Жуга кивнул и улыбнулся.
– Вот и все, – сказал он Яцеку. – Не было бы счастья, да несчастье помогло. Отведешь детей обратно, Яцек?
– А ты? – опешил тот. – Ты разве не вернешься?
– Оглянись, – вместо ответа сказал Жуга.
Яцек глянул через плечо и увидел, как просыпается среди ночи растревоженный Гаммельн. В окнах загорались огни, то и дело мелькали красные точки факелов, а минуту спустя зазвонил отчаянно самый большой соборный колокол.
– Видишь? – Жуга виновато улыбнулся. – Нельзя мне туда… А ты возвращайся. Если что – вини во всем меня, тебе ведь жить еще с ними. А я пойду, пожалуй.
– Но… – запинаясь, начал тот. – Но куда?
– Не знаю, – Жуга вздохнул. – Теперь уже не знаю… Много есть мест, где я хотел бы побывать, – он развязал вдруг мешок и вытащил что-то, завернутое в тряпицу. – Не в службу, а в дружбу, Яцек, зайди потом как-нибудь к Готлибу, передай ему.
– Что это?
– Горный воск.
– А дети?
– Дети проснутся скоро. Ну, бывай здоров, – он вскинул было котомку на плечо, как вдруг нахмурился, припоминая что-то, и хлопнул себя по лбу. – Вот незадача!
– Что?
– Совсем забыл… Когда уходили мы, я там горшок с кашей оставил на столе кипеть. Кто же знать мог, что все так получится! Остудить бы надо.
– Надо, – согласился Яцек. – А как?
– Проще простого. Произнеси рядом с ним: «Ильта-вашта» и представь красный цвет.
– Красный?
– Ага, – кивнул Жуга. – Ну, вот теперь, кажется, все. Прощай, Яцек. Может, зайду еще когда-нибудь в Гаммельн, колокола ваши послушать – уж больно мне игра твоя душу разбередила.
– Счастливого пути, Жуга, – кивнул тот и, не удержавшись, спросил: – А что, правда понравилось?
Тот улыбнулся, кивнул, поправил мешок за спиной, и вскоре растворился в ночи. Шаги смолкли.
Внезапно, в одночасье поднялся ветер. Яцек вздохнул полной грудью, посмотрел на небо – черное, с матовым узором осенних созвездий. Ветер не хотел утихать. Ветер раскачивал деревья, ветер шелестел сухой листвою. Ветер брал свое начало на заснеженных вершинах далеких гор, может быть, даже Хоратских. Путь его лежал через леса и луга, через холмы и поля, через реки и болота. Ветер нес искристый холод горных ледников, терпкий, еле уловимый запах увядающей травы и листьев, стылый, ломкий привкус заповедных лесных ключей; и было в нем еще что-то неясное, почти неощутимое, но такое… такое…
Яцек вдруг понял, что именно: исчез запах города – застарелая сырая вонь – запах, который преследовал его всю жизнь – и босоногое детство, и годы ученичества, и теперешнюю бытность его городским звонарем. А ветер…
Ветер нес в себе все то, что Яцек пытался выразить своей музыкой. Ветер летел. Ветер пел. Ветер звал за собой.
Теперь Яцек знал, что когда-нибудь он тоже уйдет из Гаммельна, как ушел только что Жуга. Рано ли, поздно ли, но – уйдет непременно. Уйдет сам, по зову сердца, по следам рыжего паренька-травника, по велению музыки, что звучит в его душе. И тогда уже кто-то другой сядет за клавиши Малинского кариллона. Но это будет потом, позже. А пока – город слишком крепко держал его. Слишком крепко.
Было тихо, и Яцек вздрогнул от неожиданности, когда пальцев его коснулась теплая детская ручонка. То была Магда. Стояла рядом, глядя на него искренне и доверчиво. Теплый ветер шевелил ее мягкие светлые волосы. Остальная ребятня, сбившись стайкою, топталась позади.
– Дядя Яцек, – улыбаясь, спросила Магда. – А мы скоро пойдем домой? Скоро, а?
Тот улыбнулся рассеянно в ответ и погладил ее по голове.
– Скоро, – ответил он. – Сейчас.
Яцек посмотрел на Кристиана, на Фрица, и в этот миг вдруг понял, что именно сделал с ними Жуга, прежде чем уйти.
Он отобрал у детей и унес с собой их страх – единственное, что помогало им выгонять крыс из нор.
Яцек поднял Магду на руки и медленно зашагал обратно в город. Остальные дети шли следом.
Он шел и вспоминал все, что с ним произошло в эти странные дни, гадал, кем мог быть этот странный рыжий пришелец, и зачем заявился он в Гаммельн, и кто приходил к нему ночью на стук, и что он, Яцек, скажет теперь городским жителям.
И еще он думал о том, как хорошо, что последнее слово всегда остается за человеком, хотя в последнем он, почему-то, был не очень уверен.
Серое на черном.


