– Купи ботинки.
Нюрка и с этим не согласилась. Тогда он схватил ее за руку и попытался насильно вложить ей деньги в ладошку.
– Отпусти! – закричала Нюрка.
Вырываясь, она нагнулась, и в эту минуту Хасан сунул деньги Нюрке за пазуху. Он видел, как казачки на базаре прятали выручку на груди. И без того большие глаза ее дико расширились. Хасан стоял растерянный и не меньше Нюрки испуганный, когда вдруг увидел из-за оттянутого платья белую нежную Нюркину грудь. И тут он почему-то совсем смутился и растерялся, словно подглядел что-то недозволенное.
– Не глазей! – крикнула Нюрка, заливаясь краской. Отвернулась и через мгновение кинула ему деньги. – На, возьми их и больше не показывай! Слышишь?
Деньги пришлось взять.
Хасан все еще не мог прийти в себя. А с Нюрки уже спал испуг, она, снова посмеиваясь, спросила:
– Так почему же ты так долго не приходил! Я ждала тебя.
Хасан пожал плечами.
– А лошадей у Фрола украли! – сказала Нюрка. – Всех до одной.
– Кто? – удивился Хасан.
– Не знаю. Наверно, абреки. Уж лучше бы ты еще одну увел. Говорила ведь.
Но Хасан не жалел об этом.
Уже вечерело. Он собрался домой.
– Успеешь, – отговаривала Нюрка. – Посиди. Я сейчас. Принесу вина из погреба. Будешь пить?
Хасан отрицательно покачал головой и пошел к двери.
– Приезжай еще. Да поскорее. Ладно?
– Пириедит, – кивнул Хасан и для убедительности добавил: – Ей-бох!
Хасан еще дважды ездил в Моздок с дровами и оба раза заезжал к Федору, точнее – к Нюрке. Собирался еще, но не удалось. Пристав распорядился перекрыть дорогу на Моздок и всех, кто едет туда с дровами, отправлять в участок. Все из-за того, что не исполнили его приказ и не завезли дрова в полицейский участок и во все сельские правления.
Дрова у людей забирали, но лошадь и арбу, слава богу, оставляли хозяину. Это, надо понимать, тоже было одной из «свобод», дарованных в день трехсотлетия дома Романовых.
Пристав снова был жестоким и нетерпимым, совсем не таким, как месяц назад на площади в Пседахе, когда он, гордый своими «подвигами», позволил себе на часок обернуться ласковым и добреньким.
Часто какому-нибудь рьяному рассказчику дивных снов остряк-слушатель кинет: «А когда проснулся, не было ли у тебя в руках собачьего хвоста?» Хасану сейчас, как в той присказке, казалось, что в руках у него остался только собачий хвост. Перекрытие моздокской дороги развеяло его мечты, как бон. Винтовки опять не видать. Он ходил сам не свой. И не сдержался, разговорился как-то с Исмаалом, рассказал о том, что терзает его с самого дня гибели отца.
– Я понимаю тебя, Хасан! Давно догадываюсь, для чего ты все о винтовке хлопочешь. И свою бы тебе дал, даже если бы мне грозило совсем ее потерять. Вот столечко не пожалел бы, – Исмаал показал кончик ногтя, – но послушай меня. Ты уже пять-шесть лет ждешь. Потерпи еще немного.
– Ты сам говоришь – пять-шесть лет жду. Разве этого мало?
– Не торопись, не такое это дело, чтобы спешить. В народе говорится: быстрая вода до моря не дошла. Сделаешь сейчас что-нибудь с Саадом, тебе несдобровать.
– Сколько же мне еще ждать? Пока власть сменится, да? Не верю я больше в это! Видал, как царя славили? Еще на триста лет утвердили. Вон и Дауд совсем не показывается. Тоже, наверно, понял, что ничего не выйдет.
– Напрасно горячишься. Ты неправ. А Дауд давно не приходит, потому что дел у него много. Не только в Сагопши, во всей Ингушетии, в Осетии и Кабарде – везде готовятся перемены. Дауд сейчас во Владикавказе. Болшеки его позвали. Ты видал когда-нибудь, как зимой буря начинается? Перед бурей всегда бывает тихо, тепло! Не всякий догадается, что, того и гляди, крутоверть поднимется. Вот и у нас сейчас такое затишье, – перешел на шепот Исмаал, – перед большими событиями. Так говорил Дауд. Он знает.
Они проговорили до сумерек, пока не вернулась Миновси. Она водила заболевшую девочку к старой Шаши. Посидели еще и после ужина.
В эту ночь Хасан не сомкнул глаз. Мысли его как бы раздвоились на равные части, и какое принять решение, он не знал.
С некоторых пор не ведал покоя и Саад, а последнее время ему не раз доводилось слышать то от одного, то от другого, что старший сын Беки уже почти взрослый. И вырос он горячим и решительным. Бросалось в глаза, что Саад избегает людных сборищ и вообще почти нигде не бывает, если не считать пседахского пиршества, где он был в надежном окружении пристава и стражников.
В одну из пятниц прямо из мечети после молитвы во двор Беки неожиданно заявились старики. Это была новая попытка Саада выпросить прощение крови. На беду, Хасан оказался дома, и ему пришлось выслушать стариков до конца.
– Я знаю наш закон и уважаю вашу старость, – решительно заявил он, – но не могу согласиться с вашей просьбой. Вы знаете, как был убит мой отец? Это не случайность и не какая-нибудь заслуженная им кара. Это насилие! И мы не простим Сааду кровь отца! Так и скажите ему.
Старики не унимались, все уговаривали. Наконец сказали, что Саад откупится, как никто другой не откупался, денег он не пожалеет.
– Кровь моего отца не продается! – раздраженно отрезал Хасан. – Прошу вас, никогда больше не приходите в наш двор с этим разговором!
Старики ушли ни с чем.
10
На душе у Саада – как у приговоренного к смертной казни. Он все чаще задумывался: не лучше ли, пока не поздно, самому убрать старшего сына Беки? Но даже если ему удастся выстрелить первым, что из этого? Только новая кровь ляжет на него. К тому же у Беки еще два сына. Всех не поубиваешь. Да и власти такого не простят.
И решил Саад искать помощи у пристава. Рассказать и о том, что сын Беки не простил ему даже тогда, когда с просьбой об этом пришли к нему чуть ли не все уважаемые старики Сагопши. Не только не простил, но грозил кровопролитием.
Саад вошел в дом пристава. В прихожей его остановил казак:
– Господин пристав занят.
Из комнаты доносились голоса и какой-то стук.
Пристав был в бешенстве. Не помогали никакие меры. Люди не везли дров. Сравнительно с прошедшим годом и половины не доставили. Рубить рубили, а сдавать властям не сдавали. Каждый прятал где мог. Только бы переждать. «Оно, может, и к лучшему, – думали люди. – Дорогу откроют через неделю-другую, к тому времени, глядишь, и дрова подорожают».
Приставу донесли, что лесничий, вопреки приказу, за взятки позволяет рубить дрова тем, у кого нет на то разрешения. Вот он и вызвал Элмарзу и сейчас давал ему нагоняй, да, похоже, не только словом.
Сквозь общий шум из комнаты доносилось:
– Не надо, гаспадин пирстоп! Моя не будит болша! – Сволочь! Зверь! У бью подлеца!
– Не надо убивай. Дети ест дома. Все дарва Суда таскай будим!
Скоро шум утих. А затем из той комнаты вышел Элмарза. Он испуганно осмотрелся, будто и здесь его кто-то вдруг мог ударить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154