— Потом будем пить чай. С абрикосовым вареньем.
Маруся вышла в соседнюю комнату и минут через пять вернулась с Вандой.
Ванда была в черном платье, которое не очень выгодно оттеняло бледность ее лица и рук. Ее тонкое запястье украшал браслет с красными камнями, на груди поблескивала золотая цепочка. И оправа ее очков была золотистая. Она успела тщательно причесаться и навести необходимый макияж. И, конечно, была красивой, все еще красивой, все еще «глокой куздрой», которая некогда так жестко «бодланула Кокру», Колю Кретова, хотя должна была «бодлануть» некую «бокру», если следовать истории об этой самой «глокой куздре».
Кретов встал. Ванда протянула ему руку, сказала тихо:
— Здравствуй, Коля,— и села у противоположной стороны стола рядом с Марусей. Ее появление произвело небольшое замешательство, была потеряна нить разговора.
— Ах, да! Я же обещала чай! — спохватилась Маруся. И вскоре уже все пили чай. С абрикосовым вареньем.
— Тебе это варенье о чем-нибудь говорит? — спросил Кретова Самохин.
— Говорит. Помнится, в чьем-то доме всегда было это варенье.
— В нашем доме,— сказала Ванда.— Мама очень любила это варенье. Считала, что оно излечивает от всех болезней. Только ни ей оно не помогло, ни моим детям...
— Ванда! — остановил ее Самохин.
— Да, да, я больше не буду об этом,— покорилась Ванда.— Но все так связано, все так переплетено, что о чем бы ни подумала я, мысль обязательно успевает добежать до них,
хочу я этого или не хочу... Но я больше не буду,— пообещала она и улыбнулась. Потом подняла глаза на Кре-това и спросила: — Сколько дней ты пробудешь здесь?
— Нисколько,— ответил Кретов.— Утром я уеду.
— Ты так торопишься? Куда?
— Да все туда же,— неопределенно ответил Кретов.
— Шаль,— сказала Ванда.— Значит, мы не успеем с тобой поговорить. А мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил стихи, которые ты мне тогда посвящал.
— Я их не помню.
— Совсем? — удивилась Ванда.
— Совсем.
— А я помню. Но только одно. Самое последнее, которое ты мне передал тогда с Марусей. Неужели не помнишь?
— Я старался все забыть. И стихи тоже,— ответил Кретов.
— Тогда я тебе прочту их. Можно?
— Они твои,— пожал плечами Кретов.
— Значит, можно. Вот эти стихи,— Ванда помолчала, должно быть, стараясь получше вспомнить стихи, вздохнула и прочла, ни на кого не глядя:
Прости нас, первая любовь! Мы так спешили, мы взрослели, Мы испытать тебя хотели И потеряли в сонме слов... Прости нас, первая любовь!
Это все,— добавила она, нарушив общее молчание.— И в этом, кажется, есть правда...
Кретов не знал, что сказать, потому что ему хотелось заплакать. Молчали Самохин и Маруся.
— Это все,— повторила Ванда, медленно поднялась из-за стола и, не оборачиваясь, пошла к двери, из-за которой недавно появилась.
— Пусть,— сказал Самохин, видя, что Маруся намеревается последовать за Вандой.— Так, наверное, даже лучше...
Кретов мысленно согласился с ним: да, так лучше. Остаток вечера Кретов и Самохин провели наедине, в домашнем самохинском кабинете.
— Нужна ли тебе моя помощь? — спросил Самохин, раскурив свою трубку.— Только ты, пожалуйста, не ерепенься,— предупредил он Кретова,— не отвергай мою помощь с порога. Я тебя знаю, ты с детства привык орать: «Я сам! Я сам!». В данном случае от тебя требуется некоторая разумность: ты, мягко говоря, увяз в житейских невзгодах, а я, твой друг, могу тебе помочь, зная, что твое «Я сам! Я сам!»
тебя сейчас не выручит. Словом, подумай немного и ответь. Честное слово, я буду рад тебе помочь.
— Я тоже хочу тебе помочь,— ответил Кретов, рассматривая корешки книг на полках.— Я хочу избавить тебя от необходимости идти ради меня на нарушение каких-то очень важных принципов и, может быть, даже законов... Существуют такие принципы и законы, ты сам знаешь. Ведь у тебя, например, нет собственного дома, который ты мог бы мне сейчас уступить, нет собственного издательства, в котором ты мог бы издать мою книгу, нет собственного фонда, из которого ты мог бы назначить мне стипендию, нет газеты, в которой ты мог бы предложить мне пост редактора, нет журнала... Ничего этого у тебя нет. И очень хорошо, что нет, потому что ничего твоего мне не нужно, а своего я добьюсь и сам, потому что еще, как говорится, не вечер и я чего-нибудь да стою.
— Очень гордый, значит? Закоренелый, значит, ясамо-вец?
