Случится невиданное, и все мы столкнемся лицом к лицу с опасностью, тогда и ты поймешь, что был неправ. Увидишь, что вся эта голь, так называемые болшеки, бросят тебя и разбегутся – те, кого не успеют повесить. Может, тогда надумаешь к нам прийти – мы-то тебя не оставим в беде.
– За меня не тревожьтесь! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Я достаточно пожил на этом свете. И жил не для себя. Если бы не такое горячее время, сидел бы преспокойно дома…
– Об этом-то они тебя и просят, Хаджи, – протянул к нему руки, словно в мольбе, Шаип-мулла, – чтобы сидел дома, исправно молился и перебирал четки!..
– Вот именно! – подхватил и Тинардко. – Клянусь могилой, которой нам никому не миновать, что нужды ты бы не знал. Ни в чем бы тебе от нас отказа не было!
Торко-Хаджи покачал головой и, с сожалением глядя на Гинардко, сказал:
– Всю свою жизнь я надеялся только на свои руки. На чужое добро не зарился и не позарюсь.
– Что верно, то верно! Верно, как то, что мы стоим в этой комнате. Я знаю, ты даже подношения велел отдавать сиротам, – попытался на всякий случай польстить Шаип-мулла…
– Элаха, ты сказал, что по предсказанию святых должно произойти невиданное…
– Не знаю, невиданное произойдет или нет, по власть эта существовать не будет!..
– Я не меньше твоего читал джай и Коран…
– Верно говоришь! – угодливо подтвердил Шаип-мулла.
– Погоди, Шаип… Так вот, Элаха. Читал я много, а подобных предсказаний не встречал нигде…
– Еще встретишь, Торко. Внимательнее вчитывайся. Впрочем, сейчас тебе не до того. Болшеки ввели тебя в заблуждение.
Элаха-Хаджи шагнул к двери, другие тоже стали надевать чувяки. В это время во дворе кто-то позвал хозяина.
Зяуддин вышел и ввел Хусена.
– Ты как сюда попал?! – удивился Мурад.
– Приехал, чтобы поднять тревогу, – ответил Хусен, тяясело дыша.
– Какую тревогу? Что случилось? – посыпались со всех сторон вопросы.
– Помолчите, дайте человеку сказать, – унял всех Торко-Хаджи. – Что за тревога, сын мой?
Гинардко, словно у него что-то застряло в горле, выпучил свои похожие на бычьи глаза и весь обратился в слух.
4
После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.
Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.
Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».
Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует, но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.
Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.
Особенно беспокойны казаки. Днем и ночью сторожат. Не могут забыть, как месяц назад ингуши заняли Ахки-Юрт, Шолхи, Ангушт. Боятся, как бы и на них не напали.
Враги революции специально подстрекают казаков на вражду с ингушами. Они-то и используют историю этих сел, в свое время для раздора отнятых царем у горцев я переданных казакам. Советская власть помогла горцам вновь обрести свои села, свои очаги. Что же до Магомед-Юрта, казачьей станицы, ингуши и не думают ее занимать, но подстрекатели всячески подзуживают казаков, вселяют в них безосновательный страх и тем насильственно разжигают раздоры и ненависть между народами.
Чего только не передумал Хасан, лежа на пригретой солнцем траве. Неподалеку, расположившись передохнуть, сидят другие караульные. Хасану видно лицо Амайга. Как завороженный слушает он бывалого человека с впалой щекой. Это Шапшарко. Щека у него такая от ранения – досталось как-то, когда однажды ходил за Терек коней угонять. Хасан слышал от него самого рассказ об этом.
Сейчас Шапшарко снова занимает народ воспоминаниями.
– Копь был отменный, – довольно цокает он языком, – как бы Терек ни бушевал, переплывал его, да с таким бравым видом, словно воды ему всего по колено. Бедняга сдох. На кол в изгороди напоролся. А все из-за жены. Огород, видишь ли, ей нужен, ну, и понятно, изгородь поставить потребовала. Во дворе, где есть конь, нельзя иметь низкий забор. Никогда у меня больше его не будет, где бы я ни жил…
Из-за раны в щеке Шапшарко говорил шамкая.
