Хорошо, Гидаспов вмешался, разъяснил, где надо.
Котов чувствовал неприятное волнение, но внешне оставался спокойным, приветливо встретил вошедшего Лахарева. Просмотрев принесенный на согласование документы, безучастно сказал:
— Поисковая работа Горлова на следующий квартал не утверждена, и нет оснований планировать под нее объемы производства.
— Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие «Ураган-23-эс», — согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: «Когда будем рассматривать заявление Горлова?»
— Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, — поглядев в окно, ответил Котов.
— Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.
— Сколько человек сейчас в очереди?
— По нашему отделу — трое, а по Объединению — человек двадцать.
— Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, — подняв указательный палец, сказал Котов.
— Узнают, пойдут в партком жаловаться, — засомневался Лахарев.
— Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть? — дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой — ни при чем, мы — на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут — вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут — не вынесем.
— Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, — возразил Лахарев.
— Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, — раздражаясь, повысил голос Котов.
— Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, — наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.
— Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали! — с удовольствием подумал Котов.
Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.
— Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, — сказал он секретарше.
Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: «Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке».
— Тоже, философ! Сколько не записывай, все здесь будет, — усмехнулся про себя Котов. Тетрадь попала к нему неделю назад, принесли из спецотдела: дескать, разберись, Виктор Михалыч, чем твои сотрудники дышат, там и про тебя есть, вряд ли понравится, но мы рассчитываем на объективность, и дай свое обобщенное мнение. Если найдешь что-то серьезное, мы справочку для райотдела подготовим, пусть решают о возбуждении.
У рубашкинской тетради была странная особенность. Будучи положенной на стол, она неизменно открывалась на тех страницах, где описывался он, Котов. Открывалась сама собой, будто заколдованная. И всякий раз его передергивало от злости и отвращения.
— Ведь, как умело притворялся: всегда с улыбкой, мол, здравствуйте, Виктор Михалыч, разрешите зайти, разрешите доложить, в струнку вытягивался, а на деле — мерзавец и негодяй! — думал Котов, перечитывая отмеченные тонким карандашом строчки. Рубашкин писал коряво и размашисто.
«Понять Котова — значит понять их Систему. Или слишком много чести для нашего В.М.? Нет, он — типичный плод ка-пэ-эс-эсэсовской селекции. При Сталине носил бы сапоги, галифе и китель, нынче другие времена, и он никогда не снимает костюма! Суконный костюм на ватине есть маскировка и атрибут власти. В костюме он значителен и важен. А если раздеть, останется злобная букашка: узкоплечий, ножки и ручки прутиками, отвисшее брюшко. Как у Рабле: вот выродок от гнусного сношенья охотничьего пса с развратным стариком».
Дальше был еще хуже, совсем гнусный поклеп. Злобная клевета была направлена не на него лично, нет, на всю парторганизацию Объединения, в конце концов, — на всех честных коммунистов! Об одном жалел Котов: что вовремя не раскусил этого отщепенца. Одна из записей напомнила ему случай, когда Рубашкин раскрылся во всей красе.
— В сущности В.М. — трус. Такой же трус, как все эти, из партноменклатуры. — читал Котов. Да, он помнил этот случай. Рубашкин отказывался ехать в совхоз на уборку урожая. Никто не отказывался, а этот — особенный. Пришлось вызвать на расширенный партком: почему, Петр Андреевич, идете против коллектива? Тот отвечает, что больна мать, некому ухаживать. Велели принести справку — уперся. Кому нужна справка, говорит, пусть сам ее и получает. Каков наглец? Прижали его со всех сторон, и он вдруг согласился.
— Поеду, — говорит, — только есть одно условие: пусть Виктор Михалыч напишет обязательство, что все здесь присутствующие и каждый в отдельности отвечают за жизнь и здоровье матери. И пусть каждый распишется! Смотрит на членов парткома жутким взглядом, за одно это гнать надо было в три шеи. Но Горлов заступился, пожалели.
