Я эту статью помню. И Семенов, между прочим, помнит, потому что после этой статьи у Семенова приключился инфаркт. Но Семенов — сильный мужик, выкарабкался. А вы из вашей ямы с дерьмом уже никогда не выкарабкаетесь,— закончил Гаврилов.
— И я кое-что помню,— подал голос Ваня.— Правда, это было давно, я тогда только начал работать следователем в районной прокуратуре. Мне тогда поручили одно дело о хищениях на фабрике. Директор этой фабрики в хищениях замешан не был, но вдруг появилась совершенно противозаконная статья в газете за подписью Константинова, ваша, значит, статья, Аркадий Аркадьевич, в которой директор этой фабрики был попросту оклеветан. Я знаю, что газета потом извинилась перед директором фабрики, а вас, как автора статьи, якобы наказали за необъективность, но черное дело уже было сделано: вы разрушили семью директора фабрики, подорвали его авторитет, возбудили массу сплетен вокруг него, и он ушел с фабрики, куда-то потом уехал, кажется, больше я о нем ничего не слышал.
— А я слыхал,— засмеялся Додонов.-- Ваш директор, Ваня, теперь работает в Министерстве легкой промышленности, большой начальник. Так что моя статья пошла ему ТОЛЬКО на пользу: он отделался от дуры-жены, бросил захудалую фабрику, где многие проворовались, уехал из нашего захудалого края в столицу, получил высокий пост в министерстве, женился на прекрасной женщине, получил
квартиру с видом на реку, купил машину и уже обзавелся сыном, которого тоже зовут Ваня. Что вы скажете на это, Ваня?
— Ничего,— ответил Ваня.— Я буду спать.
— А что скажете вы, дорогой наш Знатный Механизатор? — спросил Додонов Гаврилова.
— А я скажу вам так: тянули за черный хвост, а вытянули белого Кота. Такое бывает. Только Ваня зря сдался: я думаю, что тому директору просто удалось отмыться от вашей клеветы, что он не пропал вопреки вашей статье, а не благодаря ей. Или, как говорит один мой друг: не потому жена толстая, что муж худой.
— А вы что скажете, товарищ приезжий? Не просматривается ли по всей этой истории истина, которая гласит, что пет худа без добра? А то еще так говорят: не было счастья, так несчастье помогло.
— Не просматривается,— ответил Кретов.
— Бедно мыслите,— сказал Додонов,— не дружите с диалектикой. А между тем она пронизывает все. Удары судьбы закаляют, стервятники — санитары природы, волки облагораживают стада овец, разносная критика содействует популяризации произведения, умный враг лучше плохого друга. И вообще, как известно, т я ж к и й м лат, дробя стекло, кует булат.
— Поспать бы,— сказал Кретов.— Сил больше нет болтать.
— Охо-хо,— вздохнул Додонов.— Попрошусь в другую палату. С вами от скуки умрешь,— и звучно зевнул.— Ладно,— сказал он,— будем спать. Окажу вам такую милость.
Разбудила их все та же сестра: начался вечерний обход врачей. Врачей было много — человек пять или шесть. Все очень белые, очень деловые и очень высокие. Кретову все время казалось, что их лица плавают под самым потолком.
— Кретов Николай Николаевич, пятьдесят лет, поступил сегодня, диагноз... — тут Кретов ничего не понял,— назначено лечение: антибиотики... — опять пошли незнакомые слова,— для поддержания сердечной деятельности... Температура — тридцать восемь и пять.
— Что беспокоит? — это уже заговорил другой врач.— Где беспокоит? Хорошо. Здесь? Здесь? А вот так? Хорошо. Перевернитесь па живот. Хорошо. Здесь? Здесь? Хорошо. Постельный режим. Продолжайте вводить антибиотики. Для поддержания сердечной деятельности... — опять перечень каких-то лекарств.— Не волнуйтесь,— лицо одного из врачей спустилось с потолка, приблизилось к глазам Кретова,—
течение болезни нормальное, не падайте духом, не подбрасывайте сердцу печальных мыслей.— Лицо улыбнулось и опять взмыло к потолку.
Ужин Кретову сестра принесла в палату. Додонов, Гав-рилов и Ваня отправились ужинать в столовую.
— Сестра,— попросил Кретов,— нельзя раздобыть листка два бумаги, конверт и ручку? Хочу письмо написать. А то никто из родных не знает, что я здесь. Я приезжий, родные далеко, надо бы предупредить.
— Принесу завтра,— пообещала сестра.— Тут недалеко есть киоск, куплю. Деньги есть?
— Есть. В кармане халата. Возьмите, сколько надо.
