.. Без них душа мертва и музыка бессмысленна. Абсолютная гармония — это смерть...
— Николай Николаевич,— позвал чей-то голос.— Вы спите?
Кретов, должно быть, на самом деле спал, потому что услышал этот голос во сне: он лежал в каменном таврском могильнике, изнывая от жары, и вдруг услышал этот голос. И проснулся. Голос прозвучал теперь за окном:
— Вы уже спите, Николай Николаевич?
— Нет,— ответил Кретов, узнав по голосу Лазарева.— Не сплю,— и закашлялся.— Не сплю,— повторил он, с трудом уняв кашель.— Входите. Включите свет,— сказал он, когда Лазарев вошел.— Выключатель справа от двери.
Лазарев включил свет. Кретов сел в постели.
— Некуда податься,— извиняясь, сказал Лазарев, все еще стоя у двери.— Холодина собачья. Я подумал, что если у вас... Я тут недалеко был. Только на одну ночь, а утром я уйду...
— Что за разговор? — ответил Кретов и снова закашлялся.— Оставайтесь,— проговорил он между приступами кашля.— Раскладушка под кроватью.
Пока Лазарев скрипел раскладушкой, укладываясь, Кретов успел подумать, что будь Лазарев мстительным человеком, он смог бы этой ночью укокошить его, Кретова, без особого риска быть потом пойманным. Интересно, как бы он это сделал. Тут же обеспокоенный мозг предложил Кре-тову один вариант убийства: едва он, Кретов, заснет, Лазарев встанет, подбросит в печь угля, затем уберет раскладушку, закроет наглухо вытяжную печную трубу и уйдет, позволив угарному газу довершить черное дело...
Двуротый потом будет рассказывать, что он, Кретов, закрыл печную трубу, будучи пьяным. Рассказывать, злорадствуя...
Такой пошлый конец. Не дописан роман, не состоялась любовь, не состоялась новая жизнь. Угорел по пьянке в чужой деревне. Тут не только Двуротый станет злорадствовать. Тут многие расценят его смерть как неизбежное наказание за грехи, самый большой и непростительный среди которых — гордыня...
— Слушайте, Лазарев,— спросил Кретов, зная, что Лазарев еще не спит,— а вам никогда не хотелось убить меня? Столько лет в тюрьме, исковеркана судьба... Вы сами говорили, что тут моя вина.
— Всякое приходило в голову,— ответил Лазарев.— Думал и об убийстве.
— И что?
— И ничего. Сегодня еще думал. Ведь это мой последний шанс остаться человеком. В собственном мнении, конечно. Надеюсь, вы понимаете?
— Говоря откровенно, не совсем. Какая тут логика? Понятно, если это просто месть. Поклялся отомстить —и отомстил. Смертельная обида, ненависть... Это понятно. Тут логика эмоций и никакой философии. А у вас, кажется, есть какая-то философия?
— Именно, философия.— Лазарев поднялся с раскладушки, пошуршал в темноте, закурил, подсел к печной топке, открыл заслонку, чтобы дым уходил в печь. Лицо его осветилось ровным красным светом от тлеющих углей, дряблое, почти старческое лицо с поблескивающими слезой глазами.
— И какая же это философия? — спросил Кретов, подтянувшись к спинке кровати, чтобы получше видеть Лапа рева.
— Простая,— ответил Лазарев.— Очень простая философия. Вот вы меня схватили, скрутили, раздавили нравственно, затолкали в вонючую тюрьму и решили, что мне конец. А я сказал себе: «Не поддамся». Плевал я на ваше правосудие, на ваши нравственные кодексы, я таков, каков есть. Веселый, отчаянный, видящий краткость своей жизни и бессмысленность жизни вообще, в том числе и ваших кодексов, в которых только занудство, ханжество и самообман. Не принимаю я вашей жизни. И не принимал. А вы решили меня раздавить, заставить петь под вашу высоконравственную дудку. Но, дорогие мои воспитатели, учители жизни! Я не ваш, я другой человек. И таким остался. И чтоб убедить вас в этом, я укокошу журналиста Кретова, который больше всех старался осудить меня, мое звериное, антиобщественное нутро... Так, кажется, было написано в вашем судебном очерке?
— Что-то в этом роде.
— А! — зло хохотнул Лазарев и плюнул на угли.— Вы даже не помните, что написали, потому что я для вас — мелочь, блоха, зловредное насекомое. Ужель надо помнить о такой козявке, о таком мелком факте, когда вокруг творятся великие и прекрасные дела?! Так?
— А если и так,— ответил Кретов.— Вы-то, конечно, считаете себя пупом вселенной, верно? Не много ли берете на себя, Лазарев? Впрочем, мы отклонились от темы разговора. Итак, для чего-то там, для соблюдения каких-то там принципов вашей философии я должен быть убит. Я вас верно понял теперь?
— Теперь верно.
— Так за чем же дело стало? Случай удобный.
