Уйдешь, разведешься — все позор, все страдание для нее. А в смерти нет позора...
— Не надо бы о смерти на ночь,— сказал Ваня.— Приснится еще. Да и находимся мы не в доме отдыха, а в больнице. Тут и без того все напоминает о смерти.
— И очень хорошо,— возразил Ване Додонов,— о ней тоже стоит подумать. И о любви,— добавил он, помолчав.— О смерти и о любви, как в поэме у Горького.
— О любви можно,— тихо засмеялся Ваня.— О любви — с великим удовольствием.
О любви так о любви,— стал размышлять Кретов,— хотя и это больно, потому что где-то рядом бродит смерть: и годы уже высокие — не восемнадцать, не двадцать и даже не сорск, а пятьдесят, и дом сей — дом печали. А любовь — это атрибут юности, расцвет, веселое буйство плоти и духа, чистый и теплый дождь над зелеными всходами, солнышко над кромкой цветущего луга. То, что было. То, что хотелось бы вернуть. И ведь, кажется, можно вернуть. Можно: жизнь милосердна и всего у нее много, ничего-то она не жалеет. Попросишь любовь — приведет любовь. Может быть, на твою и па ее погибель, но приведет. Хоть рябенькую, хоть плюгавенькую, а все ж найдет для каждого, вложит ее руку в твою руку, обласкает обоих и ничего не попросит взамен: па то и милосердие. Но и ничего не прибавит к любви — ни здоровья, ни молодости, ни удачи. Вот тебе, голубчик, твоя любовь, неси ее как знаешь: Хватит силенок и времени — далеко унесешь, а не хватит — уронишь себе под ноги, споткнешься о нее и — кувырком... Как Додонов. Обо что расшибется, не знает. Все человечество проклял, чтобы и себя, и свою любовь вместе с ним проклясть, да только нет, видно, и в этом утешения. И вот уже не человек, а скорбный
голос разграбленной и изуродованной природы, судья всем.,. Но ведь не за пределом вины и смерти. И вину надо искупить, и смерть свою надо испытать. А любовь уронена под ноги...
Еще о философии. Философия — это звезда, которую зажигает пробудившийся от ужаса разум. Разум спал, а человек брел куда ноги несут, петлял, кружил, совсем заплутался, завопил отчаянно, разбудил разум: «Куда идти?» Вопрос вопросов. «А вот тебе звезда,— отвечает разум.— Ты к ней шел. Отклонялся, петлял, не видел цели, потому что у тебя ее и не было, но общее движение — было к ней, к звезде, которая называется философия. Она тебя оправдывает, весь твой путь». И человек утешен. Пока горит звезда. Философия приходит на зов беды. А счастливые в ней не нуждаются. Счастье усыпляет разум. Как и любовь...
Банально. И пошло, наверное. Но кто-то сказал, что разум — признак всеобщего неблагополучия. Все ищут разум, потому что только в нем спасение. В разумном действии. Необходим разум, способный управлять. Однажды человечество уже сделало такую попытку: создало Бога. Бессмертного, всемогущего и всеведущего. Всевидящего и всеблагого. Всевышнего. Философы говорили: это и есть Высший Разум. Утвердили бессмертного на смертности людей, всеведущего — на их неразумии, на слепой вере, всесильного — на рабской покорности. Другие философы сказали: высший разум — только фикция, пустая мечта. Никого и ничего нет над людьми. А равнодействующая даже разумных действий людей — неразумна. Миром правит необходимость. И это — несчастье. Счастье — свобода, которая не дается всем, но может улыбнуться некоторым в обмен на их хитрость, изворотливость, силу, знание, упрямство. Свобода — это благо за счет других. Мнимая свобода и мнимое благо. Следствие мнимой свободы и мнимого блага — разорение природы и вырождение человечества. И, значит, необходим разум. И как орудие, и как цель. Общее орудие и общая цель. Добыча разума — добыча истинной свободы и истинного блага. Способ добычи — бесстрашное познание себя и мира. Судить мир и человека можно только от имени разума, внося разум в мир и в жизнь человека. Судить же людей так, как судит их Додонов, значит желать их уничтожения. Судить от имени разума — желать бессмертия. Потому что разум — это и есть бессмертие человечества, жизнь в гармонии с вечной природой, любимой и прекрасной, и с самим собой.
Человечеству — бессмертие, а что тебе, Кретов? Даже если ничего — спасибо. Даже если смерть ради бессмертия
человечества — все равно спасибо. Кто бы именно так связал мою жизнь с жизнью человечества? Сам должен связать. Никто другой не свяжет. И эта связка — труд по привнесению разума. Во все, к чему ты прикасаешься. Апостолы разума умрут ради бессмертия...
И любовь? Труд и любовь? Возможно, что и так. Как бы связать и это? Впрочем, можно. Но как связать позднюю любовь?..
