Я первый раз видел, чтобы дядя Агигульф так смущался.
В бороде поскрёб, проворчал что-то. На Марду-замарашку всю вину свалить попытался за то, что так долго на зов родительский шёл. Нерадивая девка, медленно плелась. Небось, цветочки собирала. Совсем распустил Валамир рабыню свою. А уж он-то, Агигульф, как заслышал, что тятенька зовёт, так сразу со всех ног припустил было, быстрее стрелы полетел.
Да вдруг померещилось ему, будто чужак за дубами мелькнул. Хорошо, отбежать далеко не успел. Валамиру знак тайный воинский подал, мол, туда крадись. С обеих сторон супостата обойдём!
Полдня на брюхе по роще с Валамиром ползали, таились да подкрадывались…
В общем, померещилось.
А тут такая радость – Ульф, братец старший, вернулся.
Спросил неудачного, неужто из похода удачного Ульф возвратился, что трёх коней привёл?
Говорит дядя Агигульф, как поёт, складно, слово за слово цепляет, остановиться боится, а сам пританцовывает да на деда глазом косит: как, сильно сердится тятенька?
Дедушка Рагнарис велел дяде Агигульфу заткнуться. Добавил, что прекрасную вандалку привёл к нам в дом Ульф – как раз такую, о какой дядя Агигульф грезил.
Дядя Агигульф жадно спросил, где же, где та прекрасная вандалка.
Дедушка Рагнарис ответил, что спит она на сеновале. Добавил, ядовито хмыкнув, что с кузнецом спит и с дитем. И не позволив дяде Агигульфу ничего более добавить, заревел страшно, что на рассвете сам его, Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.
И о замарашке забыть пора. Породнилась с нами замарашка-то… Через Гизульфа породнилась, кажется.
Дядя Агигульф пробормотал, что Марда – валамирова рабыня, будто этого кто-то ещё не знал, а после, головой ошеломлённо крутя, на сеновал сунулся – посмотреть. Вылез в полном изумлении. И спросил: а кузнец – он что, тоже с нами породнился?
Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот не закроет.
Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдёт.
Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим голосом Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит. А он, Ульф, пусть спит, сколько душе угодно. Когда ещё выспится.
Ульф сказал: «Вот и хорошо» и ушёл на сеновал к своим вандалам.
Вечером, как Ульф ушёл, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал и стал выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз приключилось? Мы с братом долго дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и за царь-лягушку, и за меч-призрак. А после все как есть рассказали.
Дядя Агигульф смеяться перестал и нахмурился. Сказал, что завтра вставать спозаранку, и ушёл спать.
Утром, едва только свет забрезжил, все мы проснулись от крика. Кричал дедушка Рагнарис. В этом ничего удивительного не было, разве что непривычно громко кричал он – во всяком случае, громче обычного. Но вот что поразительно было: кричал и Ульф. И так орал, что дедушку перекрикивал. На каждое дедушкино слово десять своих выпаливал.
Кричали они на дворе.
Ночью Ульф плохо спал – видать, разбередил себя воспоминаниями. А может, по иной какой причине. Встал ещё затемно и на двор вышел, думал о чём-то. Дедушка Рагнарис тоже почти глаз не сомкнул, так встревожили его вести, принесённые Ульфом и вандалами. Как заметил, что Ульф из дома вышел, так и следом выбрался.
Видно, хотел наедине расспросить его обо всём. О чём они говорили, неведомо, а только переругались почти сразу – и в крик.
Тут уж мы все проснулись. Да и как не проснуться, когда такие голосистые петухи на все село горланят.
Ульф орал (и лицо у него подёргивалось), что пока Рагнарис с Хродомером гордость свою тешили и друг перед другом хвосты распускали, сколько лет впустую потеряли. Он, Ульф, ещё мальчишкой был, когда понимать начал – давно пора насыпь возводить и тын ставить.
Дедушка же кричал, что Ульф что мальчишкой, что нынче – одно только и понимает, как без портков из собственного дома сигать и то в плену, то в рабстве околачиваться. Больно много пользы роду нашему от доблести такой.
Ульф же оскорбления к сердцу не подпускал, ибо совсем об ином думал. Подворье хродомерово укреплять нужно, ибо самое большое оно в селе, стоит на возвышенном месте. И колодезь там есть. Вот что нужно делать, а не старые обиды ворошить, будто прошлогоднюю солому.
Дед вопил неистово, бородой тряся: не пойти ли, мол, прямо сейчас к Хродомеру, подворье ему укреплять, а заодно и по хозяйству пособлять? Может, сынок мой Ульф, коли ты такой рачительный, отца своего отправишь Хродомеру задницу лопухом после большой нужды вытирать? Так и скажи. Или для себя эту работу бережёшь? Берись! Дело прямо по тебе. Все равно на другое не способен… А так, глядишь, быть тебе правой рукой Хродомера. Той, что он у себя в заднице ковыряет, когда задумается.