— Да уж возьму,— сказала сестра.— Не на свои же покупать. Только ты глупостей родным не пиши,— посоветовала Кретову она, взяв три рубля.— Ты больной перспективный, недели через две тебя выпишут. У нас тут чаще старики умирают. Для них воспаление легких — чистый тебе приговор. А ты деньжат у родных попроси, я тебе буду хорошие продукты покупать на поправку, а то тех денег, что у тебя в кармане там, только на минеральную воду и хватит. На наших же больничных харчах не больно-то разгуляешься.
Кретов ответил, что денег просить не станет, что не у кого ему просить денег и что больничные харчи, если судить по тем, что дали на ужин, его вполне устроят.
— А, из бедных,—осуждающе проговорила сестра.— До седин дожил, а все еще бедный. Для своего здоровья денег нет, не заработал. Или жалеешь? Ладно уж, жалей, жалей... Ручку и бумагу я тебе куплю, а больше ничего не проси, в долг ничего носить не стану, тем более задарма.
«Противная старуха!» — подумал о сестре Кретов, вспомнив, что и Гаврилов ее терпеть не может.
Собрав посуду, сестра ушла. Вернулись из столовой соседи — Додонов, Гаврилов и следователь Ваня.
— Ну как? — спросил Додонов.— Развиваете свою сердечную деятельность? Вам надо ее развивать и притом стремительными темпами. При воспалении легких сердечная деятельность должна быть на первом месте.
Кретов не ответил: не хотел ввязываться в бесконечный разговор с Додоповым. К тому. же Додонов, этот высокий тощий старик с впалой волосатой грудью, с резким визгливым голосом, раздражал Кретова своей неуязвимостью, своим словесным панцирем, сквозь который невозможно было пробиться к его чувствам, к его совести — этому судье, который сидит в каждом из пас. Правда, в самом начале зна-
комства с Додоновым, когда Кретов спросил его о том, кто он, и получил ответ «Никто!», этот внутренний судья, казалось, заговорил в Додонове, но потом замолк и больше не подавал голоса, хотя и сам Додонов признавался в своих страшных грехах, и Гаврилов о них говорил, и Ваня кое-что припомнил. Его панцирь — его философия о зле, которое творит добро, о такой диалектике, которая может оправдать любую подлость. Никто, наверное, не подл по убеждению, но у каждого подлеца должна быть философия, оправдывающая его подлость,— эта черная повязка на глазах совести и панцирь на пути разящей правды.
Была и третья причина, по которой Кретов не хотел вступать в новый разговор с Додоновым: он плохо себя чувствовал — гудела голова и болело сердце, давала о себе знать высокая температура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— И я кое-что помню,— подал голос Ваня.— Правда, это было давно, я тогда только начал работать следователем в районной прокуратуре. Мне тогда поручили одно дело о хищениях на фабрике. Директор этой фабрики в хищениях замешан не был, но вдруг появилась совершенно противозаконная статья в газете за подписью Константинова, ваша, значит, статья, Аркадий Аркадьевич, в которой директор этой фабрики был попросту оклеветан. Я знаю, что газета потом извинилась перед директором фабрики, а вас, как автора статьи, якобы наказали за необъективность, но черное дело уже было сделано: вы разрушили семью директора фабрики, подорвали его авторитет, возбудили массу сплетен вокруг него, и он ушел с фабрики, куда-то потом уехал, кажется, больше я о нем ничего не слышал.
— А я слыхал,— засмеялся Додонов.-- Ваш директор, Ваня, теперь работает в Министерстве легкой промышленности, большой начальник. Так что моя статья пошла ему ТОЛЬКО на пользу: он отделался от дуры-жены, бросил захудалую фабрику, где многие проворовались, уехал из нашего захудалого края в столицу, получил высокий пост в министерстве, женился на прекрасной женщине, получил
квартиру с видом на реку, купил машину и уже обзавелся сыном, которого тоже зовут Ваня. Что вы скажете на это, Ваня?
— Ничего,— ответил Ваня.— Я буду спать.
— А что скажете вы, дорогой наш Знатный Механизатор? — спросил Додонов Гаврилова.
— А я скажу вам так: тянули за черный хвост, а вытянули белого Кота. Такое бывает. Только Ваня зря сдался: я думаю, что тому директору просто удалось отмыться от вашей клеветы, что он не пропал вопреки вашей статье, а не благодаря ей. Или, как говорит один мой друг: не потому жена толстая, что муж худой.
— А вы что скажете, товарищ приезжий? Не просматривается ли по всей этой истории истина, которая гласит, что пет худа без добра? А то еще так говорят: не было счастья, так несчастье помогло.
— Не просматривается,— ответил Кретов.
