– Пусть Агигульф, отец Фрумо, едет.
– Голову не отдам, – твёрдо сказал дядя Агигульф. – Я её в бою добыл.
– Ты бы себе на плечи ещё голову добыл, – заворчал дедушка Рагнарис. Палкой стукнул и громко заговорил, что во всём ему хродомеровы козни внятны. Не обмануть его Хродомеру. Не опутать Хродомеру его, Рагнариса, речами хитрыми. Не быть по-хродомерову. На алариховом холме тыну быть, а не на хродомеровом косогоре.
Потому пусть едет Агигульф, сын Рагнариса, вместе с Агигульфом-соседом. И пусть эти два славных Агигульфа голову чужака предъявят и меч предъявят и поведают, как всё было. Пусть, мол, дядя Агигульф говорит, а Агигульф-сосед пусть свидетельствует и подтверждает.
И пусть не забудут оба: голову и меч показывая, о тыне надлежит напоминать неустанно. Мол, ещё Аларих, отец Теодобада, людей обещал дать и помочь тын возвести. Вторым бургом наше село сделать намеревался. Да только пал геройски и кроваво, обещание своё исполнить не успев.
И, сказав сие, дедушка наш руки не груди скрестил и на Хродомера, бороду выпятив, вызывающе уставился.
Хродомер же лишь рукой устало махнул и проговорил:
– Ладно, пусть по-твоему будет, Рагнарис. Пусть оба Агигульфа едут. А только тын у меня на косогоре ставить надо. Место там сухое и просторное, общий амбар есть где возвести.
И снова гомон поднялся. Стали старейшины насчёт тына ругаться да пререкаться: где, мол, тын лучше ставить? Едва до драки не дошло.
Так всегда бывает, когда о тыне речь заходит.

КАК АХМА-ДУРАЧОК ХОЗЯЙНИЧАЛ

Когда доблестные Агигульфы уехали, вышло так, что Ахма-дурачок и кривая Фрумо остались на хозяйстве.
Фрумо оказалась Ахме ровней и быстро сделалась такой же придурковатой, как и её муж, только на свой, на бабий, лад. Женщины у реки об этом судачили.
Нам с Гизульфом было интересно, кто у неё народится, ибо живот Фрумо уже заметён был. Дядя Агигульф говорит, что неведомо, кто её обрюхатил. На тинге, где его, дядю Агигульфа, в подвиге этом обвиняли, так и не дознались. Так что отцом ахминого ребёнка и Вотан мог быть, Странник.
Годья Винитар говорит, что Вотан есть диавол, по весям рыщущий.
Мы с нетерпением ждали, когда Фрумо разрешится от бремени. Ждать оставалось уже недолго.
Фрумо же на все вопросы только глупо улыбалась, гладила себе живот и в рассказе о том, как её обрюхатили, поначалу долго и косноязычно про своё скучное бытьё в тот зимний день толковала – что видела, что ела – но только до того доходила, что смеркаться начало и к реке она пошла. А после хихикать принималась.
Наша мать Гизела, Ильдихо и хродомеровы дочери с племянницей то так, то эдак к ней подходили, но только всё без толку.
Когда Ильдихо ничего не добилась, Брустьо сказала, что сама все вызнать берётся. Ибо не умеет Ильдихо подход к Фрумо найти. А она, Брустьо, хоть к кому подходы сыщет. И пошла, да только у Брустьо тоже ничего не вышло. Фрумо вдруг кричать начала и из криков её так выходило, что Брустьо во всём виновата, и в позоре фрумином, и в животе её огромном.
Ильдихо сказывала, что после того, в тот же день, когда Брустьо к Фрумо дорожку мостила, Хродомер у себя на косогоре с сыном своим Оптилой лютовали, били всех и своим бабам настрого запретили к Агигульфу-соседу на двор соваться.
А дедушка Рагнарис у нас дома злорадствовал и говорил, что старый лис Хродомер следы заметает. Видать, чуял правду Велемуд, хоть и никудышный он мужик.