– …Э-эх, – продолжал он, – не конь это был – друг и товарищ. Верный из верных. Если бы не он да не бог, меня бы уж давно рыбы слопали. В то утро конь пронес меня сквозь пули и перенес через Терек. И до самого дома он шел галопом. – Шапшарко потрогал ямку на щеке. – Я от этой раны не в силах был сидеть и прилег ему на шею. Он мог увезти меня, куда вздумал бы. Порой я даже не понимал, то ли по воздуху он меня несет, то ли по земле. Так или иначе, я оказался не где-нибудь, а в своем собственном дворе…
Шапшарко раскурил самокрутку, затянулся и продолжал:
– Говорят, наши предки считали, что ни женщине, ни лошади верить нельзя. О женщине они, может, и правильно думали, а вот о лошади совсем нет. Воллахи, я не отдал бы своего коня и за тридцать женщин. А привык он ко мне, чтоб ему на том свете в раю быть, словно вырос у меня во дворе.
– Ты его, наверно, из-за Терека привел? – спросил молодой парень по имени Хакяш. Его тонкие губы, и так почти не видные, в улыбке совсем исчезли.
– Не с той стороны, а с нашей, – ответил Шапшарко. – Из села, что лежит за Гушко-Юртом. Вернее, с окраины этого села. В ту ночь я ходил в набег вместе с кабардинцами. Увели мы одиннадцать коней. Два досталось мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
– За меня не тревожьтесь! – махнул рукой Торко-Хаджи. – Я достаточно пожил на этом свете. И жил не для себя. Если бы не такое горячее время, сидел бы преспокойно дома…
– Об этом-то они тебя и просят, Хаджи, – протянул к нему руки, словно в мольбе, Шаип-мулла, – чтобы сидел дома, исправно молился и перебирал четки!..
– Вот именно! – подхватил и Тинардко. – Клянусь могилой, которой нам никому не миновать, что нужды ты бы не знал. Ни в чем бы тебе от нас отказа не было!
Торко-Хаджи покачал головой и, с сожалением глядя на Гинардко, сказал:
– Всю свою жизнь я надеялся только на свои руки. На чужое добро не зарился и не позарюсь.
– Что верно, то верно! Верно, как то, что мы стоим в этой комнате. Я знаю, ты даже подношения велел отдавать сиротам, – попытался на всякий случай польстить Шаип-мулла…
– Элаха, ты сказал, что по предсказанию святых должно произойти невиданное…
– Не знаю, невиданное произойдет или нет, по власть эта существовать не будет!..
– Я не меньше твоего читал джай и Коран…
– Верно говоришь! – угодливо подтвердил Шаип-мулла.
– Погоди, Шаип… Так вот, Элаха. Читал я много, а подобных предсказаний не встречал нигде…
– Еще встретишь, Торко. Внимательнее вчитывайся. Впрочем, сейчас тебе не до того. Болшеки ввели тебя в заблуждение.
Элаха-Хаджи шагнул к двери, другие тоже стали надевать чувяки. В это время во дворе кто-то позвал хозяина.
Зяуддин вышел и ввел Хусена.
– Ты как сюда попал?! – удивился Мурад.
– Приехал, чтобы поднять тревогу, – ответил Хусен, тяясело дыша.
– Какую тревогу? Что случилось? – посыпались со всех сторон вопросы.
– Помолчите, дайте человеку сказать, – унял всех Торко-Хаджи. – Что за тревога, сын мой?
Гинардко, словно у него что-то застряло в горле, выпучил свои похожие на бычьи глаза и весь обратился в слух.
4
После трех-четырех дождливых дней показалось наконец солнце. Если на рассвете небо еще и было пасмурным, к полудню оно основательно прояснилось. Легкий ветерок гонит лоскутные облака к востоку. Глянешь с перевала на Алханчуртскую долину – и скользящие друг за другом огромные тени на миг вдруг покажутся похожими чем-то на молотильные токи.
Хасан лежит и от нечего делать все смотрит то вверх, то вниз, стараясь понять, какая тень какому облаку принадлежит. Сегодняшний день кажется ему раем по сравнению с минувшими. Накануне из-за дождя нельзя было ни на минуту сойти с коня, а перевал надо было охранять и в том случае, если бы вместо дождя на голову падали камни. И несмотря на то что караульные поочередно заворачивали на хутор Тутаевых погреться у печки, домой Хасан все равно вернулся мокрым с головы до пят. Хорошо еще, что дождь был теплым, хотя по времени ему бы уже пора быть холодным.
