И сказали бы: «Вот ведь какой подлый человечек завелся в Широком!» А в своем селе своего Лукьянова не узнали бы. Но смогут узнать Двуротова. Кретов в это верил. И не только Двуротова, но и других людей, которыми он населил свой роман, с которыми общался, сидя за письменным столом, людей красивых, здоровых духом, живущих со смыслом, утверждающих своими делами и поступками правду и красоту. Он знал и таких людей. И больше всего ему хотелось писать о них. Но в газете он был асом фельетона...
Теперь он подумал: если Лукьянов, которому поручили разобраться с жалобой Аверьянова, станет на сторону Аверьянова, то есть попытается вместе с Аверьяновым возвести на него напраслину, он, Кретов, ему этого не простит, вспомнит свою прежнюю профессию, вытащит из чемодана свой журналистский билет.
— Но, видит бог, мне этого не хочется,— сказал Кретов, садясь за стол, к своим бумагам.— Как мне этого не хочется!...
Он писал о ветре, который гулял по широковским полям, вымораживая и вырывая с корнями хлебные всходы, рвал провода, ломал деревья, разворачивал шиферные крыши, наметал пыльные сугробы, гнал по степям обезумевшие стада
перекати-поля. О том, как люди уныло бродили по коридорам совхозной конторы, склоняясь над ящиками, в которых агроном держал контрольные пробы озимых посевов, о ящиках, в которых не осталось ни одного живого всхода, о женщине, которая ночью плакала, слушая, как гудит ветер... Кто-то постучал в дверь. Кретов чертыхнулся и пошел отворять. Пришла Кудашиха. Морщины на лице забиты пылью, покрасневшие глаза, в руках прутики виноградной лозы.
— Вы прежде входили без стука,— сказал ей Кретов,— могли бы и теперь.
— Посмотрите,— вздохнула Кудашиха, отколупнула ногтем большого пальца несколько почек от прутика и протянула их на ладони Кретову.— Замерзли. Пропали. Но еще есть и живые. Вот,— она сковырнула новую почку, показала ее Кретову.— Живая.
Кретов взял живую почку, поднес ее к глазам.
— А Татьяну вы не слушайте,— сказала Кудашиха.— Для нее теперь все плохо и все люди плохие. Живите пока живется. И тумбочку, если есть охота, доделайте, а то держим телевизор на столе.
— Так ведь гонит. «Хоть к черту на рога»,— говорит,— пожаловался на Татьяну Кретов.— А мне сейчас не хотелось бы, потому что работа прервется. Да и погода какая — не для переезда.
— А вы ее слова мимо ушей,— посоветовала Кудашиха.— Если б я все ее слова слушала, так уже давно б на том свете была, с чертями картошку пекла. Ведь она чуть что — кричит: к чертям вас, расчертим!.. А я еще тут. Скажу ей, что вы пятерку прибавили за времянку, может, она и успокоится.
— Надо прибавить?
— Тю! — махнула рукой Кудашиха.— Сбрешу ей.
— Я прибавлю,— сказал Кретов.— Зачем же врать?
— Ну, если вам охота,— Кудашиха отвела глаза.
— Охота, охота. Только б она на меня не кидалась. Я ее, признаться, побаиваюсь: такая она у вас большая,— сказал о Татьяне Кретов.
— В отца покойного. Он кузнец был, пудовым молотом махал. Вот такой был,— Кудашиха подняла над головой руку.— И весил шесть пудов. А когда хоронили, считай, ничего не весил: всего рак съел,— Кудашиха всхлипнула.— Боюсь, что и у Татьяны будет рак, раз кровь его...
— Не будет,— сказал Кретов, чтоб успокоить Кудаши-ху.— Эта штука не передается.
— Так в книгах пишут?
— Так пишут, да.
— И слава богу,— Кудашиха вытерла рукой слезы.— А пятерку добавлять не надо, лучше я сбрешу Татьяне, все равно грешная, а вам легче... Дрова, уголь есть еще? — спросила она, не дав Кретову возразить.
— Есть.
— Вот и топите печку, вот и грейтесь, бо не молодой уже,— покачала она головой, взглянув на его седину,— ой, не молодой! А погода ж какая! Я даже думаю, чтоб не помереть бы в такую погоду, чтоб тепла дождаться, чтоб травка была зеленая, чтоб земля теплая. Такая ж плохая погода! Такая плохая! — с этими словами Кудашиха ушла, сокрушенно качая головой.
«В самом деле, затоплю печь,— весело подумал Кре-тов,— устрою банный день»,—его радовало то, что поиски нового жилья можно отложить. Впрочем, радость была не полной: он понимал, что ему все-таки лучше съехать отсюда, чтобы Ивана Аверьянова не мучила черная ревность, а Татьяну — дурная злость. И он решил, что, конечно же, найдет себе другую квартиру, но но теперь, а месяца через три четыре, когда закончит роман. И когда все прояснится с жалобой Аверьянова. Если бы он переехал на другую квартиру сейчас, многие наверняка подумали бы, что он заметает следы. Трусливо заметает следы. Он же себя трусом не считал.