И дыхание переведя, Ульфа нападением с неожиданной стороны изумил:
– Думаешь, не догадываюсь, какие козни строишь? Думаешь, отец не проведает, с какой думкой в родное село воротился? Думаешь, стар, мол, отец, глуп, из ума выжил? Обведу-ка я его, дурака, вокруг пальца!
Ульф так поразился, что ни слова не сказал. Самому, видать, любопытно стало: какая такая тайная думка, помимо той, что отец из ума выжил?
А дедушка Рагнарис надрывался, от натуги приседая:
– Неужто я не вижу! Истаскался ты, побродяжил, в походах притомился, ныне отяжелел, на землю сесть решил. Сесть-то решил, а совести-то нету. Тасканьями совести не наживёшь, ту, что была – и ту всю растрясёшь по чужим-то людям. Пришёл в родимое село, а отец-то старый, за благочиние держится. Ты уж и слово это, поди, забыл. А отец – держится! Держится! – с торжеством повторил дедушка Рагнарис.
Ульф молчал.
А дедушка продолжал, все больше разъяряясь:
– Да, отец твой Рагнарис из ума выжил. Но не до конца выжил. Не до конца! И за благочиние – обеими руками, обеими руками держится! И зубами держится! А тебе, бессовестному, благочиние – как кол в задницу! Тебе при благочинии на земле вольготно не раскинуться! Тебе такого тестюшку подавай, у которого о благочинии и думать забыли! А ещё лучше – чтоб из ума выжил, не так, как отец, – а полностью. Тут ты угадал, Ульф. Тут ты попал, куда метил. Правильно целил, правильно попал. Молодец, Ульф. Молодец!
Ульф аж рот раскрыл. Любопытство глодало его так, что он обижаться забыл. Слушал, млел от ожидания – что такого дед Рагнарис измыслил?
– Вижу, на кого глаз положил. Вижу, кого прибрать хочешь. Брустьо, грудастая бесстыдница, титьками долгими тебя захомутала! Хродомер нарочно её к тебе подсылает. Он-то полностью из ума выжил, а о благочинии если и ведал что когда-то, так давно все перезабыл. В колодце утопил. Тьфу!
При мысли о колодце дед затрясся и плюнул несколько раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
В бороде поскрёб, проворчал что-то. На Марду-замарашку всю вину свалить попытался за то, что так долго на зов родительский шёл. Нерадивая девка, медленно плелась. Небось, цветочки собирала. Совсем распустил Валамир рабыню свою. А уж он-то, Агигульф, как заслышал, что тятенька зовёт, так сразу со всех ног припустил было, быстрее стрелы полетел.
Да вдруг померещилось ему, будто чужак за дубами мелькнул. Хорошо, отбежать далеко не успел. Валамиру знак тайный воинский подал, мол, туда крадись. С обеих сторон супостата обойдём!
Полдня на брюхе по роще с Валамиром ползали, таились да подкрадывались…
В общем, померещилось.
А тут такая радость – Ульф, братец старший, вернулся.
Спросил неудачного, неужто из похода удачного Ульф возвратился, что трёх коней привёл?
Говорит дядя Агигульф, как поёт, складно, слово за слово цепляет, остановиться боится, а сам пританцовывает да на деда глазом косит: как, сильно сердится тятенька?
Дедушка Рагнарис велел дяде Агигульфу заткнуться. Добавил, что прекрасную вандалку привёл к нам в дом Ульф – как раз такую, о какой дядя Агигульф грезил.
Дядя Агигульф жадно спросил, где же, где та прекрасная вандалка.
Дедушка Рагнарис ответил, что спит она на сеновале. Добавил, ядовито хмыкнув, что с кузнецом спит и с дитем. И не позволив дяде Агигульфу ничего более добавить, заревел страшно, что на рассвете сам его, Агигульфа, на поле погонит и всю жатву с него, Агигульфа, не слезет.
И о замарашке забыть пора. Породнилась с нами замарашка-то… Через Гизульфа породнилась, кажется.
Дядя Агигульф пробормотал, что Марда – валамирова рабыня, будто этого кто-то ещё не знал, а после, головой ошеломлённо крутя, на сеновал сунулся – посмотреть. Вылез в полном изумлении. И спросил: а кузнец – он что, тоже с нами породнился?
Дедушка сказал, что Агигульф сейчас с палкой его породнится, если рот не закроет.
Тут Ульф тяжко поднялся и сказал, что спать он пойдёт.
Дедушка разом перестал с Агигульфом ругаться и совсем другим голосом Ульфу сказал, что сам завтра с Хродомером поговорит. А он, Ульф, пусть спит, сколько душе угодно. Когда ещё выспится.
Ульф сказал: «Вот и хорошо» и ушёл на сеновал к своим вандалам.