Оправа: ГОВОРЯЩИЙ 3

«Глупее глупого,» – сказал медведь.
– О чем ты? – травник поднял голову.
«О крысах, – фыркнул тот. – Люди всегда были склонны сваливать свои грехи на кого-нибудь другого. Служители вашего бога сравнивают кошек с дьяволом, а после жгут их сотнями в кострах. Немудрено, что в городах раздолье крысам. Чума двадцатилетней давности, я вижу, ничему вас не научила. А ты, стало быть, травник?»
– Да.
«Забавно… Ты именно тогда и понял, что умеешь говорить?»
– Что? Говорить? А, да. Наверное, тогда. Но дети…
«Дети. Хм. От рождения до смерти долгий путь, да и люди меняются с возрастом. Два мальчика и девочка, так? Я их запомню.»
Медведь умолк, а когда заговорил опять, речь пошла совсем о другом.
«Встречались ли тебе такие, как ты сам?»– спросил он.
– Такие же, как я? – переспросил Жуга. – Нет. Не встречал. Хотя однажды… Это было что-то другое, но похожее. Не знаю как сказать.
«И что ты почувствовал?»
– Страх.
«Страх, – вслух задумался медведь. – Полезная штука. Помогает понять, что жизнь – всего лишь бег мельничного колеса в потоке времени.»
– Да, – сказал Жуга. – Бег мельничного колеса.


РОБКИЙ ДЕСЯТОК

Зелень исчезала.
Последний ее оплот – парочка низкорослых молодых елочек – не мог уж боле сдерживать натиск безумного осеннего маляра. Месяца через три она, конечно, вернется – робким изумрудным мазком на снежной белизне, но сейчас всюду, куда падал взор, царствовал багрянец, огненно-рыжее золото и хрупкая, исчерканная углем белизна раздетых берез.
Лес терял свой убор.
Сухие листья, кружась и порхая в теплом безветрии, пядь за пядью укрывали землю узорчатым лоскутным одеялом, падали неслышно на темную гладь пруда и после долго плавали поверху, пока вода, вдоволь наигравшись, не загоняла их в узкий деревянный желоб. Ни один не тонул – морщинистые, скрученные в лодочку, они вертелись в вихре пены и брызг на черной карусели мельничного колеса и отправлялись в свой дальний путь вниз по течению ручья. Навсегда.
В этом прощальном разноцветье не сразу можно было различить сидящего на берегу паренька лет двадцати. Был он бос, одет в серую неприметную холщовую рубашку и такие же штаны, сидел недвижно, погрузивши ноги в ручей, и даже рыжая копна нечесаных волос смахивала издали на пучок осенних листьев. Рядом, на траве лежал потрепанный заплечный мешок, посох и кожаные башмаки-царвули. Ручей вытекал из леса. Был он неширок и говорлив, но здесь, у запруды вдруг разливался глубоким омутом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165