С восхищением глядели мы все ему вслед, как легко бежит он, будто подпрыгивая.
А когда вернулся с реки дядя Агигульф, на лице его опять горе было. Ни следа той радости, что обуревала его, когда он Арбром был, которого дедушка Рагнарис в честном и славном поединке зарубил.
Уже и сосуды с костями и всё, что от украшений осталось, и меч дедушкин – все это отнесли к загодя подготовленному месту.
У большого аларихова кургана, у самой подошвы его землю вынули и поставили небольшой деревянный сруб, вроде малого дома для костей дедушкиных, где им отныне покоиться. При жизни дедушка Рагнарис приходил сюда с Аларихом беседовать. Только дедушка уединения искал и потому на противоположном склоне кургана всегда сидел, от реки и села заслонённый; погребать же его на том склоне решили, что на село наше обращён.
Поставили на место две урны, сложили дары и подношения; после из смолистого доброго дерева над ними накат сделали; на накат землю насыпать начали.
Солнце на небе уже заметно сместилось, а мы все кидали и кидали землю. И воздвигся над дедушкой Рагнарисом (и над Ахмой тоже) маленький курган. Притулился у основания кургана великого, где Аларих погребён.
После работы этой трудной в реке омывшись, пир начали. Все на этом пиру было прекрасно: и еды в изобилии, и пива в избытке, и богатырских потех немало, и смеха великого и веселья в память дедушкину.
Одного только на этом пиру не было – дедушки Рагнариса.
Валамир явил сноровистость и смекалку, чего за ним прежде не замечали, как дядя Агигульф говорит. Для гуслей, что у него в доме валялись (их давно ещё дядя Агигульф из бурга привёз), новые струны добыл. Где добыл – о том умалчивает Валамир.
Принёс их, по валамировому мановению, дядька-раб и хозяину своему с торжеством подал. И ударил Валамир по струнам, собираясь песнь начать. Сказал он, что гусли эти Рагнарису всегда любы были, вот и принёс их на курган, на страву, старого воина в последний раз потешить песней воинской.
Возревновал тут дядя Агигульф. И тоже песнь затянул, Валамира перекрикивая. Так блажили на два голоса, покуда не охрипли; мы же с наслаждением внимали, ибо воинским духом полнились обе песни. Что исполнялись вперекрик, так оно и лучше: и впечатление сильнее, и вдвое короче слушание. А то поди дождись, покуда сперва один споёт, потом второй. К тому же, оба дедушкины подвиги воспевали.
Валамир рассказывал о начале нашего села. Как ушёл из старого села Хродомер, а следом за ним и Рагнарис от дряхлого корня оторвался, побег юный и гибкий.
Дядя же Агигульф усмотрел в этом непочтение к памяти рагнарисовой и иначе историю представил. Рагнарис первым от ветхого корня отложился, чтобы корнем новому древу стать; Хродомер же за ним потянулся, будто ягнёнок за маткой.
Сам Хродомер от пива отяжелел; ярился шумно, но встать не мог. Хильдефрида помочь ему пыталась, но и она на ногах держалась нетвёрдо – упала вкупе со старейшиной. Так и барахтались на траве вдвоём.
Хродомер отчаянно ругался и призывал на головы проклятых баб кары всех богов. Фаухо и Брустьо же в хохоте заходились.
Между тем две песни вились, друг друга обвивая, как бы сплетаясь в единоборстве.
И вот великая битва песен в битву героев обратилась. Невыносимо стало обоим богатырям словами полниться, телом же бездействовать. Одновременно за гусли схватились, каждый для своей песни их захотел. Агигульф кричит:
– Мои гусли!
Валамир кричит:
– Мои!
Агигульф кричит:
– Я их в бурге всем на потеху добыл!
Валамир кричит:
– А я их вновь петь заставил, струны новые нашёл!
Схватились с обеих сторон – вот и конец гуслям пришёл. Разломали и, обломки на курган бросив, в схватке сцепились могучие да так и покатились под откос к реке.
Долго ещё рычанье из-под откоса доносилось; после же всплеск громкий послышался, как если бы дуб в три обхвата в воду рухнул. После всплеска рычанье свирепое хохотом весёлым сменилось.
Годья Винитар все пиво пил да мрачнел все больше и больше. Будто не пивом, а печалью он наливался. Я думаю, годья Винитар о тех днях грустил, когда сам воином был.
Когда же всплеск тот от реки до слуха винитарова долетел, будто от забытья очнулся годья. Тяжким взором поглядел на Одвульфа, что рядом сидел и бойко рассказывал, как о покойном Ахме горюет, и вдруг Одвульфу со всей своей немалой силы в зубы дал.
И осёкся Одвульф, рассказ свой оборвал, на годью уставился, глаза выпучив. Знал Одвульф, что годья его, Одвульфа, святым не считает, и все равно поступок такой со стороны Винитара для Одвульфа удивителен был.
Годья же в следующий же миг зарычал звероподобно и, вскочив с удивительной ловкостью, ногой Гизарне в живот попал, от чего согнулся Гизарна и упал. На Одвульфа упал.
Обнаружив под собой Одвульфа, обрадовался Гизарна: вот оно!
И начал он Одвульфа волтузить, ибо накипело у Гизарны – а что накипело, того он толком и сказать не мог. Просто бил Одвульфа и чувствовал: то делает, что давно должен был сделать.
А годья Винитар с мрачным удовольствием глядел, как Гизарна Одвульфа бьёт. Зрелищем сим дивным насытясь, годья вдруг кровью налитые глаза свои на других обратил и оглядел всех, кто вокруг стоял.
И молча бросился на Ульфа.
И пал годья.
Пав же, уснул.
От той стравы я мало что помню, потому что после того, как Одвульф ещё более редкозубым стал, мне тоже пиво в голову ударило.
Мы с Гизульфом переговорили и к Лиутпранду подкрались. Мы решили, что нам надоел этот Лиутпранд. Он лангобард. И Галесвинту, сестру нашу, лапает, а та визжит и жмётся к его толстому брюху, нравится ей, что ли? Решили мы с Гизульфом: кабы дурного не вышло.
Вот и набросились на Лиутпранда, когда он от Галесвинты опять к большому куску мяса обратился и зубы в этот кус вонзил.
Тут мы и обратили к Лиутпранду речь, внешне учтивую, но с ядовитым жалом. Сказали ему, что на него глядя, вспоминаем одного человека. К тому тоже Галесвинта липла и всячески его потчевала; и так же, как Лиутпранд, пожрать тот человек был горазд.
– Кто таков был? – спросил Лиутпранд грозно. И Галесвинту покрепче лапой, рыжим волосом заросшей, обхватил, к брюху своему прижимая.
– Багмс, – одновременно ответили мы с Гизульфом.
Галесвинта из-под лиутпрандова локтя злыми взглядами нас сверлила, да только что нам её взгляды.
– Кто этот Багмс? – поинтересовался Лиутпранд, снова от мяса откусывая. – Что за воин?
– Это раб был отцов, – пояснил Гизульф, а я добавил:
– Он гепид. Отец его за бесполезностью на все четыре стороны отпустил.
Лиутпранд подавился мясом и едва не умер. Галесвинта, как только он ослабел от удушья, из его хватки высвободилась и у меня на волосах повисла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155