Борис Петрович, я товар оприходовала, можно домой пойду?
— Идите, чего спрашивать? — рассеянно ответил Горлов и взявшись за телефон, чтобы позвонить Ларисе, добавил: «Зовите эту жалобщицу, заменим ей одну курицу на две, чтоб от греха подальше».
— Какую курицу? — удивленно спросила бухгалтерша.
— Тухлую, которую Сергей Михалыч завез.
— У нас тухлых не бывает. Ниже второго сорта не торгуем — мы же не госмагазин, а кооператив!
— Все равно зовите! — велел Горлов. — Жалобщица хоть симпатичная?
— Страхолюдина! Ни рожи, ни кожи, подметки рваные и сапоги «Скороход»!
Горлов набрал номер и, глядя в окно, слушал длинные гудки, пока не почувствовал чей-то взгляд.
— Лариса! — повернув голову, воскликнул он.
— Ее нет дома, а кто ее спрашивает? — трубка неожиданно отозвалась требовательным мужским баритоном.
— Кто спрашивает? — глядя на Ларису, переспросил Горлов. Она что-то тихо прошептала, но он не расслышал.
— Бортмеханик… Шаляпин. Нет, я не шучу — фамилия у меня такая. Что передать? Передайте, что у нас все в порядке кроме второго мотора — опять барахлит, то есть чихает, — окончательно запутавшись, Горлов повесил трубку, и встав, обнял Ларису.
— Как ты здесь оказалась?
— Мы как-то проезжали мимо, а когда ты позвонил, я вспомнила и приехала, — она была похожа на небогатую студентку: без косметики, в поношенной куртке из китайской плащевки и вязаной шапочке, на ногах были старые сапоги с оттоптанными каблуками. — У тебя выпить не найдется? Немного, чтобы не знобило…
— Подожди, сейчас принесу, — сказал Горлов и пошел в подсобку.
— Дай что-нибудь выпить, — попросил он кладовщика.
— Есть коробка шампанского, армянский «Три звездочки», портвейн «Солнечный»…
— А водка? — перебил его Горлов, решив, что Ларисе нужна именно водка.
— С винтом кончилась, но есть «Московская». Вам поллитру или маленькую?
— Маленькую! Нет! Лучше две. Да скажи чтоб принесли пару чистых стаканов и закусить, — велел Горлов.
Он подумал, что Ларисе будет неприятно видеть посторонних, и дождался продавщицу в коридоре.
— Мы бабы слабые, лучше сразу! — сказал он, налив треть стакана.
— Как ты догадался? Я и хотела водку. Она, — как бы это сказать? — имеет незамедлительное действие.
— Ты — настоящий поэт русских спиртных напитков, — пошутил Горлов, подвигая ей тарелку с колбасой и маринованным перцем.
— Разве ты не знаешь, что я — филолог с высшим образованием? — через силу улыбнулась Лариса, и Горлов подумал, что ей тяжело заговорить первой.
— Так что случилось? Почему тебя не допустили к полетам? — наконец спросил он.
— После болезни меня почему-то послали на внеплановое обследование и обнаружили…
— Надеюсь, не… — начал было Горлов.
— Подожди, не перебивай! Мне даже с тобой как-то не по себе говорить. Сперва сказали, что рак… — она замялась и покраснела, -… рак женских органов. И направили, но не в нашу больницу, а в Свердловку — я сказала, что там прикреплена.
— И что? — чувствуя, как обрывается внутри, спросил Горлов.
— Опухоль доброкачественная. Правда, называется все это мерзко: киста яичника.
— Но ведь можно вылечить?
— Операцию не советуют. Говорят, что угрозы нет, но летать нельзя и детей иметь — тоже. Никогда! — она больше не смогла сдерживаться и заплакала, пряча лицо.
— Налей, пожалуйста, еще, — успокаиваясь, сказала она и вытерла глаза скомканным платком.
— Не верю, что ничего нельзя сделать, — тихо сказал Горлов.
— Прости, что валю свои неприятности.
— А на кого еще? Я же тебя люблю…
— Я знаю, что ты хороший и очень добрый.
— Все равно меня не брошу потому, что я хороший, — попытался пошутить Горлов.
— Я вдруг подумала, что мне даже поговорить не с кем…
— А подруги? Разве у тебя нет хоть одной подруги? — спросил Горлов.
