Евгения Тихоновна примолкла, но ничего не сказала, с кровати не поднялась. Кретов пошел за отцом, накинув на плечи пальто.
Отец строгал шерхебелем широкую пыльную доску. Встретил Кретова улыбкой, утер вспотевшее лицо щапкой,
— Видишь, не мерзну,— похвастался он.— Хочешь погреться?
— В другой раз,— ответил Кретов.— Евгения Тихоновна пожаловала.
— Уже? — отец оставил на доске шерхебель и оперся обеими руками о стол, который он приспособил под верстак, словно боясь, что не удержится па ногах, потом шагнул к остову будущей тумбочки и присел на перекладину.— За мной?
Кретов не ответил: и без слов было ясно, что Евгения Тихоновна приехала за ним.
В сарайчике было светло: с потолочной балки над верстаком свисала на шнуре двухсотваттная лампа — Кретов купил ее для отца в городе, когда ездил в юридическую консультацию. Отец протянул руку к выключателю и выключил лампу. Кретов догадался почему: отец не хотел, чтобы он видел его внезапно побледневшее лицо.
— А если я спрячусь? — спросил отец.— Уеду в город и попрошусь там в гостиницу...
— Я уже сказал ей, что ты здесь.
— Зачем? — простонал отец.— Это тоска и смерть моя!..
Кретов услышал, что отец плачет. Жалея отца, не решился включить свет, лишь немного приоткрыл дверь. Полоска света легла у ног отца, коснулась его рук, тяжело лежащих на коленях, вздувшихся вен, припухших суставов. «Сколько сделали эти руки, укрощая неподатливую материю,— подумал Кретов,— придавая ей форму вещей.— И одновременно думал о другом, и эта дума была главной — о том, что не знает, как помочь отцу, как оставить его возле себя, уберечь от разрушающего нытья Евгении Тихоновны.
— Господи, какая тоска,— проговорил отец, пересиливая слезы.— Ты ведь не знаешь, Коля, что это такое, когда тебе и днем, и ночью талдычат о своих болезнях... Хотя, конечно, не в этом дело. Не знаю, как лучше объяснить... Она все время напоминает, мне, что мы умираем, что все идет к худшему, к концу, не только здоровье, но тут тебе и крыша прохудилась, и штукатурка вздулась, отваливается, и стена треснула, потому что дом одним углом оседает, и земля в огороде оскудела, и любимая слива засохла, и пес ослеп, и климат изменился, стал никудышный... И все люди скурвились, в бога не верят, война скоро, все сгорит. Одна она — цаца, но и ее бог не жалеет. А главное — я не жалею, не плачу над ее страданиями денно и нощно, на коленях не ползаю перед образами, раскрашенными фотографиями, с
молитвами о ней. Если б ты только знал, Коля, как я ненавижу ее бога, из-за которого вся ее тупость, весь ее страх, вся ее ненависть к людям. Да и бог-то хилый, будь он проклят!.. Лучше молилась бы чему-нибудь другому: солнцу, камню, земле, воде...
— Удерем вместе,— сказал Кретов, сам застигнутый врасплох этим своим предложением.
— Куда? — встрепенулся отец.
— Куда-нибудь... В город. Да, в город,— решил Кретов.— Сейчас я вернусь во времянку, возьму документы и деньги. И шапку,— вспомнил он, что пришел без шапки.— А ты сейчас же иди на площадь, к автобусу. Я скажу, что не нашел тебя, что ты, наверное, ушел в магазин, пойду тебя искать, заодно как бы за покупками. Там поселимся в гостинице, в городе. Когда она уедет, вернемся сюда.
— Да! — обрадовался отец.— Мои документы в чемодане, в кармане крышки. Но она увидит и догадается...
— Все,— сказал Кретов.— Не увидит. Уходи! — он выглянул в дверь и, убедившись, что лицо Евгении Тихоновны не маячит в окне времянки, пропустил мимо себя отца.— Ныряй за сарайчики и выходи на улицу через соседский двор,— сказал он отцу напоследок.— И жди меня на площади.
Евгения Тихоновна сидела на кровати. Лицо ее было злым и сосредоточенным. Увидев, что Кретов вернулся один, угрожающе спросила:
— А где?...
— Ушел, наверное, в хозмаг,— соврал Кретов.— Ему нужны были инструменты, мастерить собрался. Пойду по-зову его. А то он там может и час, и два проторчать, пока не переберет все рубанки, все стамески... Ты же знаешь его. И поесть куплю, все же гостья дорогая, в продуктовый зайду,— говоря это, Кретов заслонил собой от Евгении Тихоновны стол, вынул из папки документы и сунул их в карман пальто.— Деньги не могу найти, отец куда-то припрятал: я тут уезжал, отец хозяйничал один...— он вынул из-под стола отцовский чемодан, раскрыл его, сунул руку в подшитый к внутренней стороне крышки кармашек.— Ага, нашел, слава богу.— Отцовы документы были завернуты в бумагу. Не разворачивая их, Кретов поднялся, задвинул чемодан под стол ногой, спросил: — Вина купить?
— Для отца,— ответила Евгения Тихоновна.— Он от вина глупеет, легче будет его уговорить.
— Да,— Кретов надел шапку и вышел.
Отца он нашел на площади. Прячась от ветра, отец си-
дел под навесом автобусной остановки один. Сказал, когда Кретов присел рядом:
— Автобус будет только через час. Что делать?
— Думаешь, она заподозрит неладное?
— Обязательно заподозрит. Пока тебя не было, я кое-что обдумал. И пришел к выводу, Коля, что нам нельзя удирать.— Отец сидел, ссутулившись, упираясь локтями в колени, пряча лицо в ладонях.— Нельзя нам удирать, Коля.
— Почему? — спросил Кретов, чувствуя, как отцовское уныние передается и ему.— Объясни.
Ветер гнал над пустынной площадью густую пыль. Трудно было сказать, каково небо — облачное или чистое: сквозь пыль ничего не было видно, ни неба, ни солнца. В затишке навеса шуршал бурый сугроб зернистой пыли, принесенной с окрестных полей. Свистели на столбах провода, а сами столбы гудели уныло и странно, будто гул их проистекал из земли, скованной морозом.
— Потому нельзя нам удирать,— ответил отец,— что она утащит из времянки все, что можно утащить: одежду, вещи, книги. И твою рукопись, Коля. И хорошо еще, если только утащит — может уничтожить, сжечь. Я о рукописи... Ведь ты ее не взял, она осталась на столе?
— На столе. Почти год работы.
— Надо вернуться,— сказал отец.— Деваться некуда. Жаль, что ты не догадался прихватить рукопись.— Он встал.— Ну? Пойдем?
— Не знаю,— растерялся Кретов.— Неужели она посмеет...
— Посмеет. Спросит у своего бога, и тот ей все разрешит.
— А как же ты?
— Немного поживу с ней и удеру снова,— ответил отец.— А что? — засмеялся он.— Снова удеру! Хорошо бы, конечно, подальше и чтоб жилье у тебя было попросторнее, чтоб я тебе не очень мешал.
— Ты мне не мешал.
Они зашли в магазин, купили бутылку вина, хлеба, мясных консервов, две пачки чаю и конфет.
— Попируем на прощанье,— сказал отец. Сказал невесело: должно быть, мысль о том, что ему удастся когда-либо удрать от Евгении Тихоновны снова, уже не казалась ему такой убедительной, как несколько минут назад.
Евгения Тихоновна встретила их молча. Шмыгнула несколько раз носом — простыла немного в дороге, развязала
платок, принялась расчесываться обломком гребешка, который вынула из пука волос на затылке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103