Дом был, навроде бы, как дом, но только здесь было уж сразу все – и кухня, и кровать, и стол – большой, обеденный, уставленый тарелками с остатками еды, бокалами и кружками вразмешку с алхимической посудой. Осколками блестело что-то битое, и несмотря на теплый день, горел камин, притом – камин огромный. И тут и там горами громоздились книги – ни шкафа, ни сундука здесь не было. Один ковер, прожженный в нескольких местах, устилал пол, другой – поярче и поменьше – висел, прибитый на стене. Пахло дымом.
– А где волшебник-то? – проговорил, оглядываясь, Шварц.
Вошедший следом незнакомец прикрыл за собою дверь, прошел к камину и молча опустился в кресло. Кивнул на табуреты, приглашая сесть.
– Зачем вдруг вам потребовался маг? – отрывисто спросил он, помолчав. Отблески каминного пламени выхватывали из темноты его высокий лоб, прямой, с горбинкой нос и тонкие пальцы правой руки. На безымянном пальце тусклым ободком отблескивало тонкое кольцо. Приятели переглянулись.
– Вчера один человек просил меня о помощи, – сказал Жуга. – Я отказал ему. Ночью его убили, и очень странно убили… Говорят, маг Золтан тоже отказался выслушать его, но может, выслушает нас?
– Говори по существу, – прервал его на полуслове тот. – К чему все эти глупые расшаркивания? Я – Золтан Хагг.
Брат Бертольд икнул и выругался.
* * *
Жара, негромкий скрип колес и мягкое покачивание телеги убаюкивали. Весенний теплый ветер нес запахи воды, оттаявшей земли и липкой распустившейся листвы. Жуга лежал, раскинув руки, глядя вверх, на облака. Смотреть на их спокойное неторопливое движенье можно было бесконечно. Овчинный ворот полушубка щекотал виски, но двигаться – вставать, снимать, сворачивать тулуп и после – вновь ложиться, не хотелось. Жуга закрыл глаза и вздохнул. Если б можно было впридачу ко всему этому еще и не думать… Вот разве только, если уснуть.
Спать, однако, больше не хотелось, и травник попросту лежал, вновь и вновь вспоминая события прошлого дня.
Уйти из города им удалось лишь незадолго до полуночи. Заночевать за городскими стенами Шварц отказался наотрез, но Жуга был непреклонен. Ночь провели, сменяя друг дружку на карауле у костра в ближайшем перелеске, а утром вышли в путь. Шли на восток, наперекор уж не потоку, но – малому людскому ручейку крестьян, бегущих от войны. Кто побогаче, на телегах вез добро, иные шли пешком. Деревни впереди стремительно пустели. Что не успели увезти, закапывали или попросту сжигали.
А после полудня им выпала удача: обоих взял попутчиками какой-то крестьянин на телеге.
– А коль поможете, так отчего ж не взять? Садитесь… – Он кашлянул и сплюнул. Вынул трубку изо рта и указал чубуком на телегу. – Вот, сено еду добирать, – пояснил он, не дожидаясь вопроса. – Последние копешки, значит, там остались.
– А ну, как басурмане? – спросил Жуга.
Крестьянин пожал плечами:
– Бог даст, авось успею. Не куришь?
– Нет.
– Это ты зря.
Первую копну – совсем маленькую, погрузили на телегу в два счета, и ехали теперь, удобно развалясь на прошлогоднем сене. Беженцев попадалось навстречу все меньше, дорога была тиха и безлюдна. Шварц отсыпался. Наверное, только на колесах он чувствовал себя в безопасности.
Крестьянин попался разговорчивый. Он был дородный, безбородый, с широким, плоским словно блин лицом, вот только бледным от зимы – не блин, а завчерашняя сухая мамалыга. Звали его Милан.
– Я тоже думал все пожечь сперва, чтоб туркам не досталось, – бубнил негромко он, задумчиво дымя своей пенковой трубкой. – Да только, думаю, зачем? Они, конечно, все больше на конях, да ведь трава уже проклюнулась. Значит, незачем, выходит. А мы ж скотину перегнали, ну а какая в городе трава? Прямо скажем – никакой… Дык значит, говоришь, не куришь?
– Нет, – ответил Жуга. Сам не зная, почему, он не переносил ни дыма табака, ни даже запаха его, и сколько ни пытался, приучить себя к нему не мог.
– Зря. А то – на вот, угостись. У меня и трубка вторая есть, и табачок. Наш табак, мягкий, не то что хунендарский горлодер. А вот турецкий табак, тот, значит, ще забористее будет. Они ведь трубку-то не курят. У них с водой такая штука, не то кулян, не то килян. Булькает… А ты не куришь?
– Нет, – сказал Жуга.
– Это зря.
