И потому на вопрос Додонова он лишь отмахнулся и повернулся лицом к стене.
— А вот так нельзя,— сказал Додонов,— к стене — нельзя, потому что ведь это стена! Предел, тупик, конец. Помните у Леонида Андреева — там один тоже вот так повернулся к стене — и конец!
— Оставьте человека в покое,— потребовал Гаврилов.— Разве не видите, что ему нехорошо?
— А кому теперь хорошо? Вам хорошо, товарищ Знатный Механизатор? Ване хорошо? Мне? Теперь всем нехорошо. Сказать — почему?
— Скажите, интересно будет узнать.
Додонов лег па койку, потянулся, погладил живот. Гаврилов и Ваня тоже легли.
— Ждем,— напомнил Додонову Гаврилов.
— Тогда слушайте. И вы, товарищ приезжий, слушайте,— сказал Додонов Кретову,— вам тоже надо это знать. И тоже будет интересно. Даже мне будет интересно, потому что я еще не излагал эти мои мысли вслух. Итак, мой тезис, что все мы чувствуем себя нехорошо, я намерен доказать в форме следующего утверждения: все мы чувствуем себя нехорошо, потому что поняли неразумность человечества. Связь очевидная, но вторая половина утверждения нуждается в доказательстве. У меня такое доказательство есть. Вот оно: мы разрушаем землю, на которой живем, рубим сук, на котором сидим, знаем об этом, по ничего поделать не можем, потому что пе можем договориться, потому что глупы, как бараны. Продолжаю: мы превращаем земное вещество в зловонные, ядовитые отходы, мы скоро отравим все живое — и нам нечего будет есть, мы израсходуем тоже очень скоро всю нефть, весь
уголь, газ и другие источники энергии — и нам Нечем будет даже обогреться в лютую стужу, мы закроем от себя солнце копотью, мы отравим воду, мы сами превратимся в жалких подонков, которые с наслаждением станут истреблять друг друга... А между тем природа, о неразумности которой мы так много талдычили, предупреждала нас, разумных, царей природы: ие поступайте так, не переходите запретную черту, пользуйтесь, как и я, внеземной энергией, энергией Солнца, не превращайте в мусор и яд вещество земли, не расходуйте больше того, что может быть восстановлено, что я могу восстановить, будьте разумными, как я, а не как вы, не гонитесь за наслаждениями, за комфортом, за изобилием, ограничьтесь удовлетворением только естественных и только необходимых потребностей. Гармония — вот наша общая цель! Увы, мы не слышим голос природы, мы глухи, слепы, жадны, злы и неразумны. И мы уже знаем об этом. Ведь я уже говорю вам об этом, да и не только я говорю. Мы не уважаем себя и человечество, не можем уважать, потому что убиваем себя и природу. И потому все чувствуем себя нехорошо! И потому вся наша возня на земном шаре — только возня, потому она заслуживает только осуждепия. В том числе и ваша возня, дорогой мой Знатный Механизатор, истощающий и разрушающий почву, и ваша, уважаемый следователь Ваня, потому что вы преследуете отдельных преступников и таким образом создаете видимость очищения человечества от зла, тогда как преступники — все. Заслуживаете осуждения и вы, товарищ приезжий, уже хотя бы потому, что лежите и молчите, бережете свое драгоценное здоровье, тогда как надо рвать на себе одежду и кричать, кричать о Грядущей Свалке. Все,— сказал Додонов, поднимаясь с койки.— Пойду курить в уборную. А вы тут разбирайтесь, если хотите, прав я или нет.
— А себя, свою деятельность, вы, конечно, не осуждаете? — успел спросить его Гаврилов.
— Конечно, не осуждаю,— ответил Додонов, задержавшись в дверях.— Я ведь не ваш, я представляю другую сторону — природу. И обвиняю вас от ее имени. Всегда обвинял. Кстати, и вашего председателя Семенова, который грабит землю, и того директора фабрики, который производил пе вещи, а зловонные отходы, и всех других, кого мне позволяли обвинять, хотя этого, повторяю, заслуживают все, но всех обвинять не давали.
- Вот фрукт! — сказал о Додонове Гаврилов, когда тот вышел из палаты.— Тот еще фрукт! Видали, как он все
дело перевернул: наш председатель Семенов грабит землю, так за это его надо к ногтю. Но я думаю так, если Семенов грабит землю, то за это и надо его бить, а не за самостоятельность... Какой защитник природы нашелся! Так мы все можем стать защитниками природы, а что есть будем? Эту травку не трогай, эту кочку не пинай, эту птичку не пугай — а как землю пахать, как хлеб сеять? Вот вернется, спрошу у него, что он сам-то ест. Небось и хлеб, и мясо, и масло... Не одним же он воздухом питается? Да вот и в столовой хлеб рубал! Спрошу его, спрошу! Ох, фрукт! Ох, демагог! Только б себя выгородить, только б на других все свалить... Додонов вернулся, сильно сутулясь и держась за сердце, лег со стоном, потянул на себя одеяло.
