И не
надувайте самих себя, что ничего подобного не случится. Свобода -
прекрасная вещь, пока она не превратится во что-то иное. В свободу
вламываться в чужие дома, грабить, насиловать, порабощать тех, кого вы
любите. И тогда вы с восторгом встретите того, кто въедет на белом коне и
начнет обещать, что перевернет и изменит вашу жизнь. И сами вручите ему
кнут и саблю.
Поэтому наша лучшая ставка - хранить то, чем мы уже обладаем. Разве
не так?
Однако, как ни печально, это создает определенные обязанности. И это
- наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это,
но, наверняка, мы поймем его лучше, чем что-то для нас чужое и незнакомое.
И если мы будем упорно трудится, упорно думать, проявим чутье и добрую
волю, мы сможем доказать это.
Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь
смогут улучшить злобные и напуганные теоретики. Они разом лишат вас всего
богатства вашего, приобретенного в муках жизненного опыта. Вы не станете
слушать вещающих увлекательные речи догматиков. Их передел-реформистские
движения, которые чего-то там добились то ли два поколения тому назад, то
ли два столетия. Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ
на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали
вдребезги сердца такие люди, как Хаммапури, Моисей, Конфуций, Аристотель,
Аверий, Платон, Томас Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон,
Линкольн и тысячи других.
Но хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать
самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди
делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель - обвести нас вокруг
пальца.
22
Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро
превратился в рычание. Ближайший мужчина сделал один-два шага в нашу
сторону. Барни взмахнул своим флагом.
- Подождите! - воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные
звуки. - Перемирие. Давайте переговорим! Приведите вашего руководителя ко
мне!
- Не о чем говорить, ты убийца! - завизжала усеянная прыщами девица и
замахнулась на меня своим плакатом. Я успел мельком увидеть на нем надпись
"мир и братство". Дальше читать не стал, был слишком занят, оберегая свой
череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили
остальные:
- Долой Диотрофеса, долой Диотрофеса, долой Диотрофеса...
Меня охватила тревога. Хотя Диотрофес лишь едва упоминался в третьем
послании Иоанна, современные иоанниты превратили его в символ
противостоящих их движению церквей (несомненно, их посвященные и адепты
подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты). Неверующие, то
есть просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов), не
беспокоились о том, чтобы разобраться в таких тонкостях дела. Для них
Диотрофес сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти.
Или кого угодно еще, кто стоял бы им поперек дороги. Этот призыв уже не
раз гипнотизировал толпы, приводя их в крушащее все неистовство.
Однако, как ни печально, это создает определенные обязанности. И это
- наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это,
но наверняка, мы поймем его лучше, чем что-то для нас чуждое и незнакомое.
И если мы будем упорно трудиться, упорно думать, проявим чутье и добрую
волю, мы сможем доказать это.
Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь
смогут улучшить злобные и напуганные теоретики. Они одним разом лишат вас
всего.
Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат. Извлек свой
фонарик. Но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Чей-то выкрик.
Низким был и звон и выкрик, и в них звучало что-то, что перекрывало
растущий гам.
- Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети. Успокойтесь, ибо здесь
присутствует сам святой дух!
Нападающие на меня попятились. Наше окружение раздалось. Люди начали
опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он усиливался. Это был почти
оргазм, и - смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам
приближался священник.
Он шел, в руке колокол, над головой, вознесшийся вверх, ранее
стоявший за алтарем т-образный крест. Так что вместе с ним шествовал сам,
пригвожденный к кресту тайны Христос. Ничего тут нет страшного, -
мелькнула дикая мысль, если не считать, что другие церкви назвали бы все
это кощунством - придать главному символу их веры подобную форму и
подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных
заклинаний. Однако, в целом спектакль был чрезвычайно внушительным. Это
было как бы олицетворением всего гностицизма.
Я всегда относился к "невыразимым тайнам" иоаннитов, как к
невыразимому пустословию. Теперь я кое-что понял. Здесь было нечто
большее, чем обычные сверхъестественные эманации. Я ощущал это каждым
своим унаследованным от волчьей ипостаси нервом. Мне не казалось, что эта
сила исходила от всевышнего. Но тогда от кого же?