— Ну, наглец! Гнать мало, еще тогда бы посадить, но и сейчас не поздно, — распаляясь, думал Котов, перелистывая страницы. Найдя нужное место, принялся переписывать на отдельный лист. Писал мелким разборчивым почерком, аккуратно отделяя каждую букву и знаки препинания:
"По данным Госплана свыше 80 процентов станочного парка работают за пределами установленных сроков амортизации, более четверти технологического оборудования эксплуатируется двадцать и более лет.
Это значит, что станки давно утратили необходимую точность и не могут не давать брака. (Лахарев рассказывал, что закладывает в нормы расхода металлов до половины отходов). К тому же оборудование часто ломается, нужно содержать дополнительных рабочих, которые ничего не производят, только ремонтируют. Растут металлоемкость и расход энергии. Гайдар говорит, что этот рост составляет 10-15 процентов в год. При том с середины 80-х внутренний валовой продукт систематически падает. Чубайс считает, что в таких условиях наша промышленность существовать не может. Видимость благополучия создается из-за низких цен на энергоресурсы. (Действительно, бензин стоит дешевле газированной воды!). Но правы ли Чубайс с Гайдаром, призывая разломать всю нашу промышленность и создать ее заново, как сделали в Германии по плану Маршала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Котов чувствовал неприятное волнение, но внешне оставался спокойным, приветливо встретил вошедшего Лахарева. Просмотрев принесенный на согласование документы, безучастно сказал:
— Поисковая работа Горлова на следующий квартал не утверждена, и нет оснований планировать под нее объемы производства.
— Хорошо, Виктор Михайлович, свободные мощности загрузим под изделие «Ураган-23-эс», — согласился Лахарев и, выждав минуту, спросил: «Когда будем рассматривать заявление Горлова?»
— Люди годами ждут, пока их в партию примут. Достойные люди! А на его заявлении еще чернила не высохли, — поглядев в окно, ответил Котов.
— Партком торопит, даже из райкома звонили. Специально для Горлова место выделили.
— Сколько человек сейчас в очереди?
— По нашему отделу — трое, а по Объединению — человек двадцать.
— Вот и поговори с ними, объясни, кто без очереди вперед забегает, — подняв указательный палец, сказал Котов.
— Узнают, пойдут в партком жаловаться, — засомневался Лахарев.
— Не на нас же! Разве с нами советовались, когда решили Горлова вперед всех протолкнуть? — дождавшись, пока на лице Лахарева появится выражение полного понимания задуманной комбинации, Котов закончил: "Кто поперед батьки в пекло лезет, тому и ответ держать. Перед двадцатью обиженными пусть партком оправдывается, а мы с тобой — ни при чем, мы — на высоте партийной дисциплины и демократии. Скажут — вынесем вопрос на открытое партсобрание, не скажут — не вынесем.
— Исход голосования непредсказуем, могут прокатить. Получится, что мы плохо подготовили вопрос, — возразил Лахарев.
— Нет такого в Уставе КПСС, чтобы любого в партию принимать. Еще раз повторяю: не мы этот вопрос готовили, Горлов не наш человек, — раздражаясь, повысил голос Котов.
— Хорошо, Виктор Михайлович, поговорю с каждым, как вы советуете, — наконец согласился Лахарев, и Котов понял, что тот сделает все, как надо.
— Боится меня, боится. И правильно делает, не таких ломали! — с удовольствием подумал Котов.
Проводив Лахарева взглядом, Котов включил селектор.
— Никого не пускайте, я работаю с документами. И держите сургуч нагретым на случай, если придется прерваться, — сказал он секретарше.
Некоторое время Котов сидел неподвижно, только до боли и хруста сжимал и разжимал кулаки, как всегда перед важной работой. Потом подошел к сейфу и с треском отодрал печать. Обломки сургуча полетели далеко в разные стороны, жирно щелкнул замок. Котов передернул ключи на связке и открыл внутреннее отделение, где хранил особо важные документы. Тетрадь лежала там, куда он положил вечером. Обычная толстая тетрадь в истрепавшемся картонном переплете. Через всю обложку лепились несуразные красные буквы: «Записки Рубашкина. Начато в ХХ веке».
