Уж теперь-то мы на ней задаром пахать будем.
– Слава богу, – вздохнул Гойберд. – Вот только лошаденку бы заиметь, хоть десятину весной вспахал бы. Я сегодня рассчитывал раздобыть одну. Но конюшня оказалась пустой.
– Хусен тоже все туда рвался. Да я удержал его. Выходит, хорошо сделал. А то но было бы у него ни коня, ни зерна.
– У них-то хоть плохонькая, да есть, а у меня и такой ведь нет.
Гойберд помолчал, потом вдруг спросил, обращаясь к Хусену:
– А чего это ты на своей арбе не приехал?
– Нани не позволила. Легла перед воротами – и все тут, не хотела меня отпускать.
– Ничего, – успокоил Исмаал, – нам хватит и того, что набрали. Поделим поровну.
Хусен хотел еще раз съездить в поместье, но, вспомнив, что там творилось, передумал: едва ли осталось хоть зернышко, все уж, наверно, давно разобрали. Да и Кайпа, конечно, воспротивилась:
– Хватит, сынок, и того, что привез. Не жадничай. У нас сроду зерна столько не было, с тех самых пор, как я вошла в этот дом.
От радости Кайпе не сиделось на месте. Она то и дело подходила к углу, где была ссыпана пшеница, и долго молча смотрела на нее. А как-то сказала:
– Неужели все это останется у нас, никто не отберет?
– Почему же не останется?
– А вдруг У гром вернется…
– Да пусть хоть сейчас возвращается! Только едва ли он рискнет.
…Помещичье добро тем временем растащили дотла. Остались только дом, сараи да амбары. Народ думал-гадал, что с ними делать.
– Надо поджечь, – предложил кто-то.
– Пепел по ветру развеять, чтоб духу не осталось, – добавил другой.
Поднялся спор.
– Это неправильно.
– Почему неправильно? В России, говорят, все поместья разгромили и сожгли!
– Не везде так.
– Да хоть бы и везде, а мы не будем жечь. Нам же, может, и пригодится. Да и жалко такие постройки уничтожать.
– А мне не жалко! – крикнул хромой Эса. – Клянусь могилой отца, у меня нутро переворачивается, когда смотрю на все это! Чего их жалеть?
– Правильно говорит Эса. Сжечь – и делу конец! Тогда уж Угром точно не вернется.
– Верно, нечего тянуть. Какая же это революция, если помещичья усадьба останется стоять, как стояла, и будет вечно напоминать нам все горькие дни?!
– Стереть с лица земли! Мы сами строили все это. За гривенник да за миску похлебки с зари до зари спины гнули. Сами и сломаем!
– Правильно! Громи!
Подоспевший Исмаал уговаривал не трогать постройки: вдруг, мол, самим пригодятся. Но его не послушали.
– Нам понадобится – лучше этого построим, к тому же у себя в селе. Давай разбирай!
И пошла работа. Всю ночь арбы возили в село бревна, балки, черепицу, железо – короче, все, что осталось от построек.
На второй день делили овец, но тут все делалось порядком, не как с пшеницей. Несколько человек, из тех, что постарше, взялись за дело: раздавали овец – побольше тем, кто многосемейный и победнее. И если к пшенице подобрались и некоторые из зажиточных, то к овцам их не подпустили.
8
Двенадцать овец теперь у Хусена. Он уже стал подумывать о том, чтобы породниться с Соси. Есть и лошадь, и пшеница. Ничего не пожалел бы Хусен, лишь бы Эсет вошла в его дом.
С полудня крутится парень у плетня, все надеется увидеть Эсет, но тщетно. Для виду разок-другой громко прикрикнул на овец, чтобы Эсет услыхала.
Но вот наконец она подошла. Глаза девушки наполнились слезами, когда Хусен рассказал ей, что решил посвататься.
– Ничего из этого не выйдет, – с грустью сказала она.
– Почему? – руки Хусена сами собой сжались в кулаки.
– Не отдадут меня за тебя.
В ушах у Эсет по сей день звенит голос матери; «…с вшивым сыном Кайпы!» И потому у нее уже нет никаких надежд.
Хусен увидел, как с ресниц Эсет сорвались крупные градинки-слезинки. И если бы не эти слезы, он уже готов был упрекнуть ее: «Отдали бы, если бы ты этого сама захотела!» А как ей еще захотеть? Она ли не мечтала об этом день и ночь? Да и нельзя ведь ей за другого выходить.
– Не плачь, Эсет! – сказал Хусен.
– Ты не знаешь, как мне тяжело!.. Нани только и думает о Мурзабеке, о том, что из Сурхохи приезжал… Без конца о нем говорит.
– А отец что? – спросил Хусен, едва сдерживая злобу против ее родителей.
– Если нани надумает, он не станет ей возражать. Я слыхала, как он вчера сказал: «Нельзя же нам самим навязываться, Подожди, пока сватов зашлют». Видно, все это – дело нескольких дней… У меня голова кругом идет… Остается только убить себя!..
Сдерживая рыдания, она утирала слезы концом платка.
– Умереть?!
– А что же делать?