Священник остановился перед нами. Выглядел он - человек человеком. Он
был маленький, тощий, его мантия была ему не слишком впору. На пуговке
носа криво сидели очки. Его седые волосы были такими редкими, что я едва
мог понять, где начинается его тонзура, выбритая через макушку от уха до
уха полоса. Рассказывали, что такую тонзуру ввел Симон-маг.
Сперва он повернулся к толпе:
- Разрешите мне без ненависти поговорить с этими, не знающими любви,
джентльменами. Возможно, это послужит торжеству добродетели, - в голосе
его была какая-то странная убежденность. - Тому, кто любит, не может быть
неведом бог. Ибо бог есть любовь.
- Amen, - забормотали иоанниты.
Когда маленький священник повернулся к нам, я внезапно поверил, что
они правда всерьез принимает это замечательное изречение. От его слов не
пахло ложью. Враг хорошо знает, как использовать преданную своему делу
искренность. Но теперь я относился к нему с меньшей неприязнью, за
священником обозначился человек.
Он улыбнулся нам и наклонил голову.
- Добрый вечер, - я посвященный пятого класса Мармидон. К вашим
услугам.
- Это... э... ваше эклизианское имя? - спросил Барни.
- Разумеется. Прежнее имя - есть первое, что следует оставить в этом
мире, проходя через врата перехода. Если это вызывает у вас насмешку, то
насмешки меня не страшат, сэр.
- Нет, ничего подобного я даже не допускаю, - и Барни представился.
Потом представил меня. Этим дешевым способом он высказал наше желание
наладить мирные отношения - поскольку и без того было легко определить,
кто мы такие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
надувайте самих себя, что ничего подобного не случится. Свобода -
прекрасная вещь, пока она не превратится во что-то иное. В свободу
вламываться в чужие дома, грабить, насиловать, порабощать тех, кого вы
любите. И тогда вы с восторгом встретите того, кто въедет на белом коне и
начнет обещать, что перевернет и изменит вашу жизнь. И сами вручите ему
кнут и саблю.
Поэтому наша лучшая ставка - хранить то, чем мы уже обладаем. Разве
не так?
Однако, как ни печально, это создает определенные обязанности. И это
- наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это,
но, наверняка, мы поймем его лучше, чем что-то для нас чужое и незнакомое.
И если мы будем упорно трудится, упорно думать, проявим чутье и добрую
волю, мы сможем доказать это.
Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь
смогут улучшить злобные и напуганные теоретики. Они разом лишат вас всего
богатства вашего, приобретенного в муках жизненного опыта. Вы не станете
слушать вещающих увлекательные речи догматиков. Их передел-реформистские
движения, которые чего-то там добились то ли два поколения тому назад, то
ли два столетия. Отвернитесь от студентов, уверяющих, что у них есть ответ
на все социальные вопросы, над которыми ломали головы и разбивали
вдребезги сердца такие люди, как Хаммапури, Моисей, Конфуций, Аристотель,
Аверий, Платон, Томас Аквинский, Гоббс, Локк, Вольтер, Джефферсон,
Линкольн и тысячи других.
Но хватит об этом. Я не интеллектуал, я всего лишь пытаюсь думать
самостоятельно. Мне тягостно видеть, как полные благих намерений люди
делаются орудиями в руках тех немногих, чья цель - обвести нас вокруг
пальца.
22
Они едва не задохнулись от изумления. Горловой звук вздоха быстро
превратился в рычание. Ближайший мужчина сделал один-два шага в нашу
сторону. Барни взмахнул своим флагом.
- Подождите! - воззвал он. Громоподобный бас перекрыл все остальные
звуки. - Перемирие. Давайте переговорим! Приведите вашего руководителя ко
мне!
- Не о чем говорить, ты убийца! - завизжала усеянная прыщами девица и
замахнулась на меня своим плакатом. Я успел мельком увидеть на нем надпись
"мир и братство". Дальше читать не стал, был слишком занят, оберегая свой
череп. Кто-то начал скандировать лозунг, который быстро подхватили
остальные:
- Долой Диотрофеса, долой Диотрофеса, долой Диотрофеса...
