! Если в день придумывать по афоризму, это сколько ж можно заработать в месяц! Почему ж ты этим не займешься?
— А ты почему не займешься?
— Да,— вздохнул Махов.— А есть такие, которые этим занимаются?
— Есть.
— И очень разбогатели?
— Не очень. Один из них, знаю, все время с издательствами судится, другой норовит взять деньги взаймы и не возвращает.
— Значит, нет дурной работы, чтоб ни черта не делать и большие деньги получать,— заключил Махов.
— Значит, нет,— согласился Кретов.
— И это хорошо,— сказал Махов.— Это очень хорошо! А то было бы очень обидно... А у Лукьянова денежки водятся,— сообщил он вдруг.— И хорошие денежки.
— Откуда же?
— Ну, во-первых, он в том совхозе свой дом продал.
Не дом, говорят, был, а настоящий дворец. Сумму взял приличную. А тут построил дом за пустяк, тысячи за три, думаю. Но тоже хороший дом. Если станет продавать, тысяч пятнадцать возьмет сразу же. Совхоз мой находится почти в курортной зоне, до моря восемь километров,— объяснил он.— А у кого машина, тот, считай, живет на самом берегу. Ну и сбережения были у Лукьянова. В общей сложности, думаю, тысяч сорок наберется. Но, может быть, и больше, я не считал. Так что крепок Лукьянов не только физически, но и материально. И жаден. Это точно: боялся за стройматериалы лишнюю копейку переплатить. И вообще...
— Что вообще?
Разговор этот происходил у Махова в кабинете. Махов похлопал ладонью по лакированной поверхности стола и сказал:
— Хватит о Лукьянове, давай о деле.
— Давай о деле,— согласился Кретов.
С той поры Кретов с Лукьяновым не сталкивался. И не горел желанием возобновлять с ним какие-либо отношения, потому что Лукьянов не только был не нужен ему, но и не вызывал в нем никакого интереса. Кретов хорошо знал людей этого сорта. Это о них он когда-то сказал, подводя итог своим многолетним журналистским наблюдениям: у кого пустая душа, тот набивает карман. Тот опору своей жизни ищет в мире вещей и сам становится вещью.
О себе Кретов знал, что он не аскет, но и не потребитель. Детство и юность он прожил в бедности — тогда все так жили, за редким исключением. Во всяком случае — в деревне. Позже, работая в газете и став писателем, жил, конечно, в достатке — грех жаловаться. Все необходимое у него было. Но только необходимое, ничего сверх того. Даже машины не было, которая для многих является не средством передвижения, а символом престижности. Ни к дорогим, ни к престижным вещам он не рвался. К счастью, не делала этого и Зоя. Впрочем, дело даже не в этом. Он стыдился бы самого себя, если бы когда-либо позволил себе или Зое всерьез обсуждать возможность обогащения или нашел бы в себе такое желание — потуже набить свою мошну, урвать себе кусок пожирнее, усесться на сундуке с золоток. С языческой непоколебимостью он верил, что страсть к потребительству убивает в человеке душу живую...
К людям, подобным Лукьянову, он относился враждебно. Считал, что они источник и причина если не всех, то большинства человеческих пороков, зараза, которая страшнее любой другой заразы, самое большое зло и оскорбление рода человеческого. Многие статьи и книги, которые написал
за свою жизнь Кретов, были положены на алтарь этой его ненависти и борьбы. Да и новый его роман, над которым он теперь работал, был, кажется, об этом же: о жизни строгой и осмысленной, о ценности этой жизни и о бесполезности иной, где у рук лишь одна функция — хватать, а у рта — жевать. Разумеется, идея не нова: еще Лев Толстой говорил, что все мы на земле работники, все приставлены к одному делу — делу по спасению своей души. Кретову эта мысль Толстого очень нравилась, он находил в ней глубокий смысл, считал программой жизни для многих поколений, которые будут: спасать душу в удушающем мире вещей от всераз-рушающей страсти потребительства, спасти и вынести на простор новой жизни!
