Никогда прежде мы такого здоровенного мужика и не видали. И Лиутпранд, и Багмс – даром что крупнотелы – и в подмётки ему не годились.
А лик имел бородатый и кроткий, даже умилённый. Глазки маленькие глядели из-под припухших век, будто пива накануне перебрал.
Скоты к нему приветливо морды поворачивали, когда он то с одной, то с другой животиной любезную беседу заводил; на людей же внимания не обращал.
И псицы свирепые, Айно и Твизо, возле этого мужика крутились и весело гавкали. Нет, чтобы живота лишить дерзкого этого пришлеца, горло перегрызть – как положено.
Пастуха для этого мужика словно бы и не было. И видно было, что от души досадовал пастух – дураком его этот незнакомец выставил. И перед кем? Считай что перед коровами да овцами.
Потом Од-пастух рассказывал, как впервые они Гупту увидели. Обедал он, когда собаки вдруг уши насторожили и забеспокоились. И пошёл Од туда, куда собаки глядели. За ним Твизо пошла; Айно же Од велел при стаде оставаться.
Посреди луга молодой дубок стоял одиноко; к нему-то и направилась собака. Подойдя поближе, увидел Од-пастух диковинную картину. Под дубом мужик стоял, огромный, рыжий. Сперва у Ода сердце ёкнуло: не чужак ли?
Странно было, что Твизо не рычала, а лишь уши торчком поставила и хвостом помахивала, пасть в улыбке раздвинув.
Мужик же стоял, никого не замечая, на дуб смотрел и будто ждал чего-то. Замер Од, не понимая, что за загадка ему явлена. Тут налетел порыв ветра; листья на дубе зашевелились, зашелестели. И тотчас ожил тот мужик, заговорил невнятно, будто бы к листьям речь свою обращая. Тогда понял Од, что безумен тот мужик, ибо считает листья на дереве живыми.
Пошёл Од обратно к стаду. Твизо – странное дело! – к верзиле пошла. Собаку заметил мужик, пятерню в её густую шерсть запустил, и позволяла себя ласкать свирепая Твизо. Мужик же безумный что-то в ухо стал шептать собаке. А Твизо знай себе слушает, бровями двигает и хвостом помахивает; после морду подняла и мужика в лицо лизнула.
Выпустил он её шерсть. Твизо повернулась и пошла к Оду. И мужик за собакой следом пошёл. Не знал Од, что делать. Больно дюж тот мужик, палкой не прогонишь. Да и собака его приняла.
С человеком разговаривать пришлец не стал, в стадо затесался и тут же в беседу со скотиной вступил. Изъяснялся, вроде как, на нашем наречии. И потому решил пастух, что, наверное, это Гупта блаженный из соседнего села, которого так давно у нас ждали.
Так Од-пастух рассказывал.
Когда тот мужик вместе со стадом наш двор миновал, он как раз с коровой Агигульфа-соседа разговаривал. И поскольку он с ней оживлённо беседовал (та мордой водила и ресницами моргала), то и зашёл, увлёкшись, на двор к Агигульфу-соседу.
И тут уверовали мы окончательно: и впрямь блаженный Гупта то был. Прав был дед покойный: и впрямь мир к закату клонится. Ни одной седмицы, почитай, без чуда не обходится. Так Хродомер говорил.
По селу эта весть быстро разошлась. Гомон пошёл: Гупта, мол, явился! Все к Агигульфу-соседу побежали – на блаженного поглядеть.
Думали мы сперва, что Фрумо с Гуптой быстро между собою столкуются: оба блаженные, оба пророчествуют. Но не поняли они друг друга. Фрумо все про гостей лепетала, про угощение.
А Гупта блаженный о своём гудел: Бог Единый, мол, и листочки создал, Бог Единый и цветочки создал, и всё-то он, умница такая, создал… И слезу от умиления пускал.
Фрумо сердилась, ногой топала: гости едут, гостей ждите, жбаны готовьте! А Гупта знай себе: и коровки-то Бога Единого славят му-му, и козочки-то Его славят ме-ме…
Был этот Гупта толстый, с большим животом. Так они с Фрумо друг на друга животами уставясь, разговаривали, друг друга не слыша и не понимая.
Агигульф-сосед поблизости топтался в растерянности великой. Ни по прежней, дедовской, вере, ни по новой блаженного гнать в три шеи нельзя было. Но и оставлять у себя дома боязно. А ну как родит дочка раньше времени от волнений таких?
Дивились мы, на Гупту глядя, ибо думали прежде, что гепиды его убили. Но, видать, и вправду хранят все боги блаженных, и Бог Единый их тоже жалует, раз счастливо избежал Гупта коварства гепидского.
Да и то сказать, такого, как Гупта, убить – это с кого хочешь семь потов сойдёт, будь ты самый развеликий богатырь. Даже нашему дяде Агигульфу, великому воину, думалось мне, не под силу было бы Гупту этого жизни лишить. В таком богатом теле, почитай, и топор вязнет.
На двор к Агигульфу-соседу много народу набилось. Всем охота было и на Гупту поглазеть, и узнать, как Агигульф из такого положения выйдет, что делать станет.
