схвачена самая суть ситуации. Тем более хочется услышать прогноз.
— Не берусь предсказать, как поведет себя высшее руководство, если наши действия станут предметом информационного противоборства. В нынешних условиях у нас нет подавляющего преимущества в этой сфере.
— Пожалуй, не только подавляющего, вообще никакого преимущества! — воскликнул Сурков.
— К тому же в настоящий момент мы утратили главное в замысле всей операции: инициативу, — продолжил Коршунов. — При продолжении операции нас могут вынудить уйти в глухую оборону — пойдут проверки, заверещат депутаты-демократы, вроде Станкевича с Собчаком…
— Ну, с этими-то справимся, — отмахнулся генерал.
— Сегодня утром я готовил справку о положении в районе. Получается, что при полном напряжении всех сил и средств, включая партийный и комсомольский актив, удалось провести всего пять митингов с нужной направленностью. На них собрали меньше двух тысяч. А неформалы, не имея никаких организационных ресурсов, легко привлекли на свои семь сборищ свыше десяти тысяч. Если же учесть численность демонстрации в защиту Гдляна и Иванова, то завтра мы рискуем получить массовые акции по поводу Брусницына. Вы приказали говорить откровенно, поэтому скажу, что ситуация тревожная, есть признаки, что она выходит из-под контроля.
— Вижу вы клоните к тому, что следует свернуть операцию? — прищурившись, как от яркого света, спросил Сурков.
Все будет зависеть от того, что он ответит, подумал Коршунов и, глубоко вздохнув, коротко выдохнул: «Так точно! Следует свернуть!»
— Ну, что ж, ваше мнение убедило в правильности моего решения. Для Москвы подготовим справку по «Волкодавам» в самых общих чертах, не вдаваясь в глубину предварительной проработки и ее связи с замыслом операции «Дымок». Я прошу вас немедленно подключиться к ее подготовке. Для этого я освобождаю вас от нынешней должности. Пока будете за штатом в моем непосредственном подчинении. Не забудьте: виновные в расшифровке спецмероприятий должны быть примерно наказаны. В первую очередь, этот — как его, Арцыбашин?
— Арцыбулин, товарищ генерал!
— Да, Арцыбулин! Надо же придумать — хлестать водку во время обыска, черт знает с кем. Таким вообще не место в органах. Пусть гуляет, дышит свежим воздухом, пока зима и снега толстый слой, — Сурков было повысил голос, но передохнув, продолжил сухо и ровно. — Предложения по остальным — на ваше усмотрение, кроме Косинова. Нечего ему в аппарате Управления делать! Переведем с понижением на ваше прежнее место. Думаю, пока все. Проекты документов представите лично мне по мере готовности в течение ближайших трех… нет, двух дней, начиная с завтрашнего.
Коршунов понял, что беседа подошла к концу и, встав, попросил разрешения уйти.
— И последнее, Павел Константинович! — окликнул его у самых дверей генерал. — Я не оговорился: Павел Константинович! Интуиция мне подсказывает, что скоро придется забыть ваш оперативный псевдоним. Конечно, Коршунов — это хорошо, это устрашает! Орел, ястреб, коршун — смелые и гордые птицы. Видят противника с большой высоты, поражают стремительно и беспощадно. Именно так жили и работали наши предшественники. Но, боюсь, грядут другие времена, и у меня есть на вас определенные наметки. Впрочем, еще будет время их обговорить. Все! На этот раз действительно все. Можете быть свободны!
2.17.5 В сумерках
На душе было маятно беспокойством и неприкаянностью. Еще утром Рубашкин опять разругался с женой. Накричав обидное, он оделся теплее и сунул в карман куртки недопитую вечером бутылку «Пшеничной» с бутербродом из плавленого сырка «Дружба». На последнюю перед полуденным перерывом электричку он успел вовремя. В вагоне было пусто и зябко, из щелей в полу и окнах несло сырым холодом.
Прислонившись к стеклу, Рубашкин с трудом продышал дырочку в наледи. У несущихся мимо пейзажей было только два цвета: черный и белый. Белыми были низкое небо, поля, крыши и хлопья снега на неподвижных елях; черным — все остальное, даже ватник на старушке, куда-то бредущей вдоль полотна, казался темным.
На остановке в Солнечном он вышел и по пути, не торопясь, выпил полбутылки прямо из горлышка. Стало тепло, даже жарко, но хмель не подступил, голова оставалась ясной.
«Выпили, но не забалдели», — Рубашкин вспомнил любимую шутку Бори Горлова, когда не хватало.
До залива было километра два: сперва по долгой и прямой, всего с одним поворотом Вокзальной улице, потом чуть наискосок вдоль старого, проложенного финнами еще до революции Приморского шоссе.