— Да, если хочешь. Но и о тебе тоже думаю. И тут нет никакой рисовки, можешь мне поверить. Я человек тертый и хорошо знаю, что бывает, когда большие начальники, испытывая слабость к друзьям, стараются им помочь. Самое фельетонное дело, уверяю тебя. И гнев народный тут оправдан, потому что помощь осуществляется всегда за счет этого самого народа. А такого закона, чтобы район приглашал к себе на жительство писателя, пока нет. Писатель — профессия не районного масштаба. И даже не городского. Область и та чешет себе в затылке, когда к ней просится писатель... Словом, выбрось это из головы.
— Хорошо, выброшу,— согласился Самохин.— Но чем-то я все-таки могу тебе помочь, черт возьми? Могу, например, позвонить этому бурбону Алешке Махову, чтоб он побеспокоился о твоем жилье.
— Можешь, конечно, но Алешка станет думать: хитер этот Самохин, хочет быть добреньким за мой счет. Станет или не станет?
— Станет. Могу в обком позвонить, там у меня есть друзья, они обратят на тебя внимание.
— В обком я могу зайти и сам.
— Опять сам... Ладно, я могу тебе дать взаймы рублей триста-четыреста. До выхода твоей новой книги,— предложил Самохин.
— А если новой книги не будет? И потом я не прошу у тебя взаймы. Зачем же предлагать мне то, чего я не прошу?
— Ну и хрен с тобой! — рассердился Самохин.— Не хо-
чешь — и не надо! Прямо еж какой-то, а не человек: с какой стороны не ткнешься — всюду колючки. Но я вот что сделаю,— обрадовался он какой-то неожиданной мысли.— Я вот что предприму. И тогда ты не отвертишься. Я созову всех наших ребят, которые здесь, наших одноклассников, и мы тебя дружно пропесочим и заставим подумать о себе. А ребята наши стали людьми серьезными. Кроме тебя, конечно. Алешку Махова ты уже видел — директор совхоза. Меня видел. Увидишь и других. Женьку Капустина, например. Он директор одного очень солидного завода. Венька Харитонов — известный в области хирург. Валя Золотухина работает в облисполкоме, ворочает делами целого отдела. А Иван Пащенко — крупный обкомовский работник. Вот их-то я всех и соберу. Найду время. И уж тогда ты пикнуть не посмеешь.
— Ладно,— сказал Кретов, не очень веря в то, что Са-мохипу удастся осуществить его затею.— А теперь я хочу задать тебе один вопрос. Ты разрешишь?
— Задавай. Садись со мной рядом и задавай свой вопрос.— Самохин поймал Кретова за руку и усадил рядом с собой на диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Маруся вышла в соседнюю комнату и минут через пять вернулась с Вандой.
Ванда была в черном платье, которое не очень выгодно оттеняло бледность ее лица и рук. Ее тонкое запястье украшал браслет с красными камнями, на груди поблескивала золотая цепочка. И оправа ее очков была золотистая. Она успела тщательно причесаться и навести необходимый макияж. И, конечно, была красивой, все еще красивой, все еще «глокой куздрой», которая некогда так жестко «бодланула Кокру», Колю Кретова, хотя должна была «бодлануть» некую «бокру», если следовать истории об этой самой «глокой куздре».
Кретов встал. Ванда протянула ему руку, сказала тихо:
— Здравствуй, Коля,— и села у противоположной стороны стола рядом с Марусей. Ее появление произвело небольшое замешательство, была потеряна нить разговора.
— Ах, да! Я же обещала чай! — спохватилась Маруся. И вскоре уже все пили чай. С абрикосовым вареньем.
— Тебе это варенье о чем-нибудь говорит? — спросил Кретова Самохин.
— Говорит. Помнится, в чьем-то доме всегда было это варенье.
— В нашем доме,— сказала Ванда.— Мама очень любила это варенье. Считала, что оно излечивает от всех болезней. Только ни ей оно не помогло, ни моим детям...
— Ванда! — остановил ее Самохин.
— Да, да, я больше не буду об этом,— покорилась Ванда.— Но все так связано, все так переплетено, что о чем бы ни подумала я, мысль обязательно успевает добежать до них,
хочу я этого или не хочу... Но я больше не буду,— пообещала она и улыбнулась. Потом подняла глаза на Кре-това и спросила: — Сколько дней ты пробудешь здесь?
— Нисколько,— ответил Кретов.— Утром я уеду.
— Ты так торопишься? Куда?
— Да все туда же,— неопределенно ответил Кретов.
— Шаль,— сказала Ванда.— Значит, мы не успеем с тобой поговорить. А мне хотелось бы, чтобы ты вспомнил стихи, которые ты мне тогда посвящал.
— Я их не помню.
— Совсем? — удивилась Ванда.
— Совсем.
— А я помню. Но только одно. Самое последнее, которое ты мне передал тогда с Марусей. Неужели не помнишь?
— Я старался все забыть. И стихи тоже,— ответил Кретов.
— Тогда я тебе прочту их. Можно?
— Они твои,— пожал плечами Кретов.