Банный день пора было устроить. В Широком бани не было, а ехать в такую погоду в городскую баню Кретову не хотелось — можно было простыть, заболеть. Болеть же Кретову в его положении было никак нельзя и потому что работа подпирала, и потому что был он один...
Цинковый таз у него был — еще осенью этот таз уступила ему Кудашиха,— были и ведра, и большая кастрюля. Ведра и кастрюлю он наполнил водой, поставил на плиту, раскочегарил печь. Пока грелась вода, сбегал к комендантше Анне Валентиновне, заменил белье.
— Что-то ты сегодня подозрительно веселый,— заметила ему Анна Валентиновна.— Видно, грешить собираешься. Досрочно белье меняешь, чтоб положить свою кралю на чистые простыни?
— Наоборот,— ответил Кретов.— В святые подаюсь. Буду лежать безгрешный и чистый на белоснежном ароматизированном белье.
— Не нашел, значит, еще себе подходящую бабенку?
— И не ищу.
— Это почему же? Городскую ждешь? Знаю, ждешь городскую,— сказала Анна Валентиновна.— Говорят, письма ей пишешь.
— Кто говорит? — удивился Кретов.
— Кто знает, тот и говорит,—ответила Анна Валентиновна. «Ни черта от этих широковцев не скроешь,— в сердцах
подумал Кретов.— Сплошь глаза и уши. И языки». Искупавшись, Кретов лег в постель — от горячей воды его разморило,— и проспал часа полтора. Проснулся в сумерки, с тревогой взглянул на часы и вздохнул с облегчением: ему подумалось было, что он проспал политзанятие. Но было только пять часов вечера. В запасе у него оставалось еще два часа. И хотя можно было не торопиться, он все же быстро оделся, выпил стакан холодного чаю и, гонимый ветром, поспешил в библиотеку, чтобы до начала занятия успеть просмотреть газеты.
Надежда Кондратьевна встретила его неприветливо, поздоровалась лишь кивком головы. Кретова это не удивило: она сердилась на него из-за мужа, из-за Петра Самойлови-ча. Кретов подумал, что Петр Самойлович наговорил ей о нем бог знает чего, лишь бы оправдаться в ее глазах за свое позднее возвращение в тот злополучный вечер, когда Кретов пригласил его и Заплюйсвечкина в свою времянку. По глупости пригласил, конечно. Впрочем, был у него к Петру Самойловичу и Заплюйсвечкину и профессиональный интерес: очень хотелось послушать, о чем болтают подвыпившие широковцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Теперь он подумал: если Лукьянов, которому поручили разобраться с жалобой Аверьянова, станет на сторону Аверьянова, то есть попытается вместе с Аверьяновым возвести на него напраслину, он, Кретов, ему этого не простит, вспомнит свою прежнюю профессию, вытащит из чемодана свой журналистский билет.
— Но, видит бог, мне этого не хочется,— сказал Кретов, садясь за стол, к своим бумагам.— Как мне этого не хочется!...
Он писал о ветре, который гулял по широковским полям, вымораживая и вырывая с корнями хлебные всходы, рвал провода, ломал деревья, разворачивал шиферные крыши, наметал пыльные сугробы, гнал по степям обезумевшие стада
перекати-поля. О том, как люди уныло бродили по коридорам совхозной конторы, склоняясь над ящиками, в которых агроном держал контрольные пробы озимых посевов, о ящиках, в которых не осталось ни одного живого всхода, о женщине, которая ночью плакала, слушая, как гудит ветер... Кто-то постучал в дверь. Кретов чертыхнулся и пошел отворять. Пришла Кудашиха. Морщины на лице забиты пылью, покрасневшие глаза, в руках прутики виноградной лозы.
— Вы прежде входили без стука,— сказал ей Кретов,— могли бы и теперь.
— Посмотрите,— вздохнула Кудашиха, отколупнула ногтем большого пальца несколько почек от прутика и протянула их на ладони Кретову.— Замерзли. Пропали. Но еще есть и живые. Вот,— она сковырнула новую почку, показала ее Кретову.— Живая.
Кретов взял живую почку, поднес ее к глазам.
— А Татьяну вы не слушайте,— сказала Кудашиха.— Для нее теперь все плохо и все люди плохие. Живите пока живется. И тумбочку, если есть охота, доделайте, а то держим телевизор на столе.
— Так ведь гонит. «Хоть к черту на рога»,— говорит,— пожаловался на Татьяну Кретов.— А мне сейчас не хотелось бы, потому что работа прервется. Да и погода какая — не для переезда.