Дойдя до перекрестка, Рубашкин аккуратно опустил пустую бутылку в заваленную снегом урну у входа в магазин. Внутри было пусто и убого, как в колхозном сельпо. В дальнем конце, привалившись грудью к прилавку, скучала пожилая продавщица в меховой телогрейке поверх халата.
— Мне бы пару пива, — попросил Рубашкин.
— Пива не завозят, еще на той неделе кончилось, — оживилась она.
— Тогда маленькую «Московской», — заметив знакомые бело-зеленые наклейки, обрадовался Рубашкин.
— Вы с Луны свалились? Или иностранец? Не знаете, что винно-водочные до двух не даем?
Рубашкин посмотрел на часы — оставалось чуть меньше четверти часа.
— Я подожду, — сказал он.
— До трех! — злорадно ухмыляясь, уточнила продавщица.
— Почему? — выходя из себя, крикнул Рубашкин.
— С двух до трех обеденный перерыв! А будете выражаться, милицию вызову. Вот, видите кнопка?
Рубашкин проглотил готовое сорваться ругательство и, выходя, изо всей силы пнул ногой дверь. Но громкого хлопка не получилось, только скрежет проржавевшей пружины. С наружной стороны двери намертво приклеился кусок бумаги с крупными буквами:
В семь часов поет петух,
В десять — Пугачева.
Винотдел закрыт до двух,
Ключ у Горбачева!!!
Рубашкин рассмеялся и злость, как рукой сняло. Прочитав дважды, чтобы на всякий случай запомнить, он пошел не к морю, как собирался, а по шоссе в сторону города. Дома стояли заколоченными, было тихо и пусто. Голые неподвижные деревья будто плыли в густом молочном тумане.
А летом здесь все было ярким и праздничным. За голубыми или зелеными заборами играли дети, хлопало под ветром разноцветное белье, шла отгороженная и загадочная жизнь опрятных государственных дач. Их обитатели изредка выходили за границы своих владений и запросто прогуливались от дома до золотистой кромки залива. Секретари райкомов, горкомов и обкомов, утомленные работники исполкомов: Фрол Козлов, по слухам проворовавшийся еще при Хрущеве, безвестно канувший Юрий Замчевский, полные тезки Смирновы — оба Николаи Ивановичи, один был председателем горисполкома, другой командовал Советской властью в области, — Василий Толстиков, придумщик суда над Иосифом Бродским, навеки впечатанный в мировую историю громогласными призывами закрыть эрмитажные залы импрессионистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Не берусь предсказать, как поведет себя высшее руководство, если наши действия станут предметом информационного противоборства. В нынешних условиях у нас нет подавляющего преимущества в этой сфере.
— Пожалуй, не только подавляющего, вообще никакого преимущества! — воскликнул Сурков.
— К тому же в настоящий момент мы утратили главное в замысле всей операции: инициативу, — продолжил Коршунов. — При продолжении операции нас могут вынудить уйти в глухую оборону — пойдут проверки, заверещат депутаты-демократы, вроде Станкевича с Собчаком…
— Ну, с этими-то справимся, — отмахнулся генерал.
— Сегодня утром я готовил справку о положении в районе. Получается, что при полном напряжении всех сил и средств, включая партийный и комсомольский актив, удалось провести всего пять митингов с нужной направленностью. На них собрали меньше двух тысяч. А неформалы, не имея никаких организационных ресурсов, легко привлекли на свои семь сборищ свыше десяти тысяч. Если же учесть численность демонстрации в защиту Гдляна и Иванова, то завтра мы рискуем получить массовые акции по поводу Брусницына. Вы приказали говорить откровенно, поэтому скажу, что ситуация тревожная, есть признаки, что она выходит из-под контроля.
— Вижу вы клоните к тому, что следует свернуть операцию? — прищурившись, как от яркого света, спросил Сурков.
Все будет зависеть от того, что он ответит, подумал Коршунов и, глубоко вздохнув, коротко выдохнул: «Так точно! Следует свернуть!»
— Ну, что ж, ваше мнение убедило в правильности моего решения. Для Москвы подготовим справку по «Волкодавам» в самых общих чертах, не вдаваясь в глубину предварительной проработки и ее связи с замыслом операции «Дымок». Я прошу вас немедленно подключиться к ее подготовке. Для этого я освобождаю вас от нынешней должности. Пока будете за штатом в моем непосредственном подчинении. Не забудьте: виновные в расшифровке спецмероприятий должны быть примерно наказаны. В первую очередь, этот — как его, Арцыбашин?
— Арцыбулин, товарищ генерал!