Волы плелись, лениво смахивая мух хвостами, а Милан еще долго рассуждал о недостатках и достоинствах различных табаков, а также всяких трубок, люлек, чубуков, кальянов, носогреек и прочих дымокурных штучек, пока впереди не показалось чье-то крытое подворье. У двух телег суетились люди. Грузили бочки. За домом длинными рядами тянулись лозы виноградника. Милан откашлялся и сдвинул шапку на затылок.
– Тибор вино вывозит, – прищурившись, сказал он. – Вон, видишь – с сыновьями, значит. Да стойте, окаянные! – прикрикнул он на быков. – Здорово, Тибор!
– А, Милан, – обернулся тот. – Здорово.
– Вывозишь?
– Хрен тут чего вывезешь. Шесть бочек, вишь, вошло, да шесть еще осталось. И закапывать некогда. Отманы, ходит слух, уж у реки стоят… – Он сплюнул, почесал в затылке. – Выливать придется.
– Чего зря надрываться – турки сами выльют. Они ведь, говорят, вина не пьют.
– Не дам! – окрысился крестьянин. Ударил себя в грудь кулаком. – Я собирал, и сам вино давил! И чтоб какие-то турки… Мартынек!
– А? – старший его сын обернулся.
– Выбивай пробки! Черт с ним, с вином… Поехали.
Сыновья вооружились колотушками. Шесть пробок вылетели вон, и струи старого искристого вина с шумом хлынули на землю.
– Белое? – Милан сглотнул и облизал сухие губы.
– Прошлогоднего урожая.
– Дай-ка кружку, что ли…
Он наполнил кружку, отхлебнул, почмокал губами. Вздохнул.
– Не жаль тебе?
– Вина? Не жаль: бог даст, так новое зальем после войны, – махнул рукой Тибор. – А нет, так все одно пропадать… Вот виноградника, сил нет, как жалко!
По лицу его текли слезы.
Бертольд проснулся, потревоженный возней и стуком, и теперь, не веря собственным глазам, чуть ли не с суеверным страхом смотрел на крестьян.
Милан наполнил кружку снова. Обернулся.
– Ну, значит, это… будешь, травник?
Жуга взял кружку и долго стоял, прихлебывая терпкое вино и глядя, как стекает, впитываясь в землю, янтарный солнечный жир.
Стоял и вспоминал…
* * *
Тогда тоже лилось вино, лилось в бокал бесшумной струйкой, отсвечивая красным в отблесках каминного огня. Бертольд и Влана с кружками в руках сидели за столом, притихшие как мыши. За занавешенным окном сгущались тени. Было жарко.
Маг опустил кувшин на стол, и протянул бокал Жуге.
– Держи, – откинулся на спинку кресла. – Ну, что тебя интересует?
Жуга молчал, сжимая в ладонях нагретое олово кубка. Пригубил машинально, поморщился и поставил бокал на стол.
– Спасибо, что-то мне не хочется сейчас…
– Итак?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165
– А где волшебник-то? – проговорил, оглядываясь, Шварц.
Вошедший следом незнакомец прикрыл за собою дверь, прошел к камину и молча опустился в кресло. Кивнул на табуреты, приглашая сесть.
– Зачем вдруг вам потребовался маг? – отрывисто спросил он, помолчав. Отблески каминного пламени выхватывали из темноты его высокий лоб, прямой, с горбинкой нос и тонкие пальцы правой руки. На безымянном пальце тусклым ободком отблескивало тонкое кольцо. Приятели переглянулись.
– Вчера один человек просил меня о помощи, – сказал Жуга. – Я отказал ему. Ночью его убили, и очень странно убили… Говорят, маг Золтан тоже отказался выслушать его, но может, выслушает нас?
– Говори по существу, – прервал его на полуслове тот. – К чему все эти глупые расшаркивания? Я – Золтан Хагг.
Брат Бертольд икнул и выругался.
* * *
Жара, негромкий скрип колес и мягкое покачивание телеги убаюкивали. Весенний теплый ветер нес запахи воды, оттаявшей земли и липкой распустившейся листвы. Жуга лежал, раскинув руки, глядя вверх, на облака. Смотреть на их спокойное неторопливое движенье можно было бесконечно. Овчинный ворот полушубка щекотал виски, но двигаться – вставать, снимать, сворачивать тулуп и после – вновь ложиться, не хотелось. Жуга закрыл глаза и вздохнул. Если б можно было впридачу ко всему этому еще и не думать… Вот разве только, если уснуть.
Спать, однако, больше не хотелось, и травник попросту лежал, вновь и вновь вспоминая события прошлого дня.
Уйти из города им удалось лишь незадолго до полуночи. Заночевать за городскими стенами Шварц отказался наотрез, но Жуга был непреклонен. Ночь провели, сменяя друг дружку на карауле у костра в ближайшем перелеске, а утром вышли в путь. Шли на восток, наперекор уж не потоку, но – малому людскому ручейку крестьян, бегущих от войны. Кто побогаче, на телегах вез добро, иные шли пешком. Деревни впереди стремительно пустели. Что не успели увезти, закапывали или попросту сжигали.