— Случай удобный,— согласился Лазарев.— Даже очень удобный. И способ есть надежный. Бескровный, так сказать. Вы засыпаете, я подбрасываю в печь угля, закрываю печную задвижку и смываюсь. А вас утром найдут мертвень-ким, угоревшим. И вся история. Философия сатанизма торжествует.
— Зачем же вы выдали мне свой такой блестящий план?
— А чтоб помучить вас,— ответил Лазарев.— Это тоже входит в философию сатанизма.
— Но ведь его не удастся теперь осуществить.
— Почему же не удастся? Удастся,— усмехнулся Лазарев.— Я вам выдал мой план убийства. Вам теперь кажется, что я его не стану осуществлять, вы спокойно уснете, а я возьму и осуществлю его. Вы теперь скажете, что я снова выдал себя. Правильно. Выдал. Теперь вы не будете
спать, будете следить за мной всю ночь, а я приду в другую ночь, буду каяться, чтобы усыпить вашу бдительность, а потом все-таки прикончу вас.
— Все, что вы говорите, гнусно, Лазарев.
— Конечно, гнусно. Но такого рода гнусность является также частью философии сатанизма.
— И где вы нахватались этой философии, если не секрет? — спросил Кретов, принимая все разглагольствования Лазарева за пошлую рисовку.
— Да все там же, куда вы меня запихнули. Был там у нас один мудрец, философ, чуть ли не кандидат философских наук, угодил в тюрягу по очень грязному делу. Так он нас просветил, что можно построить философию на принципах сатаны: убий, прелюбодействуй, презирай ближнего своего, лжесвидетельствуй, воруй, заливай мир кровью, наслаждайся и никого не бойся, ничего не бойся, ни кары господней, потому что бога нет, его придумал сатана для дураков и недоносков, ни кары людской, потому что люди для сатаны — только навоз, на котором произрастают прекрасные черные цветы сатаны, то есть мы, исповедующие философию сатаны.
— Эк куда вас занесло! В старое дерьмовое болото. Ведь это философия не сверхчеловоков, а недочеловеков, зверей в человеческом образе. Все это уже было.
— Знаю,— Лазарев бросил окурок в печь.— Было и будет. Зло тоже вечно, как распад, разрушение, энтропия, смерть. Почему нельзя служить злу? В чем тут преступление?
— А в том, Лазарев, преступление, что разрушению, распаду и смерти намеревается служить человек — воплощение организации, энергии, разума, жизни. Служение злу, стало быть, является предательством собственной человеческой сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Николай Николаевич,— позвал чей-то голос.— Вы спите?
Кретов, должно быть, на самом деле спал, потому что услышал этот голос во сне: он лежал в каменном таврском могильнике, изнывая от жары, и вдруг услышал этот голос. И проснулся. Голос прозвучал теперь за окном:
— Вы уже спите, Николай Николаевич?
— Нет,— ответил Кретов, узнав по голосу Лазарева.— Не сплю,— и закашлялся.— Не сплю,— повторил он, с трудом уняв кашель.— Входите. Включите свет,— сказал он, когда Лазарев вошел.— Выключатель справа от двери.
Лазарев включил свет. Кретов сел в постели.
— Некуда податься,— извиняясь, сказал Лазарев, все еще стоя у двери.— Холодина собачья. Я подумал, что если у вас... Я тут недалеко был. Только на одну ночь, а утром я уйду...
— Что за разговор? — ответил Кретов и снова закашлялся.— Оставайтесь,— проговорил он между приступами кашля.— Раскладушка под кроватью.
Пока Лазарев скрипел раскладушкой, укладываясь, Кретов успел подумать, что будь Лазарев мстительным человеком, он смог бы этой ночью укокошить его, Кретова, без особого риска быть потом пойманным. Интересно, как бы он это сделал. Тут же обеспокоенный мозг предложил Кре-тову один вариант убийства: едва он, Кретов, заснет, Лазарев встанет, подбросит в печь угля, затем уберет раскладушку, закроет наглухо вытяжную печную трубу и уйдет, позволив угарному газу довершить черное дело...
Двуротый потом будет рассказывать, что он, Кретов, закрыл печную трубу, будучи пьяным. Рассказывать, злорадствуя...
Такой пошлый конец. Не дописан роман, не состоялась любовь, не состоялась новая жизнь. Угорел по пьянке в чужой деревне. Тут не только Двуротый станет злорадствовать. Тут многие расценят его смерть как неизбежное наказание за грехи, самый большой и непростительный среди которых — гордыня...
— Слушайте, Лазарев,— спросил Кретов, зная, что Лазарев еще не спит,— а вам никогда не хотелось убить меня? Столько лет в тюрьме, исковеркана судьба... Вы сами говорили, что тут моя вина.
— Всякое приходило в голову,— ответил Лазарев.— Думал и об убийстве.
— И что?