— Докурились, Аркадий Аркадьевич? — спросил Ваня.— Плохо?
— Плохо, Ваня. Позови сестру,— попросил Додонов.— Укол от сердца нужен. Как бы не окочуриться...
— Сейчас! — Вапя кинулся из палаты. Через минуту вернулся с медсестрой, молодой и статной блондинкой. Сестра сделала Додснову укол, сказала укоризненно:
— Нельзя же вам курить, Аркадий Аркадьевич. Скажу жене, что не слушаетесь.
— Скажи, скажи,— ответил Додонов.— Я уже давно ее не слушаюсь. Потому что, как сказал один великий писатель, вам цвесть, мне тлеть... Ты же ее ровесница, Зиночка?
— Я на год моложе вашей Кати,— кокетливо ответила медсестра.
— Все равно. Тут один год дела не меняет. Тут круто меняют дело тридцать лет, Зиночка. Кате еще жить и жить, а мне, как говорят, пришла пора о душе подумать. Так вот, когда я курю, Зиночка, мне лучше думается о душе, я ее тогда сильнее чувствую, как она, бедная, трепыхается в моем жалком теле и хочет вырваться.
— И вырвется, если будете курить,— пригрозила Зиночка.
— Так пусть, Зиночка, пусть. Много радости я этим доставлю моим врагам. И Катю освобожу от тяжелых супружеских цепей.
— Вот скажу про это Кате,— снова пригрозила Зиночка,— она вам задаст.
Разговор в этом духе продолжался еще минут десять. Потом Зиночка ушла. Додонов притих, стал вздыхать.
— Так у вас молодая жена? — спросил его Гаврилов, которому, видно, надоело его вздохи.— На кой же черт вы, такой умный, женились на молодой?
— Так ведь любовь,— ответил Додонов.— Любовь — не картошка.
— С чьей же стороны любовь? С вашей?
— С моей, конечно.
— А с ее стороны?
— Увлек. Разговорами увлек, интеллектом. Зря увлек,— вздохнул Додонов,— да что теперь поделаешь? Вот теперь ломаю голову, как бы так умереть, чтоб не замордовать ее своими долгими болезнями и нытьем.
— Бросить надо,— посоветовал Гаврилов.
— Можно бы и бросить. Да куда податься? Не судиться же о разделе квартиры, имущества. Грязно это, противно. А уйти некуда. Хотел было в интернат для престарелых, но там ужасно... К тому гке люблю я Катю, ничем не хочу мучить, не имею права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— А вот так нельзя,— сказал Додонов,— к стене — нельзя, потому что ведь это стена! Предел, тупик, конец. Помните у Леонида Андреева — там один тоже вот так повернулся к стене — и конец!
— Оставьте человека в покое,— потребовал Гаврилов.— Разве не видите, что ему нехорошо?
— А кому теперь хорошо? Вам хорошо, товарищ Знатный Механизатор? Ване хорошо? Мне? Теперь всем нехорошо. Сказать — почему?
— Скажите, интересно будет узнать.
Додонов лег па койку, потянулся, погладил живот. Гаврилов и Ваня тоже легли.
— Ждем,— напомнил Додонову Гаврилов.
— Тогда слушайте. И вы, товарищ приезжий, слушайте,— сказал Додонов Кретову,— вам тоже надо это знать. И тоже будет интересно. Даже мне будет интересно, потому что я еще не излагал эти мои мысли вслух. Итак, мой тезис, что все мы чувствуем себя нехорошо, я намерен доказать в форме следующего утверждения: все мы чувствуем себя нехорошо, потому что поняли неразумность человечества. Связь очевидная, но вторая половина утверждения нуждается в доказательстве. У меня такое доказательство есть. Вот оно: мы разрушаем землю, на которой живем, рубим сук, на котором сидим, знаем об этом, по ничего поделать не можем, потому что пе можем договориться, потому что глупы, как бараны. Продолжаю: мы превращаем земное вещество в зловонные, ядовитые отходы, мы скоро отравим все живое — и нам нечего будет есть, мы израсходуем тоже очень скоро всю нефть, весь
уголь, газ и другие источники энергии — и нам Нечем будет даже обогреться в лютую стужу, мы закроем от себя солнце копотью, мы отравим воду, мы сами превратимся в жалких подонков, которые с наслаждением станут истреблять друг друга... А между тем природа, о неразумности которой мы так много талдычили, предупреждала нас, разумных, царей природы: ие поступайте так, не переходите запретную черту, пользуйтесь, как и я, внеземной энергией, энергией Солнца, не превращайте в мусор и яд вещество земли, не расходуйте больше того, что может быть восстановлено, что я могу восстановить, будьте разумными, как я, а не как вы, не гонитесь за наслаждениями, за комфортом, за изобилием, ограничьтесь удовлетворением только естественных и только необходимых потребностей. Гармония — вот наша общая цель! Увы, мы не слышим голос природы, мы глухи, слепы, жадны, злы и неразумны. И мы уже знаем об этом. Ведь я уже говорю вам об этом, да и не только я говорю. Мы не уважаем себя и человечество, не можем уважать, потому что убиваем себя и природу. И потому все чувствуем себя нехорошо! И потому вся наша возня на земном шаре — только возня, потому она заслуживает только осуждепия. В том числе и ваша возня, дорогой мой Знатный Механизатор, истощающий и разрушающий почву, и ваша, уважаемый следователь Ваня, потому что вы преследуете отдельных преступников и таким образом создаете видимость очищения человечества от зла, тогда как преступники — все. Заслуживаете осуждения и вы, товарищ приезжий, уже хотя бы потому, что лежите и молчите, бережете свое драгоценное здоровье, тогда как надо рвать на себе одежду и кричать, кричать о Грядущей Свалке. Все,— сказал Додонов, поднимаясь с койки.— Пойду курить в уборную. А вы тут разбирайтесь, если хотите, прав я или нет.