— Тоже, философ! Сколько не записывай, все здесь будет, — усмехнулся про себя Котов. Тетрадь попала к нему неделю назад, принесли из спецотдела: дескать, разберись, Виктор Михалыч, чем твои сотрудники дышат, там и про тебя есть, вряд ли понравится, но мы рассчитываем на объективность, и дай свое обобщенное мнение. Если найдешь что-то серьезное, мы справочку для райотдела подготовим, пусть решают о возбуждении.
У рубашкинской тетради была странная особенность. Будучи положенной на стол, она неизменно открывалась на тех страницах, где описывался он, Котов. Открывалась сама собой, будто заколдованная. И всякий раз его передергивало от злости и отвращения.
— Ведь, как умело притворялся: всегда с улыбкой, мол, здравствуйте, Виктор Михалыч, разрешите зайти, разрешите доложить, в струнку вытягивался, а на деле — мерзавец и негодяй! — думал Котов, перечитывая отмеченные тонким карандашом строчки. Рубашкин писал коряво и размашисто.
«Понять Котова — значит понять их Систему. Или слишком много чести для нашего В.М.? Нет, он — типичный плод ка-пэ-эс-эсэсовской селекции. При Сталине носил бы сапоги, галифе и китель, нынче другие времена, и он никогда не снимает костюма! Суконный костюм на ватине есть маскировка и атрибут власти. В костюме он значителен и важен. А если раздеть, останется злобная букашка: узкоплечий, ножки и ручки прутиками, отвисшее брюшко. Как у Рабле: вот выродок от гнусного сношенья охотничьего пса с развратным стариком».
Дальше был еще хуже, совсем гнусный поклеп. Злобная клевета была направлена не на него лично, нет, на всю парторганизацию Объединения, в конце концов, — на всех честных коммунистов! Об одном жалел Котов: что вовремя не раскусил этого отщепенца. Одна из записей напомнила ему случай, когда Рубашкин раскрылся во всей красе.
— В сущности В.М. — трус. Такой же трус, как все эти, из партноменклатуры. — читал Котов. Да, он помнил этот случай. Рубашкин отказывался ехать в совхоз на уборку урожая. Никто не отказывался, а этот — особенный. Пришлось вызвать на расширенный партком: почему, Петр Андреевич, идете против коллектива? Тот отвечает, что больна мать, некому ухаживать. Велели принести справку — уперся. Кому нужна справка, говорит, пусть сам ее и получает. Каков наглец? Прижали его со всех сторон, и он вдруг согласился.
— Поеду, — говорит, — только есть одно условие: пусть Виктор Михалыч напишет обязательство, что все здесь присутствующие и каждый в отдельности отвечают за жизнь и здоровье матери. И пусть каждый распишется! Смотрит на членов парткома жутким взглядом, за одно это гнать надо было в три шеи. Но Горлов заступился, пожалели.
— Ну, наглец! Гнать мало, еще тогда бы посадить, но и сейчас не поздно, — распаляясь, думал Котов, перелистывая страницы. Найдя нужное место, принялся переписывать на отдельный лист. Писал мелким разборчивым почерком, аккуратно отделяя каждую букву и знаки препинания:
"По данным Госплана свыше 80 процентов станочного парка работают за пределами установленных сроков амортизации, более четверти технологического оборудования эксплуатируется двадцать и более лет.
Это значит, что станки давно утратили необходимую точность и не могут не давать брака. (Лахарев рассказывал, что закладывает в нормы расхода металлов до половины отходов). К тому же оборудование часто ломается, нужно содержать дополнительных рабочих, которые ничего не производят, только ремонтируют. Растут металлоемкость и расход энергии. Гайдар говорит, что этот рост составляет 10-15 процентов в год. При том с середины 80-х внутренний валовой продукт систематически падает. Чубайс считает, что в таких условиях наша промышленность существовать не может. Видимость благополучия создается из-за низких цен на энергоресурсы. (Действительно, бензин стоит дешевле газированной воды!). Но правы ли Чубайс с Гайдаром, призывая разломать всю нашу промышленность и создать ее заново, как сделали в Германии по плану Маршала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140