Агигульф-сосед, подумав, хитроумный выход отыскал: свёл Гупту наравне с коровой в хлев и там запер, жердиной заложив. Пусть со скотиной ночует, коли так люба она ему.
Порадовались мы на мудрость Агигульфа-соседа. Весь вечер из-за двери хлева агигульфова низкий бас гудел: Гупта с коровой о чём-то непрерывно толковал.
Агигульф-сосед нас с Гизульфом от хлева гнал, но кое-что мы всё же разобрали из речей гуптиных. Гупта корове то втолковывал, что годья нам в храме всегда говорил. Только иначе как-то говорил, по-чудному. По-своему все выворачивал.
Под конец ушли мы с Гизульфом. Ночью плохо спали, все думали: когда Гупта чудеса начнёт творить. Не пропустить бы. Под утро сморил нас сон.
И едва только заснули, как разбудили нас яростные вопли, от дома Агигульфа-соседа нёсшиеся. Мы так и подскочили. Началось! Видать, блаженный Гупта, с коровами толковать охрипнув, за дело взялся и Ахму воскресил – из благодарности к хозяевам.
Агигульфа-соседа мы в воротах нашего дома увидели. Стоял он в одной рубахе, с бородой всклокоченной, и рассказывал, крича и размахивая руками, матери нашей Гизеле, Арегунде-вандалке (она у нас заночевала) и Ильдихо сонной про беду, его постигшую. Так волновался Агигульф-сосед разве что в те дни, когда судился с нашим дядей Агигульфом из-за бесчестия своей полоумной дочери.
Мы с Гизульфом поближе подошли, чтобы послушать. А Агигульф-сосед все успокоиться не мог и снова рассказ свой повёл, едва закончив, так что мы, можно сказать, с самого начала все услышали.
Пошёл он, Агигульф-сосед, поутру корову доить – больше некому было. Да и дойки у этой коровы тугие, а Фрумо теперь слабенькая. Так он говорил, как бы извиняясь, что такую работу сам делал.
И что же он, Агигульф-сосед, в хлеву увидел? Под коровой, будто телёнок под маткой, бугай этот здоровенный, Гупта-блаженный, пристроился. Стал на четвереньки, задницу отклячил, морду свою бесстыжую кверху задрал и сосёт коровью сиську, а сам аж прихрюкивает. И молоко у него по рыжей бородище стекает. А коровёнка стоит себе, пожёвывает, глазами моргает. Не иначе, приворожил он её.
Я, говорит, ему говорю, хоть ты святой и блаженный, а дело неблагое вовсе творишь, постыдное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
А лик имел бородатый и кроткий, даже умилённый. Глазки маленькие глядели из-под припухших век, будто пива накануне перебрал.
Скоты к нему приветливо морды поворачивали, когда он то с одной, то с другой животиной любезную беседу заводил; на людей же внимания не обращал.
И псицы свирепые, Айно и Твизо, возле этого мужика крутились и весело гавкали. Нет, чтобы живота лишить дерзкого этого пришлеца, горло перегрызть – как положено.
Пастуха для этого мужика словно бы и не было. И видно было, что от души досадовал пастух – дураком его этот незнакомец выставил. И перед кем? Считай что перед коровами да овцами.
Потом Од-пастух рассказывал, как впервые они Гупту увидели. Обедал он, когда собаки вдруг уши насторожили и забеспокоились. И пошёл Од туда, куда собаки глядели. За ним Твизо пошла; Айно же Од велел при стаде оставаться.
Посреди луга молодой дубок стоял одиноко; к нему-то и направилась собака. Подойдя поближе, увидел Од-пастух диковинную картину. Под дубом мужик стоял, огромный, рыжий. Сперва у Ода сердце ёкнуло: не чужак ли?
Странно было, что Твизо не рычала, а лишь уши торчком поставила и хвостом помахивала, пасть в улыбке раздвинув.
Мужик же стоял, никого не замечая, на дуб смотрел и будто ждал чего-то. Замер Од, не понимая, что за загадка ему явлена. Тут налетел порыв ветра; листья на дубе зашевелились, зашелестели. И тотчас ожил тот мужик, заговорил невнятно, будто бы к листьям речь свою обращая. Тогда понял Од, что безумен тот мужик, ибо считает листья на дереве живыми.
Пошёл Од обратно к стаду. Твизо – странное дело! – к верзиле пошла. Собаку заметил мужик, пятерню в её густую шерсть запустил, и позволяла себя ласкать свирепая Твизо. Мужик же безумный что-то в ухо стал шептать собаке. А Твизо знай себе слушает, бровями двигает и хвостом помахивает; после морду подняла и мужика в лицо лизнула.
Выпустил он её шерсть. Твизо повернулась и пошла к Оду. И мужик за собакой следом пошёл. Не знал Од, что делать. Больно дюж тот мужик, палкой не прогонишь. Да и собака его приняла.
С человеком разговаривать пришлец не стал, в стадо затесался и тут же в беседу со скотиной вступил. Изъяснялся, вроде как, на нашем наречии. И потому решил пастух, что, наверное, это Гупта блаженный из соседнего села, которого так давно у нас ждали.