— Значит, можно. Вот эти стихи,— Ванда помолчала, должно быть, стараясь получше вспомнить стихи, вздохнула и прочла, ни на кого не глядя:
Прости нас, первая любовь! Мы так спешили, мы взрослели, Мы испытать тебя хотели И потеряли в сонме слов... Прости нас, первая любовь!
Это все,— добавила она, нарушив общее молчание.— И в этом, кажется, есть правда...
Кретов не знал, что сказать, потому что ему хотелось заплакать. Молчали Самохин и Маруся.
— Это все,— повторила Ванда, медленно поднялась из-за стола и, не оборачиваясь, пошла к двери, из-за которой недавно появилась.
— Пусть,— сказал Самохин, видя, что Маруся намеревается последовать за Вандой.— Так, наверное, даже лучше...
Кретов мысленно согласился с ним: да, так лучше. Остаток вечера Кретов и Самохин провели наедине, в домашнем самохинском кабинете.
— Нужна ли тебе моя помощь? — спросил Самохин, раскурив свою трубку.— Только ты, пожалуйста, не ерепенься,— предупредил он Кретова,— не отвергай мою помощь с порога. Я тебя знаю, ты с детства привык орать: «Я сам! Я сам!». В данном случае от тебя требуется некоторая разумность: ты, мягко говоря, увяз в житейских невзгодах, а я, твой друг, могу тебе помочь, зная, что твое «Я сам! Я сам!»
тебя сейчас не выручит. Словом, подумай немного и ответь. Честное слово, я буду рад тебе помочь.
— Я тоже хочу тебе помочь,— ответил Кретов, рассматривая корешки книг на полках.— Я хочу избавить тебя от необходимости идти ради меня на нарушение каких-то очень важных принципов и, может быть, даже законов... Существуют такие принципы и законы, ты сам знаешь. Ведь у тебя, например, нет собственного дома, который ты мог бы мне сейчас уступить, нет собственного издательства, в котором ты мог бы издать мою книгу, нет собственного фонда, из которого ты мог бы назначить мне стипендию, нет газеты, в которой ты мог бы предложить мне пост редактора, нет журнала... Ничего этого у тебя нет. И очень хорошо, что нет, потому что ничего твоего мне не нужно, а своего я добьюсь и сам, потому что еще, как говорится, не вечер и я чего-нибудь да стою.
— Очень гордый, значит? Закоренелый, значит, ясамо-вец?
— Да, если хочешь. Но и о тебе тоже думаю. И тут нет никакой рисовки, можешь мне поверить. Я человек тертый и хорошо знаю, что бывает, когда большие начальники, испытывая слабость к друзьям, стараются им помочь. Самое фельетонное дело, уверяю тебя. И гнев народный тут оправдан, потому что помощь осуществляется всегда за счет этого самого народа. А такого закона, чтобы район приглашал к себе на жительство писателя, пока нет. Писатель — профессия не районного масштаба. И даже не городского. Область и та чешет себе в затылке, когда к ней просится писатель... Словом, выбрось это из головы.
— Хорошо, выброшу,— согласился Самохин.— Но чем-то я все-таки могу тебе помочь, черт возьми? Могу, например, позвонить этому бурбону Алешке Махову, чтоб он побеспокоился о твоем жилье.
— Можешь, конечно, но Алешка станет думать: хитер этот Самохин, хочет быть добреньким за мой счет. Станет или не станет?
— Станет. Могу в обком позвонить, там у меня есть друзья, они обратят на тебя внимание.
— В обком я могу зайти и сам.
— Опять сам... Ладно, я могу тебе дать взаймы рублей триста-четыреста. До выхода твоей новой книги,— предложил Самохин.
— А если новой книги не будет? И потом я не прошу у тебя взаймы. Зачем же предлагать мне то, чего я не прошу?
— Ну и хрен с тобой! — рассердился Самохин.— Не хо-
чешь — и не надо! Прямо еж какой-то, а не человек: с какой стороны не ткнешься — всюду колючки. Но я вот что сделаю,— обрадовался он какой-то неожиданной мысли.— Я вот что предприму. И тогда ты не отвертишься. Я созову всех наших ребят, которые здесь, наших одноклассников, и мы тебя дружно пропесочим и заставим подумать о себе. А ребята наши стали людьми серьезными. Кроме тебя, конечно. Алешку Махова ты уже видел — директор совхоза. Меня видел. Увидишь и других. Женьку Капустина, например. Он директор одного очень солидного завода. Венька Харитонов — известный в области хирург. Валя Золотухина работает в облисполкоме, ворочает делами целого отдела. А Иван Пащенко — крупный обкомовский работник. Вот их-то я всех и соберу. Найду время. И уж тогда ты пикнуть не посмеешь.
— Ладно,— сказал Кретов, не очень веря в то, что Са-мохипу удастся осуществить его затею.— А теперь я хочу задать тебе один вопрос. Ты разрешишь?
— Задавай. Садись со мной рядом и задавай свой вопрос.— Самохин поймал Кретова за руку и усадил рядом с собой на диван.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103