Агигульф-сосед уезжать не хотел. Боязно было ему хозяйство на Ахму да на Фрумо оставлять. Но в бурге, помимо прочего, у него свои надобы были.
Дедушка Рагнарис Агигульфу-соседу сказал, что за два дня ничего не случится – а мы, мол, за твоим домом приглядим.
В тот же день, как дядя Агигульф с Агигульфом-соседом уехали, мы с Гизульфом, улучив момент, к Ахме отправились – поглядеть, как он с хозяйством управляется. Ахма у плетня стоял, в носу пальцем ковырял, гордый был. Объявил нам важно, что он, Ахма, теперь тут полновластный хозяин.
Тут и кривая Фрумо появилась со своим животом. Взялась за живот обеими руками и заговорила с Ахмой: дескать, богатырь мой курочки хочет, курочки.
Мы с Гизульфом сделали вид, будто уходим, а сами за кустом, что у плетня рос, затаились.
Началась тут презнатная потеха. Ахма в курятник полез, выбрался в пуху и давленых яйцах – неловко по курятнику шарил. Мы с Гизульфом от смеха давимся: зачем в курятник лазить, если куры по двору ходят!
Тут и Фрумо, рассердясь, закричала Ахме:
– Вот куры, вот куры!.. Курочки хочу, курочки!..
Стали они вдвоём за курицей бегать. Наконец Ахма на пеструшку упал сверху камнем, будто снасильничать хотел, за крыло её схватил. Она давай другим крылом бить. Гизульф глядел, себя за руку грыз, чтобы со смеху не завопить. Тут Ахма закричал Фрумо:
– Поймал куру!.. Рубить буду, рубить буду!.. Ахма хороший! …А там и нет никого!..
Она знай себе кричит:
– Курочки хочу, курочки хочу! – и по животу руками водит.
Ахма с курицей в дом пошёл топор искать. Курица бьётся, вырывается, а он будто не замечает. В доме походил, уронил что-то, после снова на крыльцо вышел. Мы с Гизульфом по пыли катаемся, стонем, в слезах тонем от хохота. В одной руке курица у Ахмы, в другой боевая секира Агигульфа-соседа, тестя ахминого. Такой секирой лошадь пополам разрубить можно. Ахма секиру за собой волочит.
Ахма курицу за ноги подхватил, как положено, и шмякнул её головой на плашку. Стал секиру заносить, а секира-то тяжеленная, Ахме одной рукой не поднять. Агигульф-сосед и то с годами перестал её с собой брать. Тут двух рук и то мало может оказаться. Ахма и взял секиру двумя руками, а про курицу позабыл. Та и вырвалась. Пока Ахма секиру заносил, чтобы курицу обезглавить, она уже была такова. Ахма секиру опустил, она в плаху глубоко ушла.
Стал Ахма секиру вызволять, плаху вместе с секирой повалил и сам упал. Фрумо кричать на него стала, сердясь. И все своё кричит:
– Курочки хочем, курочки хочем!
Ахма постоял столбом, а потом как заревёт в голос, давай сопли и слезы размазывать.
Тут с нашего двора донёсся рёв дедушки Рагнариса:
– Где они, бездельники? Где их носит?
Мы с братом Гизульфом сразу поняли, что это он про нас. И убежали.
И вовремя убежали. Успели в хлев нырнуть прежде, чем дед показался. Гизульф вилы схватил, а я просто наклонился, будто очищал что-то. Дед проворчал что-то и удалился.
После снова рёв его послышался. Он Ильдихо честил за что-то.
Как мы с дядей Агигульфом на ту рыбалку сходили, так дед всё время не в духе. Всем в доме достаётся, но Ильдихо – больше других.
К вечеру, когда солнце к Долгой Гряде уже низко склоняться стало, вбежал к нам в дом Од-пастух. Мы Ода увидели и испугались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155