Я не говорю уже о директоре, потому что ему положено, дом казенный, но ведь и у него пять комнат, две маленькие, конечно, вроде вашей, но в них водяное отопление, высокий потолок и окна нормальные...
— К тебе хозяйка приходила,— сказал Кретову отец, прервав Никифорова.— У нее какой-то человек тебя дожидается.
— Какой? — не сразу спросил Кретов и совсем осторожно: — Женщина? — прежде чем произнести слово «женщина», Кретов успел подумать о трех женщинах: о Федре, о Зое и еще об одной, которой с месяц назад, сам не зная зачем, написал короткое и, как он теперь думал, очень глупое письмо. Эту, третью женщину, звали Верой, как ту девочку, которую он любил в пятом классе. Он поздравил ее с днем рождения, с двадцатипятилетием, и пожелал ей хорошего жениха, вспомнив о том, как Вера, корректор газеты, в редакции которой он еще недавно работал, однажды сказала ему:
— Если бы вы, Николай Николаевич, были женихом, я пошла бы за вас.
Это было год назад, когда в корректорской отмечали двадцатичетырехлетие Веры.
— Почему ты решил, что женщина? — удивился его вопросу отец.— Если бы была женщина, я так и сказал бы:
женщина. Человек тебя дожидается, мужик какой-то, из местных.
— Да Аверьянов, Аверьянов! — сказал Кретову Никифоров.— Дурью мается, побеседовать с вами желает. А вы не очень-то слушайте его. Скажите, пусть женится на Татьяне —и делу конец. Что ж тут рассуждать? И сразу же возвращайтесь. Верно, старик? — последние его слова уже относились к отцу Кретова.
Кудашиха с внучкой Оленькой смотрели телевизор, а Аверьянов сидел на кухне, пил водку и курил.
— Садись, писатель,— сказал он Кретову,— и выпей со мной.
— Нет,— ответил Кретов,— это не занятие.
— А что ж. по-твоему, занятие? С бабой спать — занятие? — Аверьянов был мрачен и с трудом ворочал языком.
— И это не занятие. У человека по-настоящему есть лишь одно занятие — душу свою пестовать, делать ее красивой. А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов. Рука у Кретова дернулась, и добрая треть стакана вина выплеснулась на Никифорова.
— Ого! — проговорил Никифоров, отряхивая брюки от вина.— Плохие нервы, что ли?
Кретов поставил стакан на стол, отвернулся к темному окну, потом сказал, извиняясь перед Никифоровым:
— Устал. От глупых разговоров... Да и вина не хочу. Так что пейте без меня,— он сел на кровать рядом с отцом, откинулся к стене, подложив за спину подушку, спросил, когда Никифоров с отцом выпили: — О чем беседовали, если не секрет?
— О деньгах,— с готовностью, словно только и ждал этого момента, заговорил Никифоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— К тебе хозяйка приходила,— сказал Кретову отец, прервав Никифорова.— У нее какой-то человек тебя дожидается.
— Какой? — не сразу спросил Кретов и совсем осторожно: — Женщина? — прежде чем произнести слово «женщина», Кретов успел подумать о трех женщинах: о Федре, о Зое и еще об одной, которой с месяц назад, сам не зная зачем, написал короткое и, как он теперь думал, очень глупое письмо. Эту, третью женщину, звали Верой, как ту девочку, которую он любил в пятом классе. Он поздравил ее с днем рождения, с двадцатипятилетием, и пожелал ей хорошего жениха, вспомнив о том, как Вера, корректор газеты, в редакции которой он еще недавно работал, однажды сказала ему:
— Если бы вы, Николай Николаевич, были женихом, я пошла бы за вас.
Это было год назад, когда в корректорской отмечали двадцатичетырехлетие Веры.
— Почему ты решил, что женщина? — удивился его вопросу отец.— Если бы была женщина, я так и сказал бы:
женщина. Человек тебя дожидается, мужик какой-то, из местных.
— Да Аверьянов, Аверьянов! — сказал Кретову Никифоров.— Дурью мается, побеседовать с вами желает. А вы не очень-то слушайте его. Скажите, пусть женится на Татьяне —и делу конец. Что ж тут рассуждать? И сразу же возвращайтесь. Верно, старик? — последние его слова уже относились к отцу Кретова.
Кудашиха с внучкой Оленькой смотрели телевизор, а Аверьянов сидел на кухне, пил водку и курил.
— Садись, писатель,— сказал он Кретову,— и выпей со мной.
— Нет,— ответил Кретов,— это не занятие.
— А что ж. по-твоему, занятие? С бабой спать — занятие? — Аверьянов был мрачен и с трудом ворочал языком.
— И это не занятие. У человека по-настоящему есть лишь одно занятие — душу свою пестовать, делать ее красивой. А вы, Аверьянов, топите ее в водяре. Свинство это.
— Правильно, свинство,— согласился Аверьянов.— Потому что я и есть свинья: женщину погубил... Ну, не совсем погубил,— поправился оп,— а чуть не погубил.
— Вот и спасайте ее теперь. Что ж еще?
— Я и хотел. Л она меня по морде... Понимаешь? По морде!