У Хусена промелькнуло: «Может, украсть Эсет? Не я первый, не я последний…»
– Ты согласишься сделать то, что я скажу?…
– Я согласна! Говори!..
И тут раздался голос Кабират!
– Дочка, а ну иди сюда!
Эсет вздрогнула, но через минуту успокоилась и крикнула в ответ!
– Иду!
И пошла. Только не прямо к дому, а вдоль плетня, чтобы дать высохнуть глазам.
Хусен еще постоял в огороде, но скоро ушел и он.
Жизнь поставила перед ним сложную задачу. Что делать? Похитить Эсет? Да она и сама пойдет за ним. Но куда он поведет ее, к кому? И что будет потом?…
К вечеру пришел человек и сказал, что Довт зовет Хусена.
Старик лежал в постели. Хусен пожелал ему здоровья.
– Живи и ты долго, – ответил Довт, – в два раза дольше моего.
Лицо и особенно глаза Довта показались Хусену очень грустными.
– Подойди ко мне поближе, – сказал старик. – Что ты там стоишь?
Хусен подошел и тихо спросил:
– Что у тебя болит?
– Э, что бы ни болело, это не беда. Тело ведь – только оболочка. В человеке главное – душа. А мою душу уже в небо зовут.
Хусен похолодел. Он вдруг осознал, как ему дорог этот одинокий старик.
Довт через силу улыбнулся.
– Помнишь? Когда еще я говорил тебе, что настал мой час. Да вот ведь сколько прожил.
Хусен переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать Довту, как его утешить.
– А ну, сними-ка ружье, – старик глазами показал на стену. – И патронташ тоже.
Хусен снял.
– Возьми это себе. Мне они больше не нужны. А тебе понадобятся. Все еще только начинается. Царя-то скинули, а корни его глубоко проросли, корчевать надо. Так что оружие пригодится.
Уставшие глядеть на свет глаза старика закрылись, но через минуту-другую он снова открыл их и сказал:
– А теперь сходи за муллой. Пусть придет, прочитает яси.
Вечером Довта не стало.
9
Хусен очень скоро убедился в правоте слов Довта.
Прошло всего два дня, и в Сагопши заговорили о беспорядках. Слухи были разные. Одни утверждали, что началась настоящая война между ингушами из Плиева и Яндаре и Сунженскими казаками. Другие рассказывали о вооруженных столкновениях во Владикавказе.
Неспокойно было и в селах Алханчуртской долины. Люди, понимая, что рано или поздно им тоже придется постоять за себя, запасались оружием: готовились встретить врага. Они знали, какое оружие им готовить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
– Слава богу, – вздохнул Гойберд. – Вот только лошаденку бы заиметь, хоть десятину весной вспахал бы. Я сегодня рассчитывал раздобыть одну. Но конюшня оказалась пустой.
– Хусен тоже все туда рвался. Да я удержал его. Выходит, хорошо сделал. А то но было бы у него ни коня, ни зерна.
– У них-то хоть плохонькая, да есть, а у меня и такой ведь нет.
Гойберд помолчал, потом вдруг спросил, обращаясь к Хусену:
– А чего это ты на своей арбе не приехал?
– Нани не позволила. Легла перед воротами – и все тут, не хотела меня отпускать.
– Ничего, – успокоил Исмаал, – нам хватит и того, что набрали. Поделим поровну.
Хусен хотел еще раз съездить в поместье, но, вспомнив, что там творилось, передумал: едва ли осталось хоть зернышко, все уж, наверно, давно разобрали. Да и Кайпа, конечно, воспротивилась:
– Хватит, сынок, и того, что привез. Не жадничай. У нас сроду зерна столько не было, с тех самых пор, как я вошла в этот дом.
От радости Кайпе не сиделось на месте. Она то и дело подходила к углу, где была ссыпана пшеница, и долго молча смотрела на нее. А как-то сказала:
– Неужели все это останется у нас, никто не отберет?
– Почему же не останется?
– А вдруг У гром вернется…
– Да пусть хоть сейчас возвращается! Только едва ли он рискнет.
…Помещичье добро тем временем растащили дотла. Остались только дом, сараи да амбары. Народ думал-гадал, что с ними делать.
– Надо поджечь, – предложил кто-то.
– Пепел по ветру развеять, чтоб духу не осталось, – добавил другой.
Поднялся спор.
– Это неправильно.
– Почему неправильно? В России, говорят, все поместья разгромили и сожгли!
– Не везде так.
– Да хоть бы и везде, а мы не будем жечь. Нам же, может, и пригодится. Да и жалко такие постройки уничтожать.
– А мне не жалко! – крикнул хромой Эса. – Клянусь могилой отца, у меня нутро переворачивается, когда смотрю на все это! Чего их жалеть?
– Правильно говорит Эса. Сжечь – и делу конец! Тогда уж Угром точно не вернется.
– Верно, нечего тянуть. Какая же это революция, если помещичья усадьба останется стоять, как стояла, и будет вечно напоминать нам все горькие дни?!
– Стереть с лица земли! Мы сами строили все это. За гривенник да за миску похлебки с зари до зари спины гнули. Сами и сломаем!