Лицо у Лукьянова было заурядное, плохо запоминающееся, пустое: за ним не угадывалось ни мыслей, ни страстей. Такими становятся лица у людей, безучастных к чужим судьбам, презирающих чужие беды и радости. Пронесет такой человек мимо тебя свое лицо, и ты ничего не запомнишь: ни цвета глаз, ни линии губ, ни лба, ни подбородка. Впрочем, подбородок у Лукьянова был приметный из-за шрама, который рассекал его параллельно рту и был очень похож на второй рот с плотно сжатыми губами. Только это и запомнилось Кретову. И он, не любя Лукьянова, прозвал его Двуротым,
Теперь он мог признаться себе в том, что его бегство из дому было не только бегством от Зои, от тяжелых, пустых, пошлых, оскорбительных разговоров, расспросов и намеков, которые с неизбеяшостью должен был вызвать скандальный распад его семьи, не только бегством от Федры, связь с которой была следствием его слабости и глупости, но и бегством от газетной работы, которая к пятидесяти годам утомила его. И не частые командировки утомили его, хотя было и это, а главным образом то, что ему приходилось слишком часто заглядывать в жизнь людей безответственных, нечистоплотных, просто подлых, вступать с ними в драку, победа в которой доставалась нелегко. Иногда же случались и поражения, потому что таково свойство подлости — она может обойти правду. В газете Кретов вел фельетон и материалы на моральную тему, вел много лет. Его считали асом в этом деле. Он этим гордился, но с каждым годом все меньше, потому что с каждым годом его все сильнее тянуло к спокойной литературной работе. Накапливалась усталость, накапливались поражения и скептицизм, и его деятельная жизнь начинала ему казаться суетной жизнью. Он убежал, как ему думалось, от суетной жизни...
Окажись Лукьянов на его пути раньше, худо было бы Лукьянову: Кретов не стал бы обходить его стороной, лихо раскопал бы и обрубил его грешные корни, вытащил бы на солнышко голенького и грязненького и показал бы его честному народу, не пожалел бы. И себя не пожалел бы, своих трудов. Теперь же прошел мимо Лукьянова, ощутив в себе брезгливость к нему, нежелание связываться с ним, с этим, конкретным Лукьяновым, потому что считал более предпочтительным делом — сразиться с Лукьяновыми вообще, с неким отвлечением, типом, образом, который он пытался вывести в своем романе.
Если ты увидел одного орла, считай, что ты увидел уже всех орлов. Если ты увидел одного льва, считай, что ты уже увидел всех львов. Если ты увидел одну овцу — ты увидел всех овец. Но если ты увидел одного человека, то ты увидел только одного, только этого человека, потому что люди не похожи друг на друга.
Это из Бальтасара Грасиана, испанского писателя, жившего в семнадцатом веке.
Кретову хотелось, чтобы в его Лукьянове — он дал ему в романе фамилию Двуротов — люди узнавали бы всех Лукьяновых. В газетной же статье или в фельетоне они узнали бы только об одном Лукьянове Илье Герасимовиче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— А ты почему не займешься?
— Да,— вздохнул Махов.— А есть такие, которые этим занимаются?
— Есть.
— И очень разбогатели?
— Не очень. Один из них, знаю, все время с издательствами судится, другой норовит взять деньги взаймы и не возвращает.
— Значит, нет дурной работы, чтоб ни черта не делать и большие деньги получать,— заключил Махов.
— Значит, нет,— согласился Кретов.
— И это хорошо,— сказал Махов.— Это очень хорошо! А то было бы очень обидно... А у Лукьянова денежки водятся,— сообщил он вдруг.— И хорошие денежки.
— Откуда же?
— Ну, во-первых, он в том совхозе свой дом продал.
Не дом, говорят, был, а настоящий дворец. Сумму взял приличную. А тут построил дом за пустяк, тысячи за три, думаю. Но тоже хороший дом. Если станет продавать, тысяч пятнадцать возьмет сразу же. Совхоз мой находится почти в курортной зоне, до моря восемь километров,— объяснил он.— А у кого машина, тот, считай, живет на самом берегу. Ну и сбережения были у Лукьянова. В общей сложности, думаю, тысяч сорок наберется. Но, может быть, и больше, я не считал. Так что крепок Лукьянов не только физически, но и материально. И жаден. Это точно: боялся за стройматериалы лишнюю копейку переплатить. И вообще...
— Что вообще?
Разговор этот происходил у Махова в кабинете. Махов похлопал ладонью по лакированной поверхности стола и сказал:
— Хватит о Лукьянове, давай о деле.
— Давай о деле,— согласился Кретов.
С той поры Кретов с Лукьяновым не сталкивался. И не горел желанием возобновлять с ним какие-либо отношения, потому что Лукьянов не только был не нужен ему, но и не вызывал в нем никакого интереса. Кретов хорошо знал людей этого сорта. Это о них он когда-то сказал, подводя итог своим многолетним журналистским наблюдениям: у кого пустая душа, тот набивает карман. Тот опору своей жизни ищет в мире вещей и сам становится вещью.