— Бедно мыслите,— сказал Додонов,— не дружите с диалектикой. А между тем она пронизывает все. Удары судьбы закаляют, стервятники — санитары природы, волки облагораживают стада овец, разносная критика содействует популяризации произведения, умный враг лучше плохого друга. И вообще, как известно, т я ж к и й м лат, дробя стекло, кует булат.
— Поспать бы,— сказал Кретов.— Сил больше нет болтать.
— Охо-хо,— вздохнул Додонов.— Попрошусь в другую палату. С вами от скуки умрешь,— и звучно зевнул.— Ладно,— сказал он,— будем спать. Окажу вам такую милость.
Разбудила их все та же сестра: начался вечерний обход врачей. Врачей было много — человек пять или шесть. Все очень белые, очень деловые и очень высокие. Кретову все время казалось, что их лица плавают под самым потолком.
— Кретов Николай Николаевич, пятьдесят лет, поступил сегодня, диагноз... — тут Кретов ничего не понял,— назначено лечение: антибиотики... — опять пошли незнакомые слова,— для поддержания сердечной деятельности... Температура — тридцать восемь и пять.
— Что беспокоит? — это уже заговорил другой врач.— Где беспокоит? Хорошо. Здесь? Здесь? А вот так? Хорошо. Перевернитесь па живот. Хорошо. Здесь? Здесь? Хорошо. Постельный режим. Продолжайте вводить антибиотики. Для поддержания сердечной деятельности... — опять перечень каких-то лекарств.— Не волнуйтесь,— лицо одного из врачей спустилось с потолка, приблизилось к глазам Кретова,—
течение болезни нормальное, не падайте духом, не подбрасывайте сердцу печальных мыслей.— Лицо улыбнулось и опять взмыло к потолку.
Ужин Кретову сестра принесла в палату. Додонов, Гав-рилов и Ваня отправились ужинать в столовую.
— Сестра,— попросил Кретов,— нельзя раздобыть листка два бумаги, конверт и ручку? Хочу письмо написать. А то никто из родных не знает, что я здесь. Я приезжий, родные далеко, надо бы предупредить.
— Принесу завтра,— пообещала сестра.— Тут недалеко есть киоск, куплю. Деньги есть?
— Есть. В кармане халата. Возьмите, сколько надо.
— Да уж возьму,— сказала сестра.— Не на свои же покупать. Только ты глупостей родным не пиши,— посоветовала Кретову она, взяв три рубля.— Ты больной перспективный, недели через две тебя выпишут. У нас тут чаще старики умирают. Для них воспаление легких — чистый тебе приговор. А ты деньжат у родных попроси, я тебе буду хорошие продукты покупать на поправку, а то тех денег, что у тебя в кармане там, только на минеральную воду и хватит. На наших же больничных харчах не больно-то разгуляешься.
Кретов ответил, что денег просить не станет, что не у кого ему просить денег и что больничные харчи, если судить по тем, что дали на ужин, его вполне устроят.
— А, из бедных,—осуждающе проговорила сестра.— До седин дожил, а все еще бедный. Для своего здоровья денег нет, не заработал. Или жалеешь? Ладно уж, жалей, жалей... Ручку и бумагу я тебе куплю, а больше ничего не проси, в долг ничего носить не стану, тем более задарма.
«Противная старуха!» — подумал о сестре Кретов, вспомнив, что и Гаврилов ее терпеть не может.
Собрав посуду, сестра ушла. Вернулись из столовой соседи — Додонов, Гаврилов и следователь Ваня.
— Ну как? — спросил Додонов.— Развиваете свою сердечную деятельность? Вам надо ее развивать и притом стремительными темпами. При воспалении легких сердечная деятельность должна быть на первом месте.
Кретов не ответил: не хотел ввязываться в бесконечный разговор с Додоповым. К тому. же Додонов, этот высокий тощий старик с впалой волосатой грудью, с резким визгливым голосом, раздражал Кретова своей неуязвимостью, своим словесным панцирем, сквозь который невозможно было пробиться к его чувствам, к его совести — этому судье, который сидит в каждом из пас. Правда, в самом начале зна-
комства с Додоновым, когда Кретов спросил его о том, кто он, и получил ответ «Никто!», этот внутренний судья, казалось, заговорил в Додонове, но потом замолк и больше не подавал голоса, хотя и сам Додонов признавался в своих страшных грехах, и Гаврилов о них говорил, и Ваня кое-что припомнил. Его панцирь — его философия о зле, которое творит добро, о такой диалектике, которая может оправдать любую подлость. Никто, наверное, не подл по убеждению, но у каждого подлеца должна быть философия, оправдывающая его подлость,— эта черная повязка на глазах совести и панцирь на пути разящей правды.
Была и третья причина, по которой Кретов не хотел вступать в новый разговор с Додоновым: он плохо себя чувствовал — гудела голова и болело сердце, давала о себе знать высокая температура.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103