Сжалилась природа над людьми – осень стоит отменная, еще ни разу иней не выпал. А кукуруза, которой Хасана потчевали на хуторе, была вкусная и молодая, как летом! «Неплохо это было, – подумал Хасан, – сидеть перед очагом и грызть поджаренные до красноты початки».
Скоро, однако, ляжет иней, и все уже будет по-иному. Зелень повянет, кукурузы молочной не поешь, да и на земле не полежишь, только если костром отсушишь площадку… Впрочем, может, все это наконец кончится?… Не одному же Хасану надоела волынка – и не война тебе и не мир, а народ мается. Охранные посты все увеличиваются. В караул теперь приходится выезжать через день. Люди болеют по осенней погоде. Дожди и промозглые ветры донимают. Вон и Хусен приболел. Хасана, правда, пока еще бог милует, но ему, как и другим, от этого не легче. Скорее бы уж к одному концу.
Магомед-юртовские казаки тоже выставляют охранение. Они сейчас – горцы и казаки – похожи на петухов, что нахохлились и выбирают момент: кто первый клюнет.
Особенно беспокойны казаки. Днем и ночью сторожат. Не могут забыть, как месяц назад ингуши заняли Ахки-Юрт, Шолхи, Ангушт. Боятся, как бы и на них не напали.
Враги революции специально подстрекают казаков на вражду с ингушами. Они-то и используют историю этих сел, в свое время для раздора отнятых царем у горцев я переданных казакам. Советская власть помогла горцам вновь обрести свои села, свои очаги. Что же до Магомед-Юрта, казачьей станицы, ингуши и не думают ее занимать, но подстрекатели всячески подзуживают казаков, вселяют в них безосновательный страх и тем насильственно разжигают раздоры и ненависть между народами.
Чего только не передумал Хасан, лежа на пригретой солнцем траве. Неподалеку, расположившись передохнуть, сидят другие караульные. Хасану видно лицо Амайга. Как завороженный слушает он бывалого человека с впалой щекой. Это Шапшарко. Щека у него такая от ранения – досталось как-то, когда однажды ходил за Терек коней угонять. Хасан слышал от него самого рассказ об этом.
Сейчас Шапшарко снова занимает народ воспоминаниями.
– Копь был отменный, – довольно цокает он языком, – как бы Терек ни бушевал, переплывал его, да с таким бравым видом, словно воды ему всего по колено. Бедняга сдох. На кол в изгороди напоролся. А все из-за жены. Огород, видишь ли, ей нужен, ну, и понятно, изгородь поставить потребовала. Во дворе, где есть конь, нельзя иметь низкий забор. Никогда у меня больше его не будет, где бы я ни жил…
Из-за раны в щеке Шапшарко говорил шамкая.
– …Э-эх, – продолжал он, – не конь это был – друг и товарищ. Верный из верных. Если бы не он да не бог, меня бы уж давно рыбы слопали. В то утро конь пронес меня сквозь пули и перенес через Терек. И до самого дома он шел галопом. – Шапшарко потрогал ямку на щеке. – Я от этой раны не в силах был сидеть и прилег ему на шею. Он мог увезти меня, куда вздумал бы. Порой я даже не понимал, то ли по воздуху он меня несет, то ли по земле. Так или иначе, я оказался не где-нибудь, а в своем собственном дворе…
Шапшарко раскурил самокрутку, затянулся и продолжал:
– Говорят, наши предки считали, что ни женщине, ни лошади верить нельзя. О женщине они, может, и правильно думали, а вот о лошади совсем нет. Воллахи, я не отдал бы своего коня и за тридцать женщин. А привык он ко мне, чтоб ему на том свете в раю быть, словно вырос у меня во дворе.
– Ты его, наверно, из-за Терека привел? – спросил молодой парень по имени Хакяш. Его тонкие губы, и так почти не видные, в улыбке совсем исчезли.
– Не с той стороны, а с нашей, – ответил Шапшарко. – Из села, что лежит за Гушко-Юртом. Вернее, с окраины этого села. В ту ночь я ходил в набег вместе с кабардинцами. Увели мы одиннадцать коней. Два досталось мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154