О себе Кретов знал, что он не аскет, но и не потребитель. Детство и юность он прожил в бедности — тогда все так жили, за редким исключением. Во всяком случае — в деревне. Позже, работая в газете и став писателем, жил, конечно, в достатке — грех жаловаться. Все необходимое у него было. Но только необходимое, ничего сверх того. Даже машины не было, которая для многих является не средством передвижения, а символом престижности. Ни к дорогим, ни к престижным вещам он не рвался. К счастью, не делала этого и Зоя. Впрочем, дело даже не в этом. Он стыдился бы самого себя, если бы когда-либо позволил себе или Зое всерьез обсуждать возможность обогащения или нашел бы в себе такое желание — потуже набить свою мошну, урвать себе кусок пожирнее, усесться на сундуке с золоток. С языческой непоколебимостью он верил, что страсть к потребительству убивает в человеке душу живую...
К людям, подобным Лукьянову, он относился враждебно. Считал, что они источник и причина если не всех, то большинства человеческих пороков, зараза, которая страшнее любой другой заразы, самое большое зло и оскорбление рода человеческого. Многие статьи и книги, которые написал
за свою жизнь Кретов, были положены на алтарь этой его ненависти и борьбы. Да и новый его роман, над которым он теперь работал, был, кажется, об этом же: о жизни строгой и осмысленной, о ценности этой жизни и о бесполезности иной, где у рук лишь одна функция — хватать, а у рта — жевать. Разумеется, идея не нова: еще Лев Толстой говорил, что все мы на земле работники, все приставлены к одному делу — делу по спасению своей души. Кретову эта мысль Толстого очень нравилась, он находил в ней глубокий смысл, считал программой жизни для многих поколений, которые будут: спасать душу в удушающем мире вещей от всераз-рушающей страсти потребительства, спасти и вынести на простор новой жизни!
Лицо у Лукьянова было заурядное, плохо запоминающееся, пустое: за ним не угадывалось ни мыслей, ни страстей. Такими становятся лица у людей, безучастных к чужим судьбам, презирающих чужие беды и радости. Пронесет такой человек мимо тебя свое лицо, и ты ничего не запомнишь: ни цвета глаз, ни линии губ, ни лба, ни подбородка. Впрочем, подбородок у Лукьянова был приметный из-за шрама, который рассекал его параллельно рту и был очень похож на второй рот с плотно сжатыми губами. Только это и запомнилось Кретову. И он, не любя Лукьянова, прозвал его Двуротым,
Теперь он мог признаться себе в том, что его бегство из дому было не только бегством от Зои, от тяжелых, пустых, пошлых, оскорбительных разговоров, расспросов и намеков, которые с неизбеяшостью должен был вызвать скандальный распад его семьи, не только бегством от Федры, связь с которой была следствием его слабости и глупости, но и бегством от газетной работы, которая к пятидесяти годам утомила его. И не частые командировки утомили его, хотя было и это, а главным образом то, что ему приходилось слишком часто заглядывать в жизнь людей безответственных, нечистоплотных, просто подлых, вступать с ними в драку, победа в которой доставалась нелегко. Иногда же случались и поражения, потому что таково свойство подлости — она может обойти правду. В газете Кретов вел фельетон и материалы на моральную тему, вел много лет. Его считали асом в этом деле. Он этим гордился, но с каждым годом все меньше, потому что с каждым годом его все сильнее тянуло к спокойной литературной работе. Накапливалась усталость, накапливались поражения и скептицизм, и его деятельная жизнь начинала ему казаться суетной жизнью. Он убежал, как ему думалось, от суетной жизни...
Окажись Лукьянов на его пути раньше, худо было бы Лукьянову: Кретов не стал бы обходить его стороной, лихо раскопал бы и обрубил его грешные корни, вытащил бы на солнышко голенького и грязненького и показал бы его честному народу, не пожалел бы. И себя не пожалел бы, своих трудов. Теперь же прошел мимо Лукьянова, ощутив в себе брезгливость к нему, нежелание связываться с ним, с этим, конкретным Лукьяновым, потому что считал более предпочтительным делом — сразиться с Лукьяновыми вообще, с неким отвлечением, типом, образом, который он пытался вывести в своем романе.
Если ты увидел одного орла, считай, что ты увидел уже всех орлов. Если ты увидел одного льва, считай, что ты уже увидел всех львов. Если ты увидел одну овцу — ты увидел всех овец. Но если ты увидел одного человека, то ты увидел только одного, только этого человека, потому что люди не похожи друг на друга.
Это из Бальтасара Грасиана, испанского писателя, жившего в семнадцатом веке.
Кретову хотелось, чтобы в его Лукьянове — он дал ему в романе фамилию Двуротов — люди узнавали бы всех Лукьяновых. В газетной же статье или в фельетоне они узнали бы только об одном Лукьянове Илье Герасимовиче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103