— Свет гасить нельзя,— это сказал Гаврилов.— Знаете же, что тут такой порядок. Да и правильно это: заглянув в дверь палаты, сестра должна сразу видеть, кто и как себя чувствует. Сразу, а не искать выключатель, потом щелкать им и будить тех, кто спит, кто, может быть, с трудом уснул.
— Но я не могу спать при свете,— чуть ли не хныча, пожаловался Додонов.
— Ложитесь лицом в подушку,— посоветовал Гаврилов.
— Все равно: я и затылком чувствую этот чертов свет.
— Прикройтесь одеялом. Или ложитесь головой под подушку, что еще надежней.
— Все равно, все равно...
— Тогда попросите у сестры снотворного.
— От снотворного сердце останавливается.
— Ну тогда не знаю, что посоветовать. Но свет гасить нельзя. Придет сестра и включит, всех разбудит.
Додонов лег, вздыхая.
... Как связать позднюю любовь? Поздняя любовь — слабость, невоздержанность, эгоизм. И погибель: там — загублена судьба молодая, тут — скомканы, осмеяны и оскорблены последние мгновения. Нельзя связать позднюю любовь. И потому—молчи! Ни строчки Верочке. Да и куда ты ее позовешь? В свой шалаш? В такую неустроенность и необеспеченность? Кто в наше время так испытывает любовь? Никто. Разве что выживший из ума старик, забывший о том, что теперь другое время. Какие шалаши, какая бедность, какие испытания? Конечно же, выживший из ума старик... И сколько осталось жизни тебе? Наверное, лет десять, пятнадцать. Сколько же из них ты отдашь любви? Не считай, не трудись: все равно мало. Для Верочки мало. «И всего-то?!» — спросит она тебя в твой последний день. И что ты ответишь ей? Или станешь оправдываться: не знал, не думал, не гадал... Не оправдаешься, старик. Не хватит времени на оправдание.
- Если я умру,— сказал Додонов,— скажете Кате и всем, чтоб меня домой но везли, чтоб на кладбище прямо из морга. Не хочу, чтоб Катя потом вспоминала, приходя домой: вот
тут я лежал мертвый, вот тут мой мертвый дух все пропитал... Ведь такое противно вспоминать. Не хочу. Скажете, что такая была моя последняя воля.
— Вот и сообщите вашу последнюю волю жене,— ответил ворчливо Гаврилов.— Что ж нас-то впутывать?
— Не могу я ей этого сказать: подумает, что рисуюсь, кокетничаю со смертью, пугаю...
— Тогда напишите и оставьте под подушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Не надо бы о смерти на ночь,— сказал Ваня.— Приснится еще. Да и находимся мы не в доме отдыха, а в больнице. Тут и без того все напоминает о смерти.
— И очень хорошо,— возразил Ване Додонов,— о ней тоже стоит подумать. И о любви,— добавил он, помолчав.— О смерти и о любви, как в поэме у Горького.
— О любви можно,— тихо засмеялся Ваня.— О любви — с великим удовольствием.
О любви так о любви,— стал размышлять Кретов,— хотя и это больно, потому что где-то рядом бродит смерть: и годы уже высокие — не восемнадцать, не двадцать и даже не сорск, а пятьдесят, и дом сей — дом печали. А любовь — это атрибут юности, расцвет, веселое буйство плоти и духа, чистый и теплый дождь над зелеными всходами, солнышко над кромкой цветущего луга. То, что было. То, что хотелось бы вернуть. И ведь, кажется, можно вернуть. Можно: жизнь милосердна и всего у нее много, ничего-то она не жалеет. Попросишь любовь — приведет любовь. Может быть, на твою и па ее погибель, но приведет. Хоть рябенькую, хоть плюгавенькую, а все ж найдет для каждого, вложит ее руку в твою руку, обласкает обоих и ничего не попросит взамен: па то и милосердие. Но и ничего не прибавит к любви — ни здоровья, ни молодости, ни удачи. Вот тебе, голубчик, твоя любовь, неси ее как знаешь: Хватит силенок и времени — далеко унесешь, а не хватит — уронишь себе под ноги, споткнешься о нее и — кувырком... Как Додонов. Обо что расшибется, не знает. Все человечество проклял, чтобы и себя, и свою любовь вместе с ним проклясть, да только нет, видно, и в этом утешения. И вот уже не человек, а скорбный
голос разграбленной и изуродованной природы, судья всем.,. Но ведь не за пределом вины и смерти. И вину надо искупить, и смерть свою надо испытать. А любовь уронена под ноги...
Еще о философии. Философия — это звезда, которую зажигает пробудившийся от ужаса разум. Разум спал, а человек брел куда ноги несут, петлял, кружил, совсем заплутался, завопил отчаянно, разбудил разум: «Куда идти?» Вопрос вопросов. «А вот тебе звезда,— отвечает разум.— Ты к ней шел. Отклонялся, петлял, не видел цели, потому что у тебя ее и не было, но общее движение — было к ней, к звезде, которая называется философия. Она тебя оправдывает, весь твой путь». И человек утешен. Пока горит звезда. Философия приходит на зов беды. А счастливые в ней не нуждаются. Счастье усыпляет разум. Как и любовь...