А после полудня им выпала удача: обоих взял попутчиками какой-то крестьянин на телеге.
– А коль поможете, так отчего ж не взять? Садитесь… – Он кашлянул и сплюнул. Вынул трубку изо рта и указал чубуком на телегу. – Вот, сено еду добирать, – пояснил он, не дожидаясь вопроса. – Последние копешки, значит, там остались.
– А ну, как басурмане? – спросил Жуга.
Крестьянин пожал плечами:
– Бог даст, авось успею. Не куришь?
– Нет.
– Это ты зря.
Первую копну – совсем маленькую, погрузили на телегу в два счета, и ехали теперь, удобно развалясь на прошлогоднем сене. Беженцев попадалось навстречу все меньше, дорога была тиха и безлюдна. Шварц отсыпался. Наверное, только на колесах он чувствовал себя в безопасности.
Крестьянин попался разговорчивый. Он был дородный, безбородый, с широким, плоским словно блин лицом, вот только бледным от зимы – не блин, а завчерашняя сухая мамалыга. Звали его Милан.
– Я тоже думал все пожечь сперва, чтоб туркам не досталось, – бубнил негромко он, задумчиво дымя своей пенковой трубкой. – Да только, думаю, зачем? Они, конечно, все больше на конях, да ведь трава уже проклюнулась. Значит, незачем, выходит. А мы ж скотину перегнали, ну а какая в городе трава? Прямо скажем – никакой… Дык значит, говоришь, не куришь?
– Нет, – ответил Жуга. Сам не зная, почему, он не переносил ни дыма табака, ни даже запаха его, и сколько ни пытался, приучить себя к нему не мог.
– Зря. А то – на вот, угостись. У меня и трубка вторая есть, и табачок. Наш табак, мягкий, не то что хунендарский горлодер. А вот турецкий табак, тот, значит, ще забористее будет. Они ведь трубку-то не курят. У них с водой такая штука, не то кулян, не то килян. Булькает… А ты не куришь?
– Нет, – сказал Жуга.
– Это зря.
Волы плелись, лениво смахивая мух хвостами, а Милан еще долго рассуждал о недостатках и достоинствах различных табаков, а также всяких трубок, люлек, чубуков, кальянов, носогреек и прочих дымокурных штучек, пока впереди не показалось чье-то крытое подворье. У двух телег суетились люди. Грузили бочки. За домом длинными рядами тянулись лозы виноградника. Милан откашлялся и сдвинул шапку на затылок.
– Тибор вино вывозит, – прищурившись, сказал он. – Вон, видишь – с сыновьями, значит. Да стойте, окаянные! – прикрикнул он на быков. – Здорово, Тибор!
– А, Милан, – обернулся тот. – Здорово.
– Вывозишь?
– Хрен тут чего вывезешь. Шесть бочек, вишь, вошло, да шесть еще осталось. И закапывать некогда. Отманы, ходит слух, уж у реки стоят… – Он сплюнул, почесал в затылке. – Выливать придется.
– Чего зря надрываться – турки сами выльют. Они ведь, говорят, вина не пьют.
– Не дам! – окрысился крестьянин. Ударил себя в грудь кулаком. – Я собирал, и сам вино давил! И чтоб какие-то турки… Мартынек!
– А? – старший его сын обернулся.
– Выбивай пробки! Черт с ним, с вином… Поехали.
Сыновья вооружились колотушками. Шесть пробок вылетели вон, и струи старого искристого вина с шумом хлынули на землю.
– Белое? – Милан сглотнул и облизал сухие губы.
– Прошлогоднего урожая.
– Дай-ка кружку, что ли…
Он наполнил кружку, отхлебнул, почмокал губами. Вздохнул.
– Не жаль тебе?
– Вина? Не жаль: бог даст, так новое зальем после войны, – махнул рукой Тибор. – А нет, так все одно пропадать… Вот виноградника, сил нет, как жалко!
По лицу его текли слезы.
Бертольд проснулся, потревоженный возней и стуком, и теперь, не веря собственным глазам, чуть ли не с суеверным страхом смотрел на крестьян.
Милан наполнил кружку снова. Обернулся.
– Ну, значит, это… будешь, травник?
Жуга взял кружку и долго стоял, прихлебывая терпкое вино и глядя, как стекает, впитываясь в землю, янтарный солнечный жир.
Стоял и вспоминал…
* * *
Тогда тоже лилось вино, лилось в бокал бесшумной струйкой, отсвечивая красным в отблесках каминного огня. Бертольд и Влана с кружками в руках сидели за столом, притихшие как мыши. За занавешенным окном сгущались тени. Было жарко.
Маг опустил кувшин на стол, и протянул бокал Жуге.
– Держи, – откинулся на спинку кресла. – Ну, что тебя интересует?
Жуга молчал, сжимая в ладонях нагретое олово кубка. Пригубил машинально, поморщился и поставил бокал на стол.
– Спасибо, что-то мне не хочется сейчас…
– Итак?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165