Так Од-пастух рассказывал.
Когда тот мужик вместе со стадом наш двор миновал, он как раз с коровой Агигульфа-соседа разговаривал. И поскольку он с ней оживлённо беседовал (та мордой водила и ресницами моргала), то и зашёл, увлёкшись, на двор к Агигульфу-соседу.
И тут уверовали мы окончательно: и впрямь блаженный Гупта то был. Прав был дед покойный: и впрямь мир к закату клонится. Ни одной седмицы, почитай, без чуда не обходится. Так Хродомер говорил.
По селу эта весть быстро разошлась. Гомон пошёл: Гупта, мол, явился! Все к Агигульфу-соседу побежали – на блаженного поглядеть.
Думали мы сперва, что Фрумо с Гуптой быстро между собою столкуются: оба блаженные, оба пророчествуют. Но не поняли они друг друга. Фрумо все про гостей лепетала, про угощение.
А Гупта блаженный о своём гудел: Бог Единый, мол, и листочки создал, Бог Единый и цветочки создал, и всё-то он, умница такая, создал… И слезу от умиления пускал.
Фрумо сердилась, ногой топала: гости едут, гостей ждите, жбаны готовьте! А Гупта знай себе: и коровки-то Бога Единого славят му-му, и козочки-то Его славят ме-ме…
Был этот Гупта толстый, с большим животом. Так они с Фрумо друг на друга животами уставясь, разговаривали, друг друга не слыша и не понимая.
Агигульф-сосед поблизости топтался в растерянности великой. Ни по прежней, дедовской, вере, ни по новой блаженного гнать в три шеи нельзя было. Но и оставлять у себя дома боязно. А ну как родит дочка раньше времени от волнений таких?
Дивились мы, на Гупту глядя, ибо думали прежде, что гепиды его убили. Но, видать, и вправду хранят все боги блаженных, и Бог Единый их тоже жалует, раз счастливо избежал Гупта коварства гепидского.
Да и то сказать, такого, как Гупта, убить – это с кого хочешь семь потов сойдёт, будь ты самый развеликий богатырь. Даже нашему дяде Агигульфу, великому воину, думалось мне, не под силу было бы Гупту этого жизни лишить. В таком богатом теле, почитай, и топор вязнет.
На двор к Агигульфу-соседу много народу набилось. Всем охота было и на Гупту поглазеть, и узнать, как Агигульф из такого положения выйдет, что делать станет.
Агигульф-сосед, подумав, хитроумный выход отыскал: свёл Гупту наравне с коровой в хлев и там запер, жердиной заложив. Пусть со скотиной ночует, коли так люба она ему.
Порадовались мы на мудрость Агигульфа-соседа. Весь вечер из-за двери хлева агигульфова низкий бас гудел: Гупта с коровой о чём-то непрерывно толковал.
Агигульф-сосед нас с Гизульфом от хлева гнал, но кое-что мы всё же разобрали из речей гуптиных. Гупта корове то втолковывал, что годья нам в храме всегда говорил. Только иначе как-то говорил, по-чудному. По-своему все выворачивал.
Под конец ушли мы с Гизульфом. Ночью плохо спали, все думали: когда Гупта чудеса начнёт творить. Не пропустить бы. Под утро сморил нас сон.
И едва только заснули, как разбудили нас яростные вопли, от дома Агигульфа-соседа нёсшиеся. Мы так и подскочили. Началось! Видать, блаженный Гупта, с коровами толковать охрипнув, за дело взялся и Ахму воскресил – из благодарности к хозяевам.
Агигульфа-соседа мы в воротах нашего дома увидели. Стоял он в одной рубахе, с бородой всклокоченной, и рассказывал, крича и размахивая руками, матери нашей Гизеле, Арегунде-вандалке (она у нас заночевала) и Ильдихо сонной про беду, его постигшую. Так волновался Агигульф-сосед разве что в те дни, когда судился с нашим дядей Агигульфом из-за бесчестия своей полоумной дочери.
Мы с Гизульфом поближе подошли, чтобы послушать. А Агигульф-сосед все успокоиться не мог и снова рассказ свой повёл, едва закончив, так что мы, можно сказать, с самого начала все услышали.
Пошёл он, Агигульф-сосед, поутру корову доить – больше некому было. Да и дойки у этой коровы тугие, а Фрумо теперь слабенькая. Так он говорил, как бы извиняясь, что такую работу сам делал.
И что же он, Агигульф-сосед, в хлеву увидел? Под коровой, будто телёнок под маткой, бугай этот здоровенный, Гупта-блаженный, пристроился. Стал на четвереньки, задницу отклячил, морду свою бесстыжую кверху задрал и сосёт коровью сиську, а сам аж прихрюкивает. И молоко у него по рыжей бородище стекает. А коровёнка стоит себе, пожёвывает, глазами моргает. Не иначе, приворожил он её.
Я, говорит, ему говорю, хоть ты святой и блаженный, а дело неблагое вовсе творишь, постыдное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155