— Заслужил, значит. Проглоти обиду и спасай. Стой перед ней на коленях, засыпай цветами, ноги ей целуй.
— Так советуешь?
— Так советую.
Аверьянов поднял на Кретова большие, налитые черной влагой глаза и сказал зло:
— Советуешь. А сам от своей бабы удрал. Сам дерьмо, а других добру учишь. Ну, что молчишь? — спросил он, видя, что Кретов не находит слов, чтобы ответить ему.— Правдой подавился?
Кретов шагнул к нему, схватил бутылку с недопитой водкой и грохнул ею по столу. Бутылка разлетелась вдребезги. Аверьянов вскочил, повалив табуретку, на которой сидел. Утер ладонью забрызганное водкой лицо, прорычал, багровея и раздувая грудь от злости:
— Убью, паскуда! Учитель нашелся! Сморчок! — он наклонился за опрокинутой табуреткой, намереваясь, должно быть, ударить ею Кретова, но потерял равновесие и упал. Упал тяжело, неловко, сильно ударился коленями, зашелся
от боли, застонал, перевернувшись на бок и поджав колени к животу.
На стук прибежала Кудашиха. Всплеснула руками, увидев Аверьянова на полу, запричитала в испуге:
— Ой, что ж это, что ж это такое, что ж оно делается?
— Напился ваш зятюшка,— сказал ей Кретов.— А больше ничего. Гоните его в три шеи, пусть идет домой и проспится.
— Постой,— попросил Кретова Аверьянов, когда тот уже шагнул к двери.— Помоги подняться.
Он говорил голосом трезвого человека, и Кретов остановился. Потом помог подняться ему с пола и сесть на табурет. Кудашиха проворно смахнула со стола осколки разбитой бутылки, вытерла разлившуюся по столу водку, подмела пол.
— Уйдите,— сказал ей Аверьянов. Кудашиха безропотно удалилась.
— Так что? — спросил Кретов.— Прояснилось в голове? Аверьянов поднял на него глаза, сказал, помолчав:
— Ищи другое жилье. Тут, при Татьяне, тебе делать нечего.
— Ревнуешь, что ли?
— А хоть бы и так!
— Ну и глупо,— спокойно сказал Кретов, присаживаясь к столу.
— Это почему же?
— Потому что я в эти игры не играю, они потеряли для меня привлекательность.
— Не рассказывай сказки. Разве ты не подкатывался к Татьяне? Мне все известно. Татьяна Ивановна, разрешите вам помочь... Татьяна Ивановна, как ваше здоровье...— кривляясь, тем самым как бы передразнивая Кретова, произнес Аверьянов.— Скажешь, не было? И еще не известно, от кого у нее завелся ребеночек...
— Ну и скотина же ты, Аверьянов,— сказал Кретов.— Форменная скотина. Так вот почему Татьяна едва не погубила себя. Ты ведь прекрасно знаешь, что ребеночек завелся от тебя и ни от кого другого, что Татьяна не шлюха. Зачем же ты порешь чушь?
— Защищаешь, значит, ее? Это почему же ты ее защищаешь? — снова начал кривляться Аверьянов.— Очень благородный, так? Не можешь позволить, чтоб при тебе оскорбляли женщину? Видел я вас таких в кино. Свистуны!
— И я такого мерзавца, как ты, не первого встречаю в жизни,— Кретов встал.— Ты темный и злобный тип.
— Ах, ах, как интеллигентно! — Аверьяпов тоже встал,
тяжело опираясь обеими руками о стол.— Ты уже слышал, что я сказал: выметайся из времянки, ищи себе другое жилье. Иначе...
— И не подумаю,— ответил Кретов.— Плевал я на твои угрозы.
Кретов был взбешен, у него тряслись руки, его распирало желание кинуться на Аверьянова, он сдерживал себя изо всех сил, и от этого его бешенство только усиливалось. Трудно сказать, чем кончился бы этот разговор Кретова с Аверьяновым, если бы Кудашиха не увела Кретова из кухни, вцепившись в рукав его пиджака.
— Идите уже домой,— сказала она ему.— А он, когда проспится, так поумнеет малость. Идите.
Никифоров и отец откупорили бутылку вина, припасенную отцом, не дождавшись Кретова. Обрадовались, когда он, наконец, вернулся. Никифоров спешно налил вина в третий стакан, для Кретова.
— За вашего отца,— сказал он Кретову,— за дорогого Николая Демьяновича!
У Кретова все еще тряслись руки. Он поднес стакан ко рту и с удивлением для себя почувствовал, как стакан зазвенел, коснувшись зубов. Рука у Кретова дернулась, и добрая треть стакана вина выплеснулась на Никифорова.
— Ого! — проговорил Никифоров, отряхивая брюки от вина.— Плохие нервы, что ли?
Кретов поставил стакан на стол, отвернулся к темному окну, потом сказал, извиняясь перед Никифоровым:
— Устал. От глупых разговоров... Да и вина не хочу. Так что пейте без меня,— он сел на кровать рядом с отцом, откинулся к стене, подложив за спину подушку, спросил, когда Никифоров с отцом выпили: — О чем беседовали, если не секрет?
— О деньгах,— с готовностью, словно только и ждал этого момента, заговорил Никифоров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103