Чего для себя в этой жизни искал ты?
Куда ты бежал и чего ты хотел?
Я вырос на привязи в старом подворье,
Людей повидать я немало успел.
Но сердцем я знал: мое место на воле,
И в лес убежал я, как только сумел.
Снежок– Зимородок, мы вместе до срока,
Из трех выбирать можно только одно.
Природа с тобой поступила жестоко:
Ни волком, ни псом тебе быть не дано…
Ты хочешь сказать, что мне нету спасенья?
Ну что ж, значит мне и не нужно его!
Я сам принимал в этой жизни решенья,
И я не бежал от врага своего.
Враги для тебя в этой жизни найдутся,
Не стоит на голову их призывать.
Пусть двое гонимых одним обернутся:
Попробуй людское обличье принять.
Мне плохо известны привычки людские
И мне никогда не вернуться домой:
Пусть волки и псы для меня не родные,
Средь вас я тем более буду чужой…
Сбежать от себя никуда невозможно,
Хоть ты и решил покориться судьбе.
Но быть человеком хоть сложно, но можно,
И я помогу. Обещаю тебе.
Я знаю, ты прав, но мне трудно решиться,
В крови человечьей таится ответ.
Пускай совершится, что должно свершиться.
И я понимаю, что времени нет.
Все смолкло, и дыханье Зимородка вдруг замедлилось. Был миг, когда он вовсе перестал дышать, и Дьердь, обеспокоенный, рванулся было на помощь, но тут Жуга, лежавший головой у Дьердя на коленях, вдруг вскрикнул страшно и протяжно, долгим стонущим надрывом. Дьердь впопыхах содрал повязку с глаз и застонал от бессилия – он все еще был слеп. Теперь ему на самом деле стало страшно – псы могли появиться в любую минуту. Он подтянул к себе оружие и замер, вслушиваясь в ночь.
Крик смолк, и хриплое дыханье Зимородка разорвало тишину.

* * *

Почему собаки не пришли?
Никто не знает.