— Представь, нет. В детстве я дружила с одной девочкой — она жила в соседнем доме, мы вместе гуляли в садике, и наши бабушки тоже подружились. А потом, — мне было лет пятнадцать, — она зашла ко мне в гости и стала все рассматривать и расспрашивать: «Это что, а это откуда?» Я отвечала, а после увидела у нее в глазах такую зависть! Даже не только зависть, а что-то, будто она меня ненавидит, но скрывает. С тех пор я старалась с ней не встречаться и больше никогда никого к себе не звала. Так же, как и родители. У них тоже никогда не было друзей. Знаешь, там, наверху нет равных. Одни ниже — тогда они завидуют и хотят занять твое место, а другие выше — относятся свысока, иногда боятся и вредят от страха. Я с этим выросла. Поэтому подруг у меня нет. Разве что ты — моя лучшая подруга.
— В пробуждении! — сглотнув комок в горле, сказал Горлов. — Я твоя лучшая подруга в пробуждении.
— И тебе не будет неприятно со мной спать?
— Господи! О чем ты говоришь? — воскликнул Горлов.
— Все равно меня не брошу потому, что я хорошая? — чуть улыбнувшись, повторила она. — Я тебе так благодарна, ты не представляешь.
— Куда ты поедешь? — заметив, что Лариса собирается встать, спросил Горлов.
— К тебе и с тобой нельзя. Значит остается одно — укрыться у мамы. Правда, рассказать ей ничего нельзя, но это даже хорошо… Только не провожай, я хочу одна, такси возьму и доеду.
— Я все-таки попробую что-нибудь придумать, — целуя Ларису, шепнул Горлов, но сам не знал что.
3.17 По шаткой лестнице, не глядя вниз
— Борис Петрович, когда поедем? — через полуоткрытую дверь спросил Володя.
Горлов посмотрел на часы — было начало десятого.
— Езжай, я сам доберусь, тут недалеко, — сказал он, вспомнив, что обещал встретиться с Рубашкиным.
— Что делаешь? — спросил Горлов, когда тот снял трубку.
— Читаю книгу, которую ты советовал — и не оторваться. Какое-то странное ощущение, будто сам летаешь, как эта чайка. Я бы все отдал, чтобы так писать. Вот послушай: «Ему показалось, что скала — это огромная кованная дверь в другой мир. Мгновенный удушающий страх, удар и мрак, а потом Джонатан Ливингстон поплыл по какому-то странному, странному небу, забывая, вспоминая и опять забывая, ему было страшно, и грустно, и тоскливо, отчаянно тоскливо…»
— Если тоскливо, значит, надо добавить, — прервал его Горлов. — Как ты говоришь, отчаянно добавить.
— Честно говоря, у меня финансовый кризис. Катя каждый день стонет и мечется — все, что получаю ей отдаю, и все равно мало, — вздохнул Рубашкин.
— Ты хотел поговорить об общественных проблемах, помнишь? — сказал Горлов.
— Когда?
— Минут через пятнадцать в Матвеевском садике. На закуску — бутерброд с колбасой. Устроит?
— И с соленым огурцом, — сразу оживился Рубашкин.
— У меня только маринованные, — засмеялся Горлов. — Все, сейчас выхожу.
За день потеплело, прозрачный воздух был мягким, и Горлов подумал, что вот-вот наступит весна. Он перешел Кировский проспект и через несколько минут вошел в садик напротив рубашкинского дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Идите, чего спрашивать? — рассеянно ответил Горлов и взявшись за телефон, чтобы позвонить Ларисе, добавил: «Зовите эту жалобщицу, заменим ей одну курицу на две, чтоб от греха подальше».
— Какую курицу? — удивленно спросила бухгалтерша.
— Тухлую, которую Сергей Михалыч завез.
— У нас тухлых не бывает. Ниже второго сорта не торгуем — мы же не госмагазин, а кооператив!
— Все равно зовите! — велел Горлов. — Жалобщица хоть симпатичная?
— Страхолюдина! Ни рожи, ни кожи, подметки рваные и сапоги «Скороход»!
Горлов набрал номер и, глядя в окно, слушал длинные гудки, пока не почувствовал чей-то взгляд.
— Лариса! — повернув голову, воскликнул он.
— Ее нет дома, а кто ее спрашивает? — трубка неожиданно отозвалась требовательным мужским баритоном.
— Кто спрашивает? — глядя на Ларису, переспросил Горлов. Она что-то тихо прошептала, но он не расслышал.
— Бортмеханик… Шаляпин. Нет, я не шучу — фамилия у меня такая. Что передать? Передайте, что у нас все в порядке кроме второго мотора — опять барахлит, то есть чихает, — окончательно запутавшись, Горлов повесил трубку, и встав, обнял Ларису.
— Как ты здесь оказалась?
— Мы как-то проезжали мимо, а когда ты позвонил, я вспомнила и приехала, — она была похожа на небогатую студентку: без косметики, в поношенной куртке из китайской плащевки и вязаной шапочке, на ногах были старые сапоги с оттоптанными каблуками. — У тебя выпить не найдется? Немного, чтобы не знобило…
— Подожди, сейчас принесу, — сказал Горлов и пошел в подсобку.