— Да, Арцыбулин! Надо же придумать — хлестать водку во время обыска, черт знает с кем. Таким вообще не место в органах. Пусть гуляет, дышит свежим воздухом, пока зима и снега толстый слой, — Сурков было повысил голос, но передохнув, продолжил сухо и ровно. — Предложения по остальным — на ваше усмотрение, кроме Косинова. Нечего ему в аппарате Управления делать! Переведем с понижением на ваше прежнее место. Думаю, пока все. Проекты документов представите лично мне по мере готовности в течение ближайших трех… нет, двух дней, начиная с завтрашнего.
Коршунов понял, что беседа подошла к концу и, встав, попросил разрешения уйти.
— И последнее, Павел Константинович! — окликнул его у самых дверей генерал. — Я не оговорился: Павел Константинович! Интуиция мне подсказывает, что скоро придется забыть ваш оперативный псевдоним. Конечно, Коршунов — это хорошо, это устрашает! Орел, ястреб, коршун — смелые и гордые птицы. Видят противника с большой высоты, поражают стремительно и беспощадно. Именно так жили и работали наши предшественники. Но, боюсь, грядут другие времена, и у меня есть на вас определенные наметки. Впрочем, еще будет время их обговорить. Все! На этот раз действительно все. Можете быть свободны!
2.17.5 В сумерках
На душе было маятно беспокойством и неприкаянностью. Еще утром Рубашкин опять разругался с женой. Накричав обидное, он оделся теплее и сунул в карман куртки недопитую вечером бутылку «Пшеничной» с бутербродом из плавленого сырка «Дружба». На последнюю перед полуденным перерывом электричку он успел вовремя. В вагоне было пусто и зябко, из щелей в полу и окнах несло сырым холодом.
Прислонившись к стеклу, Рубашкин с трудом продышал дырочку в наледи. У несущихся мимо пейзажей было только два цвета: черный и белый. Белыми были низкое небо, поля, крыши и хлопья снега на неподвижных елях; черным — все остальное, даже ватник на старушке, куда-то бредущей вдоль полотна, казался темным.
На остановке в Солнечном он вышел и по пути, не торопясь, выпил полбутылки прямо из горлышка. Стало тепло, даже жарко, но хмель не подступил, голова оставалась ясной.
«Выпили, но не забалдели», — Рубашкин вспомнил любимую шутку Бори Горлова, когда не хватало.
До залива было километра два: сперва по долгой и прямой, всего с одним поворотом Вокзальной улице, потом чуть наискосок вдоль старого, проложенного финнами еще до революции Приморского шоссе.
Дойдя до перекрестка, Рубашкин аккуратно опустил пустую бутылку в заваленную снегом урну у входа в магазин. Внутри было пусто и убого, как в колхозном сельпо. В дальнем конце, привалившись грудью к прилавку, скучала пожилая продавщица в меховой телогрейке поверх халата.
— Мне бы пару пива, — попросил Рубашкин.
— Пива не завозят, еще на той неделе кончилось, — оживилась она.
— Тогда маленькую «Московской», — заметив знакомые бело-зеленые наклейки, обрадовался Рубашкин.
— Вы с Луны свалились? Или иностранец? Не знаете, что винно-водочные до двух не даем?
Рубашкин посмотрел на часы — оставалось чуть меньше четверти часа.
— Я подожду, — сказал он.
— До трех! — злорадно ухмыляясь, уточнила продавщица.
— Почему? — выходя из себя, крикнул Рубашкин.
— С двух до трех обеденный перерыв! А будете выражаться, милицию вызову. Вот, видите кнопка?
Рубашкин проглотил готовое сорваться ругательство и, выходя, изо всей силы пнул ногой дверь. Но громкого хлопка не получилось, только скрежет проржавевшей пружины. С наружной стороны двери намертво приклеился кусок бумаги с крупными буквами:
В семь часов поет петух,
В десять — Пугачева.
Винотдел закрыт до двух,
Ключ у Горбачева!!!
Рубашкин рассмеялся и злость, как рукой сняло. Прочитав дважды, чтобы на всякий случай запомнить, он пошел не к морю, как собирался, а по шоссе в сторону города. Дома стояли заколоченными, было тихо и пусто. Голые неподвижные деревья будто плыли в густом молочном тумане.
А летом здесь все было ярким и праздничным. За голубыми или зелеными заборами играли дети, хлопало под ветром разноцветное белье, шла отгороженная и загадочная жизнь опрятных государственных дач. Их обитатели изредка выходили за границы своих владений и запросто прогуливались от дома до золотистой кромки залива. Секретари райкомов, горкомов и обкомов, утомленные работники исполкомов: Фрол Козлов, по слухам проворовавшийся еще при Хрущеве, безвестно канувший Юрий Замчевский, полные тезки Смирновы — оба Николаи Ивановичи, один был председателем горисполкома, другой командовал Советской властью в области, — Василий Толстиков, придумщик суда над Иосифом Бродским, навеки впечатанный в мировую историю громогласными призывами закрыть эрмитажные залы импрессионистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140