— А вы ее слова мимо ушей,— посоветовала Кудашиха.— Если б я все ее слова слушала, так уже давно б на том свете была, с чертями картошку пекла. Ведь она чуть что — кричит: к чертям вас, расчертим!.. А я еще тут. Скажу ей, что вы пятерку прибавили за времянку, может, она и успокоится.
— Надо прибавить?
— Тю! — махнула рукой Кудашиха.— Сбрешу ей.
— Я прибавлю,— сказал Кретов.— Зачем же врать?
— Ну, если вам охота,— Кудашиха отвела глаза.
— Охота, охота. Только б она на меня не кидалась. Я ее, признаться, побаиваюсь: такая она у вас большая,— сказал о Татьяне Кретов.
— В отца покойного. Он кузнец был, пудовым молотом махал. Вот такой был,— Кудашиха подняла над головой руку.— И весил шесть пудов. А когда хоронили, считай, ничего не весил: всего рак съел,— Кудашиха всхлипнула.— Боюсь, что и у Татьяны будет рак, раз кровь его...
— Не будет,— сказал Кретов, чтоб успокоить Кудаши-ху.— Эта штука не передается.
— Так в книгах пишут?
— Так пишут, да.
— И слава богу,— Кудашиха вытерла рукой слезы.— А пятерку добавлять не надо, лучше я сбрешу Татьяне, все равно грешная, а вам легче... Дрова, уголь есть еще? — спросила она, не дав Кретову возразить.
— Есть.
— Вот и топите печку, вот и грейтесь, бо не молодой уже,— покачала она головой, взглянув на его седину,— ой, не молодой! А погода ж какая! Я даже думаю, чтоб не помереть бы в такую погоду, чтоб тепла дождаться, чтоб травка была зеленая, чтоб земля теплая. Такая ж плохая погода! Такая плохая! — с этими словами Кудашиха ушла, сокрушенно качая головой.
«В самом деле, затоплю печь,— весело подумал Кре-тов,— устрою банный день»,—его радовало то, что поиски нового жилья можно отложить. Впрочем, радость была не полной: он понимал, что ему все-таки лучше съехать отсюда, чтобы Ивана Аверьянова не мучила черная ревность, а Татьяну — дурная злость. И он решил, что, конечно же, найдет себе другую квартиру, но но теперь, а месяца через три четыре, когда закончит роман. И когда все прояснится с жалобой Аверьянова. Если бы он переехал на другую квартиру сейчас, многие наверняка подумали бы, что он заметает следы. Трусливо заметает следы. Он же себя трусом не считал.
Банный день пора было устроить. В Широком бани не было, а ехать в такую погоду в городскую баню Кретову не хотелось — можно было простыть, заболеть. Болеть же Кретову в его положении было никак нельзя и потому что работа подпирала, и потому что был он один...
Цинковый таз у него был — еще осенью этот таз уступила ему Кудашиха,— были и ведра, и большая кастрюля. Ведра и кастрюлю он наполнил водой, поставил на плиту, раскочегарил печь. Пока грелась вода, сбегал к комендантше Анне Валентиновне, заменил белье.
— Что-то ты сегодня подозрительно веселый,— заметила ему Анна Валентиновна.— Видно, грешить собираешься. Досрочно белье меняешь, чтоб положить свою кралю на чистые простыни?
— Наоборот,— ответил Кретов.— В святые подаюсь. Буду лежать безгрешный и чистый на белоснежном ароматизированном белье.
— Не нашел, значит, еще себе подходящую бабенку?
— И не ищу.
— Это почему же? Городскую ждешь? Знаю, ждешь городскую,— сказала Анна Валентиновна.— Говорят, письма ей пишешь.
— Кто говорит? — удивился Кретов.
— Кто знает, тот и говорит,—ответила Анна Валентиновна. «Ни черта от этих широковцев не скроешь,— в сердцах
подумал Кретов.— Сплошь глаза и уши. И языки». Искупавшись, Кретов лег в постель — от горячей воды его разморило,— и проспал часа полтора. Проснулся в сумерки, с тревогой взглянул на часы и вздохнул с облегчением: ему подумалось было, что он проспал политзанятие. Но было только пять часов вечера. В запасе у него оставалось еще два часа. И хотя можно было не торопиться, он все же быстро оделся, выпил стакан холодного чаю и, гонимый ветром, поспешил в библиотеку, чтобы до начала занятия успеть просмотреть газеты.
Надежда Кондратьевна встретила его неприветливо, поздоровалась лишь кивком головы. Кретова это не удивило: она сердилась на него из-за мужа, из-за Петра Самойлови-ча. Кретов подумал, что Петр Самойлович наговорил ей о нем бог знает чего, лишь бы оправдаться в ее глазах за свое позднее возвращение в тот злополучный вечер, когда Кретов пригласил его и Заплюйсвечкина в свою времянку. По глупости пригласил, конечно. Впрочем, был у него к Петру Самойловичу и Заплюйсвечкину и профессиональный интерес: очень хотелось послушать, о чем болтают подвыпившие широковцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103