— А себя, свою деятельность, вы, конечно, не осуждаете? — успел спросить его Гаврилов.
— Конечно, не осуждаю,— ответил Додонов, задержавшись в дверях.— Я ведь не ваш, я представляю другую сторону — природу. И обвиняю вас от ее имени. Всегда обвинял. Кстати, и вашего председателя Семенова, который грабит землю, и того директора фабрики, который производил пе вещи, а зловонные отходы, и всех других, кого мне позволяли обвинять, хотя этого, повторяю, заслуживают все, но всех обвинять не давали.
- Вот фрукт! — сказал о Додонове Гаврилов, когда тот вышел из палаты.— Тот еще фрукт! Видали, как он все
дело перевернул: наш председатель Семенов грабит землю, так за это его надо к ногтю. Но я думаю так, если Семенов грабит землю, то за это и надо его бить, а не за самостоятельность... Какой защитник природы нашелся! Так мы все можем стать защитниками природы, а что есть будем? Эту травку не трогай, эту кочку не пинай, эту птичку не пугай — а как землю пахать, как хлеб сеять? Вот вернется, спрошу у него, что он сам-то ест. Небось и хлеб, и мясо, и масло... Не одним же он воздухом питается? Да вот и в столовой хлеб рубал! Спрошу его, спрошу! Ох, фрукт! Ох, демагог! Только б себя выгородить, только б на других все свалить... Додонов вернулся, сильно сутулясь и держась за сердце, лег со стоном, потянул на себя одеяло.
— Докурились, Аркадий Аркадьевич? — спросил Ваня.— Плохо?
— Плохо, Ваня. Позови сестру,— попросил Додонов.— Укол от сердца нужен. Как бы не окочуриться...
— Сейчас! — Вапя кинулся из палаты. Через минуту вернулся с медсестрой, молодой и статной блондинкой. Сестра сделала Додснову укол, сказала укоризненно:
— Нельзя же вам курить, Аркадий Аркадьевич. Скажу жене, что не слушаетесь.
— Скажи, скажи,— ответил Додонов.— Я уже давно ее не слушаюсь. Потому что, как сказал один великий писатель, вам цвесть, мне тлеть... Ты же ее ровесница, Зиночка?
— Я на год моложе вашей Кати,— кокетливо ответила медсестра.
— Все равно. Тут один год дела не меняет. Тут круто меняют дело тридцать лет, Зиночка. Кате еще жить и жить, а мне, как говорят, пришла пора о душе подумать. Так вот, когда я курю, Зиночка, мне лучше думается о душе, я ее тогда сильнее чувствую, как она, бедная, трепыхается в моем жалком теле и хочет вырваться.
— И вырвется, если будете курить,— пригрозила Зиночка.
— Так пусть, Зиночка, пусть. Много радости я этим доставлю моим врагам. И Катю освобожу от тяжелых супружеских цепей.
— Вот скажу про это Кате,— снова пригрозила Зиночка,— она вам задаст.
Разговор в этом духе продолжался еще минут десять. Потом Зиночка ушла. Додонов притих, стал вздыхать.
— Так у вас молодая жена? — спросил его Гаврилов, которому, видно, надоело его вздохи.— На кой же черт вы, такой умный, женились на молодой?
— Так ведь любовь,— ответил Додонов.— Любовь — не картошка.
— С чьей же стороны любовь? С вашей?
— С моей, конечно.
— А с ее стороны?
— Увлек. Разговорами увлек, интеллектом. Зря увлек,— вздохнул Додонов,— да что теперь поделаешь? Вот теперь ломаю голову, как бы так умереть, чтоб не замордовать ее своими долгими болезнями и нытьем.
— Бросить надо,— посоветовал Гаврилов.
— Можно бы и бросить. Да куда податься? Не судиться же о разделе квартиры, имущества. Грязно это, противно. А уйти некуда. Хотел было в интернат для престарелых, но там ужасно... К тому гке люблю я Катю, ничем не хочу мучить, не имею права.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103