– Правильно! Громи!
Подоспевший Исмаал уговаривал не трогать постройки: вдруг, мол, самим пригодятся. Но его не послушали.
– Нам понадобится – лучше этого построим, к тому же у себя в селе. Давай разбирай!
И пошла работа. Всю ночь арбы возили в село бревна, балки, черепицу, железо – короче, все, что осталось от построек.
На второй день делили овец, но тут все делалось порядком, не как с пшеницей. Несколько человек, из тех, что постарше, взялись за дело: раздавали овец – побольше тем, кто многосемейный и победнее. И если к пшенице подобрались и некоторые из зажиточных, то к овцам их не подпустили.
8
Двенадцать овец теперь у Хусена. Он уже стал подумывать о том, чтобы породниться с Соси. Есть и лошадь, и пшеница. Ничего не пожалел бы Хусен, лишь бы Эсет вошла в его дом.
С полудня крутится парень у плетня, все надеется увидеть Эсет, но тщетно. Для виду разок-другой громко прикрикнул на овец, чтобы Эсет услыхала.
Но вот наконец она подошла. Глаза девушки наполнились слезами, когда Хусен рассказал ей, что решил посвататься.
– Ничего из этого не выйдет, – с грустью сказала она.
– Почему? – руки Хусена сами собой сжались в кулаки.
– Не отдадут меня за тебя.
В ушах у Эсет по сей день звенит голос матери; «…с вшивым сыном Кайпы!» И потому у нее уже нет никаких надежд.
Хусен увидел, как с ресниц Эсет сорвались крупные градинки-слезинки. И если бы не эти слезы, он уже готов был упрекнуть ее: «Отдали бы, если бы ты этого сама захотела!» А как ей еще захотеть? Она ли не мечтала об этом день и ночь? Да и нельзя ведь ей за другого выходить.
– Не плачь, Эсет! – сказал Хусен.
– Ты не знаешь, как мне тяжело!.. Нани только и думает о Мурзабеке, о том, что из Сурхохи приезжал… Без конца о нем говорит.
– А отец что? – спросил Хусен, едва сдерживая злобу против ее родителей.
– Если нани надумает, он не станет ей возражать. Я слыхала, как он вчера сказал: «Нельзя же нам самим навязываться, Подожди, пока сватов зашлют». Видно, все это – дело нескольких дней… У меня голова кругом идет… Остается только убить себя!..
Сдерживая рыдания, она утирала слезы концом платка.
– Умереть?!
– А что же делать?
У Хусена промелькнуло: «Может, украсть Эсет? Не я первый, не я последний…»
– Ты согласишься сделать то, что я скажу?…
– Я согласна! Говори!..
И тут раздался голос Кабират!
– Дочка, а ну иди сюда!
Эсет вздрогнула, но через минуту успокоилась и крикнула в ответ!
– Иду!
И пошла. Только не прямо к дому, а вдоль плетня, чтобы дать высохнуть глазам.
Хусен еще постоял в огороде, но скоро ушел и он.
Жизнь поставила перед ним сложную задачу. Что делать? Похитить Эсет? Да она и сама пойдет за ним. Но куда он поведет ее, к кому? И что будет потом?…
К вечеру пришел человек и сказал, что Довт зовет Хусена.
Старик лежал в постели. Хусен пожелал ему здоровья.
– Живи и ты долго, – ответил Довт, – в два раза дольше моего.
Лицо и особенно глаза Довта показались Хусену очень грустными.
– Подойди ко мне поближе, – сказал старик. – Что ты там стоишь?
Хусен подошел и тихо спросил:
– Что у тебя болит?
– Э, что бы ни болело, это не беда. Тело ведь – только оболочка. В человеке главное – душа. А мою душу уже в небо зовут.
Хусен похолодел. Он вдруг осознал, как ему дорог этот одинокий старик.
Довт через силу улыбнулся.
– Помнишь? Когда еще я говорил тебе, что настал мой час. Да вот ведь сколько прожил.
Хусен переминался с ноги на ногу, не зная, что сказать Довту, как его утешить.
– А ну, сними-ка ружье, – старик глазами показал на стену. – И патронташ тоже.
Хусен снял.
– Возьми это себе. Мне они больше не нужны. А тебе понадобятся. Все еще только начинается. Царя-то скинули, а корни его глубоко проросли, корчевать надо. Так что оружие пригодится.
Уставшие глядеть на свет глаза старика закрылись, но через минуту-другую он снова открыл их и сказал:
– А теперь сходи за муллой. Пусть придет, прочитает яси.
Вечером Довта не стало.
9
Хусен очень скоро убедился в правоте слов Довта.
Прошло всего два дня, и в Сагопши заговорили о беспорядках. Слухи были разные. Одни утверждали, что началась настоящая война между ингушами из Плиева и Яндаре и Сунженскими казаками. Другие рассказывали о вооруженных столкновениях во Владикавказе.
Неспокойно было и в селах Алханчуртской долины. Люди, понимая, что рано или поздно им тоже придется постоять за себя, запасались оружием: готовились встретить врага. Они знали, какое оружие им готовить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154