Вечером, как Ульф ушёл, дядя Агигульф нас с Гизульфом поймал и стал выспрашивать: что с Ульфом-то на этот раз приключилось? Мы с братом долго дядю Агигульфа мучили. За все разом отомстили: и за царь-лягушку, и за меч-призрак. А после все как есть рассказали.
Дядя Агигульф смеяться перестал и нахмурился. Сказал, что завтра вставать спозаранку, и ушёл спать.
Утром, едва только свет забрезжил, все мы проснулись от крика. Кричал дедушка Рагнарис. В этом ничего удивительного не было, разве что непривычно громко кричал он – во всяком случае, громче обычного. Но вот что поразительно было: кричал и Ульф. И так орал, что дедушку перекрикивал. На каждое дедушкино слово десять своих выпаливал.
Кричали они на дворе.
Ночью Ульф плохо спал – видать, разбередил себя воспоминаниями. А может, по иной какой причине. Встал ещё затемно и на двор вышел, думал о чём-то. Дедушка Рагнарис тоже почти глаз не сомкнул, так встревожили его вести, принесённые Ульфом и вандалами. Как заметил, что Ульф из дома вышел, так и следом выбрался.
Видно, хотел наедине расспросить его обо всём. О чём они говорили, неведомо, а только переругались почти сразу – и в крик.
Тут уж мы все проснулись. Да и как не проснуться, когда такие голосистые петухи на все село горланят.
Ульф орал (и лицо у него подёргивалось), что пока Рагнарис с Хродомером гордость свою тешили и друг перед другом хвосты распускали, сколько лет впустую потеряли. Он, Ульф, ещё мальчишкой был, когда понимать начал – давно пора насыпь возводить и тын ставить.
Дедушка же кричал, что Ульф что мальчишкой, что нынче – одно только и понимает, как без портков из собственного дома сигать и то в плену, то в рабстве околачиваться. Больно много пользы роду нашему от доблести такой.
Ульф же оскорбления к сердцу не подпускал, ибо совсем об ином думал. Подворье хродомерово укреплять нужно, ибо самое большое оно в селе, стоит на возвышенном месте. И колодезь там есть. Вот что нужно делать, а не старые обиды ворошить, будто прошлогоднюю солому.
Дед вопил неистово, бородой тряся: не пойти ли, мол, прямо сейчас к Хродомеру, подворье ему укреплять, а заодно и по хозяйству пособлять? Может, сынок мой Ульф, коли ты такой рачительный, отца своего отправишь Хродомеру задницу лопухом после большой нужды вытирать? Так и скажи. Или для себя эту работу бережёшь? Берись! Дело прямо по тебе. Все равно на другое не способен… А так, глядишь, быть тебе правой рукой Хродомера. Той, что он у себя в заднице ковыряет, когда задумается.
И дыхание переведя, Ульфа нападением с неожиданной стороны изумил:
– Думаешь, не догадываюсь, какие козни строишь? Думаешь, отец не проведает, с какой думкой в родное село воротился? Думаешь, стар, мол, отец, глуп, из ума выжил? Обведу-ка я его, дурака, вокруг пальца!
Ульф так поразился, что ни слова не сказал. Самому, видать, любопытно стало: какая такая тайная думка, помимо той, что отец из ума выжил?
А дедушка Рагнарис надрывался, от натуги приседая:
– Неужто я не вижу! Истаскался ты, побродяжил, в походах притомился, ныне отяжелел, на землю сесть решил. Сесть-то решил, а совести-то нету. Тасканьями совести не наживёшь, ту, что была – и ту всю растрясёшь по чужим-то людям. Пришёл в родимое село, а отец-то старый, за благочиние держится. Ты уж и слово это, поди, забыл. А отец – держится! Держится! – с торжеством повторил дедушка Рагнарис.
Ульф молчал.
А дедушка продолжал, все больше разъяряясь:
– Да, отец твой Рагнарис из ума выжил. Но не до конца выжил. Не до конца! И за благочиние – обеими руками, обеими руками держится! И зубами держится! А тебе, бессовестному, благочиние – как кол в задницу! Тебе при благочинии на земле вольготно не раскинуться! Тебе такого тестюшку подавай, у которого о благочинии и думать забыли! А ещё лучше – чтоб из ума выжил, не так, как отец, – а полностью. Тут ты угадал, Ульф. Тут ты попал, куда метил. Правильно целил, правильно попал. Молодец, Ульф. Молодец!
Ульф аж рот раскрыл. Любопытство глодало его так, что он обижаться забыл. Слушал, млел от ожидания – что такого дед Рагнарис измыслил?
– Вижу, на кого глаз положил. Вижу, кого прибрать хочешь. Брустьо, грудастая бесстыдница, титьками долгими тебя захомутала! Хродомер нарочно её к тебе подсылает. Он-то полностью из ума выжил, а о благочинии если и ведал что когда-то, так давно все перезабыл. В колодце утопил. Тьфу!
При мысли о колодце дед затрясся и плюнул несколько раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155