Банально. И пошло, наверное. Но кто-то сказал, что разум — признак всеобщего неблагополучия. Все ищут разум, потому что только в нем спасение. В разумном действии. Необходим разум, способный управлять. Однажды человечество уже сделало такую попытку: создало Бога. Бессмертного, всемогущего и всеведущего. Всевидящего и всеблагого. Всевышнего. Философы говорили: это и есть Высший Разум. Утвердили бессмертного на смертности людей, всеведущего — на их неразумии, на слепой вере, всесильного — на рабской покорности. Другие философы сказали: высший разум — только фикция, пустая мечта. Никого и ничего нет над людьми. А равнодействующая даже разумных действий людей — неразумна. Миром правит необходимость. И это — несчастье. Счастье — свобода, которая не дается всем, но может улыбнуться некоторым в обмен на их хитрость, изворотливость, силу, знание, упрямство. Свобода — это благо за счет других. Мнимая свобода и мнимое благо. Следствие мнимой свободы и мнимого блага — разорение природы и вырождение человечества. И, значит, необходим разум. И как орудие, и как цель. Общее орудие и общая цель. Добыча разума — добыча истинной свободы и истинного блага. Способ добычи — бесстрашное познание себя и мира. Судить мир и человека можно только от имени разума, внося разум в мир и в жизнь человека. Судить же людей так, как судит их Додонов, значит желать их уничтожения. Судить от имени разума — желать бессмертия. Потому что разум — это и есть бессмертие человечества, жизнь в гармонии с вечной природой, любимой и прекрасной, и с самим собой.
Человечеству — бессмертие, а что тебе, Кретов? Даже если ничего — спасибо. Даже если смерть ради бессмертия
человечества — все равно спасибо. Кто бы именно так связал мою жизнь с жизнью человечества? Сам должен связать. Никто другой не свяжет. И эта связка — труд по привнесению разума. Во все, к чему ты прикасаешься. Апостолы разума умрут ради бессмертия...
И любовь? Труд и любовь? Возможно, что и так. Как бы связать и это? Впрочем, можно. Но как связать позднюю любовь?..
— Свет гасить нельзя,— это сказал Гаврилов.— Знаете же, что тут такой порядок. Да и правильно это: заглянув в дверь палаты, сестра должна сразу видеть, кто и как себя чувствует. Сразу, а не искать выключатель, потом щелкать им и будить тех, кто спит, кто, может быть, с трудом уснул.
— Но я не могу спать при свете,— чуть ли не хныча, пожаловался Додонов.
— Ложитесь лицом в подушку,— посоветовал Гаврилов.
— Все равно: я и затылком чувствую этот чертов свет.
— Прикройтесь одеялом. Или ложитесь головой под подушку, что еще надежней.
— Все равно, все равно...
— Тогда попросите у сестры снотворного.
— От снотворного сердце останавливается.
— Ну тогда не знаю, что посоветовать. Но свет гасить нельзя. Придет сестра и включит, всех разбудит.
Додонов лег, вздыхая.
... Как связать позднюю любовь? Поздняя любовь — слабость, невоздержанность, эгоизм. И погибель: там — загублена судьба молодая, тут — скомканы, осмеяны и оскорблены последние мгновения. Нельзя связать позднюю любовь. И потому—молчи! Ни строчки Верочке. Да и куда ты ее позовешь? В свой шалаш? В такую неустроенность и необеспеченность? Кто в наше время так испытывает любовь? Никто. Разве что выживший из ума старик, забывший о том, что теперь другое время. Какие шалаши, какая бедность, какие испытания? Конечно же, выживший из ума старик... И сколько осталось жизни тебе? Наверное, лет десять, пятнадцать. Сколько же из них ты отдашь любви? Не считай, не трудись: все равно мало. Для Верочки мало. «И всего-то?!» — спросит она тебя в твой последний день. И что ты ответишь ей? Или станешь оправдываться: не знал, не думал, не гадал... Не оправдаешься, старик. Не хватит времени на оправдание.
- Если я умру,— сказал Додонов,— скажете Кате и всем, чтоб меня домой но везли, чтоб на кладбище прямо из морга. Не хочу, чтоб Катя потом вспоминала, приходя домой: вот
тут я лежал мертвый, вот тут мой мертвый дух все пропитал... Ведь такое противно вспоминать. Не хочу. Скажете, что такая была моя последняя воля.
— Вот и сообщите вашу последнюю волю жене,— ответил ворчливо Гаврилов.— Что ж нас-то впутывать?
— Не могу я ей этого сказать: подумает, что рисуюсь, кокетничаю со смертью, пугаю...
— Тогда напишите и оставьте под подушкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103