Меня охватила тревога. Хотя Диотрофес лишь едва упоминался в третьем
послании Иоанна, современные иоанниты превратили его в символ
противостоящих их движению церквей (несомненно, их посвященные и адепты
подразумевали под этим именем и какие-то другие объекты). Неверующие, то
есть просто бунтари (они составляли большинство иоаннитов), не
беспокоились о том, чтобы разобраться в таких тонкостях дела. Для них
Диотрофес сделался нарицательным именем ненавистной им светской власти.
Или кого угодно еще, кто стоял бы им поперек дороги. Этот призыв уже не
раз гипнотизировал толпы, приводя их в крушащее все неистовство.
Однако, как ни печально, это создает определенные обязанности. И это
- наше. Оно формирует нас. Мы можем сами не слишком хорошо сознавать это,
но наверняка, мы поймем его лучше, чем что-то для нас чуждое и незнакомое.
И если мы будем упорно трудиться, упорно думать, проявим чутье и добрую
волю, мы сможем доказать это.
Вы не повторите нашу ошибку, не будете надеяться, что вашу жизнь
смогут улучшить злобные и напуганные теоретики. Они одним разом лишат вас
всего.
Защищая глаза от когтей девицы, я отобрал у нее плакат. Извлек свой
фонарик. Но внезапно все изменилось. Зазвучал колокол. Чей-то выкрик.
Низким был и звон и выкрик, и в них звучало что-то, что перекрывало
растущий гам.
- Мир! Храните любовь в ваших сердцах, дети. Успокойтесь, ибо здесь
присутствует сам святой дух!
Нападающие на меня попятились. Наше окружение раздалось. Люди начали
опускаться на колени. Стон прошел по толпе, он усиливался. Это был почти
оргазм, и - смолк, сменившись тишиной. Подняв глаза, я увидел, что к нам
приближался священник.
Он шел, в руке колокол, над головой, вознесшийся вверх, ранее
стоявший за алтарем т-образный крест. Так что вместе с ним шествовал сам,
пригвожденный к кресту тайны Христос. Ничего тут нет страшного, -
мелькнула дикая мысль, если не считать, что другие церкви назвали бы все
это кощунством - придать главному символу их веры подобную форму и
подействовать на него, как на какую-то метлу, с помощью антигравитационных
заклинаний. Однако, в целом спектакль был чрезвычайно внушительным. Это
было как бы олицетворением всего гностицизма.
Я всегда относился к "невыразимым тайнам" иоаннитов, как к
невыразимому пустословию. Теперь я кое-что понял. Здесь было нечто
большее, чем обычные сверхъестественные эманации. Я ощущал это каждым
своим унаследованным от волчьей ипостаси нервом. Мне не казалось, что эта
сила исходила от всевышнего. Но тогда от кого же?
Священник остановился перед нами. Выглядел он - человек человеком. Он
был маленький, тощий, его мантия была ему не слишком впору. На пуговке
носа криво сидели очки. Его седые волосы были такими редкими, что я едва
мог понять, где начинается его тонзура, выбритая через макушку от уха до
уха полоса. Рассказывали, что такую тонзуру ввел Симон-маг.
Сперва он повернулся к толпе:
- Разрешите мне без ненависти поговорить с этими, не знающими любви,
джентльменами. Возможно, это послужит торжеству добродетели, - в голосе
его была какая-то странная убежденность. - Тому, кто любит, не может быть
неведом бог. Ибо бог есть любовь.
- Amen, - забормотали иоанниты.
Когда маленький священник повернулся к нам, я внезапно поверил, что
они правда всерьез принимает это замечательное изречение. От его слов не
пахло ложью. Враг хорошо знает, как использовать преданную своему делу
искренность. Но теперь я относился к нему с меньшей неприязнью, за
священником обозначился человек.
Он улыбнулся нам и наклонил голову.
- Добрый вечер, - я посвященный пятого класса Мармидон. К вашим
услугам.
- Это... э... ваше эклизианское имя? - спросил Барни.
- Разумеется. Прежнее имя - есть первое, что следует оставить в этом
мире, проходя через врата перехода. Если это вызывает у вас насмешку, то
насмешки меня не страшат, сэр.
- Нет, ничего подобного я даже не допускаю, - и Барни представился.
Потом представил меня. Этим дешевым способом он высказал наше желание
наладить мирные отношения - поскольку и без того было легко определить,
кто мы такие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80