике, в бывшем коровнике, он с той поры, как перестал держать корову, устроил себе столярную мастерскую и, выйдя на пенсию, пропадал в ней большую часть суток, жил среди досок и древесной стружки, строгал, сверлил, пилил, сколачивал, красил. И опять строгал, опять пилил. Сам себя в шутку прозвал Древоедом, потому что и изводил дерево в неимоверных количествах, и кормился от того дерева. Да еще от огорода и от пенсии, с которой колхоз не очень-то расщедрился.
Подслеповатое единственное окошко мало давало света. Тут и постоянно раскрытая дверь не больно-то выручала, потому что над самой дверью нависал всей своей могучей кроной посаженный лет двадцать тому назад грецкий орех. И если в сараюшке было все же светло, то только от мощной электролампочки, свисавшей с потолочной балки и оплетенной проволочной сеткой. Сетка охраняла ее от случайного удара доской.
— Ну, здорово, батя! — сказал Кретов, переступая порог сараюшки.— Не ждал?
Они обнялись и немного постояли так, тиская друг друга и хлопая по спине.
— Надолго? — спросил отец.
— Думал, дня на три,— ответил Кретов.— Но Евгения Тихоновна сказала, что можно и на неделю. Так что — на неделю.
— Ничего! —решительно сказал отец,— Я с ней сам поговорю: будешь жить у нас. Что это за дела такие, что сын в родном доме жить не может?! Без вещей приехал?
— Без вещей.
— Ничего! Я попрошу в колхозе машину, съездим за твоими вещами. Будешь спать со мной в маленькой комнате,
а работать станешь в столовой, теперь там никто тебе мешать не будет, печку топить уже не нужно, а кухарить можно в летней кухне. А Евгения Тихоновна пускай себе храпит перед телевизором в своей большой комнате, там ей места хватит. Огород посадим, кур разведем,— размечтался отец.— Да и заработаем еще кой-чего! — засмеялся он совсем счастливый.— Не пропадем, верно?
— Ладно, батя,— не стал поддерживать этот разговор Кретов.— Ты скажи лучше, как ты себя чувствуешь, не нужна ли тебе какая-нибудь помощь — врача ли хорошего пригласить или лекарство какое достать. Если надо, я съежу в райком, попрошу. Секретарь райкома — мой бывший одноклассник, поможет.
— Нет,— сказал отец,— ничего не надо. Сегодня встал и чувствую — здоров. А то что-то вот тут болело,— показал он на грудь,— то ли сердце, то ли кости, прямо дышать было невозможно. А теперь — ничего не болит! Могу сплясать, могу спеть, могу в дудку подудеть... Сейчас я тебя покормлю,— вдруг засуетился он,— яиц поджарю, на сале, очень питательно, огурцов соленых из погреба принесу, консервы есть, сосед притащил... Не против?
— Не против,— ответил Кретов.
После обеда он сразу принялся за дело. Наточил штыковую лопату, снял с крыши сарая железные грабли, пошел в огород копать и рыхлить землю — готовить грядку под картошку. Работал остервенело, до седьмого пота. Остановился, когда стало совсем невмоготу.
— Завтра рукой не пошевельнешь,— сказал ему за ужином отец.— Для такой работы нужна привычка.
Так и случилось. Утром Кретов едва сполз с кровати: болели все мышцы, все суставы. Стонал, кряхтел, но улыбался — потому что не всякая боль — болезнь, не от всякой боли слезы льют, от иной и смеются.
— Сейчас разомнусь,— сказал он отцу. Вышел во двор, пробежался несколько раз от крыльца до сарая и обратно, чем раззадорил Валета, который стал рваться с цепи и лаять от возбуждения. Потом помахал руками и ногами, поприсе-дал, попрыгал до пота. А как вспотел, почувствовал сразу же, что отпустили его всякие боли. Умылся холодной водой под краном, растерся полотенцем докрасна, довершил крепким горячим чаем лечение и снова отправился в огород. К обеду работа стала и со стороны видна.
- Для ранней картошки хватит,— сказал о вскопанной грядке отец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103