— И ничего. Сегодня еще думал. Ведь это мой последний шанс остаться человеком. В собственном мнении, конечно. Надеюсь, вы понимаете?
— Говоря откровенно, не совсем. Какая тут логика? Понятно, если это просто месть. Поклялся отомстить —и отомстил. Смертельная обида, ненависть... Это понятно. Тут логика эмоций и никакой философии. А у вас, кажется, есть какая-то философия?
— Именно, философия.— Лазарев поднялся с раскладушки, пошуршал в темноте, закурил, подсел к печной топке, открыл заслонку, чтобы дым уходил в печь. Лицо его осветилось ровным красным светом от тлеющих углей, дряблое, почти старческое лицо с поблескивающими слезой глазами.
— И какая же это философия? — спросил Кретов, подтянувшись к спинке кровати, чтобы получше видеть Лапа рева.
— Простая,— ответил Лазарев.— Очень простая философия. Вот вы меня схватили, скрутили, раздавили нравственно, затолкали в вонючую тюрьму и решили, что мне конец. А я сказал себе: «Не поддамся». Плевал я на ваше правосудие, на ваши нравственные кодексы, я таков, каков есть. Веселый, отчаянный, видящий краткость своей жизни и бессмысленность жизни вообще, в том числе и ваших кодексов, в которых только занудство, ханжество и самообман. Не принимаю я вашей жизни. И не принимал. А вы решили меня раздавить, заставить петь под вашу высоконравственную дудку. Но, дорогие мои воспитатели, учители жизни! Я не ваш, я другой человек. И таким остался. И чтоб убедить вас в этом, я укокошу журналиста Кретова, который больше всех старался осудить меня, мое звериное, антиобщественное нутро... Так, кажется, было написано в вашем судебном очерке?
— Что-то в этом роде.
— А! — зло хохотнул Лазарев и плюнул на угли.— Вы даже не помните, что написали, потому что я для вас — мелочь, блоха, зловредное насекомое. Ужель надо помнить о такой козявке, о таком мелком факте, когда вокруг творятся великие и прекрасные дела?! Так?
— А если и так,— ответил Кретов.— Вы-то, конечно, считаете себя пупом вселенной, верно? Не много ли берете на себя, Лазарев? Впрочем, мы отклонились от темы разговора. Итак, для чего-то там, для соблюдения каких-то там принципов вашей философии я должен быть убит. Я вас верно понял теперь?
— Теперь верно.
— Так за чем же дело стало? Случай удобный.
— Случай удобный,— согласился Лазарев.— Даже очень удобный. И способ есть надежный. Бескровный, так сказать. Вы засыпаете, я подбрасываю в печь угля, закрываю печную задвижку и смываюсь. А вас утром найдут мертвень-ким, угоревшим. И вся история. Философия сатанизма торжествует.
— Зачем же вы выдали мне свой такой блестящий план?
— А чтоб помучить вас,— ответил Лазарев.— Это тоже входит в философию сатанизма.
— Но ведь его не удастся теперь осуществить.
— Почему же не удастся? Удастся,— усмехнулся Лазарев.— Я вам выдал мой план убийства. Вам теперь кажется, что я его не стану осуществлять, вы спокойно уснете, а я возьму и осуществлю его. Вы теперь скажете, что я снова выдал себя. Правильно. Выдал. Теперь вы не будете
спать, будете следить за мной всю ночь, а я приду в другую ночь, буду каяться, чтобы усыпить вашу бдительность, а потом все-таки прикончу вас.
— Все, что вы говорите, гнусно, Лазарев.
— Конечно, гнусно. Но такого рода гнусность является также частью философии сатанизма.
— И где вы нахватались этой философии, если не секрет? — спросил Кретов, принимая все разглагольствования Лазарева за пошлую рисовку.
— Да все там же, куда вы меня запихнули. Был там у нас один мудрец, философ, чуть ли не кандидат философских наук, угодил в тюрягу по очень грязному делу. Так он нас просветил, что можно построить философию на принципах сатаны: убий, прелюбодействуй, презирай ближнего своего, лжесвидетельствуй, воруй, заливай мир кровью, наслаждайся и никого не бойся, ничего не бойся, ни кары господней, потому что бога нет, его придумал сатана для дураков и недоносков, ни кары людской, потому что люди для сатаны — только навоз, на котором произрастают прекрасные черные цветы сатаны, то есть мы, исповедующие философию сатаны.
— Эк куда вас занесло! В старое дерьмовое болото. Ведь это философия не сверхчеловоков, а недочеловеков, зверей в человеческом образе. Все это уже было.
— Знаю,— Лазарев бросил окурок в печь.— Было и будет. Зло тоже вечно, как распад, разрушение, энтропия, смерть. Почему нельзя служить злу? В чем тут преступление?
— А в том, Лазарев, преступление, что разрушению, распаду и смерти намеревается служить человек — воплощение организации, энергии, разума, жизни. Служение злу, стало быть, является предательством собственной человеческой сущности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103