* * *

К утру у Зимородка затянулись раны. Он встал и даже смог идти. Жуга пришел в себя лишь к середине дня, потребовал воды и долго жадно пил, приникнув к краю котелка. Откинулся на одеяло.
– Он… жив? – едва шевеля языком, спросил травник.
– Кто? Зимородок? Вроде, даже поправился…
– Ты все еще не видишь?
– Нет.
Дьердь снова кое-как перемотал глаза тряпицей. Мокрая ткань холодным обручем охватила голову.
Они подъели старые запасы, и пополудни снова вышли в дорогу. Путь предстоял к реке. Носилки пригодились снова – теперь уже на них несли травника. Его мешок взял Дьердь. Зимородок шел впереди. Молчал. Жуга лежал, дыша прерывисто и редко, без чувств, а может, просто – крепко спал, не откликаясь на зов, и лишь когда ступили на тугой, звенящий барабаном лед раздувшейся реки, открыл глаза и вдруг сказал негромко:
– Я сам…
Дьердь от неожиданности чуть не выронил носилки.
– Ты как, Жуга? – спросил он. – Идти-то сможешь?
– Смогу. Носилки бросьте, так идите… только осторожно – лед плохой… трухлявый лед…
– А ты?
– Я потом, – ответил он и повернулся к лесу.
Зимородок хотел было что-то сказать, но промолчал и первым ступил на лед. Дьердь двинулся следом. Лед проседал, потрескивал, но вроде бы пока еще держал. И тут, и там сквозь трещины сочилась вода, ноги у обоих мгновенно промокли. Они миновали уже середину реки, когда Дьердь услышал за спиной лай собак и замер, не зная, что теперь делать.
– Не останавливайся, – глухо сказал Зимородок, почувствовав, как натянулась меж ними веревка.
– Где они?
– Не останавливайся, может, успеем…
– А как же… – начал было Дьердь.
– Он знает, что делает, – ответил тот, и добавил еле слышно: – Надеюсь…
Шаг, другой, еще и еще… Дьердь давно уже сбился со счета, когда вдруг понял, что под ногами земля.
Лай приближался, дикий, заливистый, торжествующе-злобный. И тут раздался треск. Что-то с шумом и плеском ухнуло в воду. Закричали.
– Да беги же, беги! – отчаянно взвился крик Зимородка.
Терпеть неведенье больше не было сил – ломая ногти, Дьердь рывком сорвал повязку и тоже закричал.
Он видел!
В сумерках уходящего дня бурлила, пенилась река. Трещины на льду стремительно росли и ширились, а сверху по течению неслась, ломая лед, широкая – от берега до берега – волна. Лед дыбился, скрипел и скрежетал, седые льдины наползали друг на дружку, словно жернова, и в самом сердце этой круговерти был Жуга; без посоха, весь вымокший до нитки, бежал к ним, прыгая неловко, скользя и оступаясь на ломающемся льду. Упал, поднялся, вновь упал – свалился в воду, вынырнул и поплыл, хватая воздух синим ртом, отталкивая льдины – здесь, похоже, было глубоко. Мелькнули в кровь изрезанные руки. Дьердь ринулся к нему на помощь и чуть не рухнул сам – так закружилась с непривычки голова. Вновь обретенные глаза утратили способность подавать команды телу. Зимородок, тем временем, уже бежал к воде.
А на том берегу бесновались собаки. Иные псы рванули вскачь вверх по течению, но лед уж тронулся по всей большой реке, с низовьев до истока. Он шел поверх воды, сверкая синевато ломкой гранью в солнечных лучах, крушил, царапал берега, и талая вода, звеня ручьем, со всех сторон спешила напоить иссохшееся русло.
Брод скрылся под водой.
Моста здесь не было.
Вожак выбрался обратно, мокрый, злой, и тоже – весь в крови, стряхнул на снег искрящиеся капли и завыл. И слышался в собачьем лае исступленный и бессильный крик: «Враги! Враги навек! Найдем тебя! Найдем!!!»
Жуга уже брел по пояс в воде, вяло отталкивая проплывающие льдины. Шатаясь, выбрался на берег. Обернулся.
– Сочтемся, – хрипло сказал он и тихо повторил: – Сочтемся…
И медленно осел на снег.

* * *

Ночь миновала, и рассвет впервые в эти мартовские дни принес с собой тепло и тишину. Проснулись птицы. Дым-туман, что выдохом земли родился вместе с солнцем, медовой патокой стекал теперь к реке, тонул в ее высоких мутных водах и пропадал без всякого следа. Лес словно бы умылся, засверкал зеленой хвоей, и даже жухлая трава, казалось, золотилась в солнечных лучах. А сверху были небеса, чистейшие, бездонно-синие, какие видел только в раннем детстве, да и то потом забыл.
Похоже было, что и впрямь пришла весна.
Дьердь опустил глаза. Вздохнул. Так благостно, спокойно было на душе, что не хотелось шевелиться, не хотелось нарушать то хрупкое мгновенье бытия, когда чувствуешь, что мир вокруг и ты – одно целое. Дьердь помотал головой. Неужели для того, чтобы это понять, надо было лишиться зрения? Ведь вроде ничего особенного – река, трава, небо… Почему же он раньше этого не замечал?
Дьердь поднял саблю, вынул ее из ножен. С придирчивым вниманием осмотрел клинок, царапнул ногтем ржавое пятно и покачал головой. Запустил, забросил, что и говорить… Сталь какая-никакая, а все же смазку любит. Огляделся в поисках тряпицы.
Тряпки были у Жуги в мешке. Будить травника не хотелось. Жуга и Зимородок спали рядом, укрывшись старым атанасовым кафтаном, оба бледные, с лица худые и растрепанные, как два брата, только что волосом не схожие – клокастые рыжие у ведуна, и белые до седины у мальчишки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165