— Дай что-нибудь выпить, — попросил он кладовщика.
— Есть коробка шампанского, армянский «Три звездочки», портвейн «Солнечный»…
— А водка? — перебил его Горлов, решив, что Ларисе нужна именно водка.
— С винтом кончилась, но есть «Московская». Вам поллитру или маленькую?
— Маленькую! Нет! Лучше две. Да скажи чтоб принесли пару чистых стаканов и закусить, — велел Горлов.
Он подумал, что Ларисе будет неприятно видеть посторонних, и дождался продавщицу в коридоре.
— Мы бабы слабые, лучше сразу! — сказал он, налив треть стакана.
— Как ты догадался? Я и хотела водку. Она, — как бы это сказать? — имеет незамедлительное действие.
— Ты — настоящий поэт русских спиртных напитков, — пошутил Горлов, подвигая ей тарелку с колбасой и маринованным перцем.
— Разве ты не знаешь, что я — филолог с высшим образованием? — через силу улыбнулась Лариса, и Горлов подумал, что ей тяжело заговорить первой.
— Так что случилось? Почему тебя не допустили к полетам? — наконец спросил он.
— После болезни меня почему-то послали на внеплановое обследование и обнаружили…
— Надеюсь, не… — начал было Горлов.
— Подожди, не перебивай! Мне даже с тобой как-то не по себе говорить. Сперва сказали, что рак… — она замялась и покраснела, -… рак женских органов. И направили, но не в нашу больницу, а в Свердловку — я сказала, что там прикреплена.
— И что? — чувствуя, как обрывается внутри, спросил Горлов.
— Опухоль доброкачественная. Правда, называется все это мерзко: киста яичника.
— Но ведь можно вылечить?
— Операцию не советуют. Говорят, что угрозы нет, но летать нельзя и детей иметь — тоже. Никогда! — она больше не смогла сдерживаться и заплакала, пряча лицо.
— Налей, пожалуйста, еще, — успокаиваясь, сказала она и вытерла глаза скомканным платком.
— Не верю, что ничего нельзя сделать, — тихо сказал Горлов.
— Прости, что валю свои неприятности.
— А на кого еще? Я же тебя люблю…
— Я знаю, что ты хороший и очень добрый.
— Все равно меня не брошу потому, что я хороший, — попытался пошутить Горлов.
— Я вдруг подумала, что мне даже поговорить не с кем…
— А подруги? Разве у тебя нет хоть одной подруги? — спросил Горлов.
— Представь, нет. В детстве я дружила с одной девочкой — она жила в соседнем доме, мы вместе гуляли в садике, и наши бабушки тоже подружились. А потом, — мне было лет пятнадцать, — она зашла ко мне в гости и стала все рассматривать и расспрашивать: «Это что, а это откуда?» Я отвечала, а после увидела у нее в глазах такую зависть! Даже не только зависть, а что-то, будто она меня ненавидит, но скрывает. С тех пор я старалась с ней не встречаться и больше никогда никого к себе не звала. Так же, как и родители. У них тоже никогда не было друзей. Знаешь, там, наверху нет равных. Одни ниже — тогда они завидуют и хотят занять твое место, а другие выше — относятся свысока, иногда боятся и вредят от страха. Я с этим выросла. Поэтому подруг у меня нет. Разве что ты — моя лучшая подруга.
— В пробуждении! — сглотнув комок в горле, сказал Горлов. — Я твоя лучшая подруга в пробуждении.
— И тебе не будет неприятно со мной спать?
— Господи! О чем ты говоришь? — воскликнул Горлов.
— Все равно меня не брошу потому, что я хорошая? — чуть улыбнувшись, повторила она. — Я тебе так благодарна, ты не представляешь.
— Куда ты поедешь? — заметив, что Лариса собирается встать, спросил Горлов.
— К тебе и с тобой нельзя. Значит остается одно — укрыться у мамы. Правда, рассказать ей ничего нельзя, но это даже хорошо… Только не провожай, я хочу одна, такси возьму и доеду.
— Я все-таки попробую что-нибудь придумать, — целуя Ларису, шепнул Горлов, но сам не знал что.
3.17 По шаткой лестнице, не глядя вниз
— Борис Петрович, когда поедем? — через полуоткрытую дверь спросил Володя.
Горлов посмотрел на часы — было начало десятого.
— Езжай, я сам доберусь, тут недалеко, — сказал он, вспомнив, что обещал встретиться с Рубашкиным.
— Что делаешь? — спросил Горлов, когда тот снял трубку.
— Читаю книгу, которую ты советовал — и не оторваться. Какое-то странное ощущение, будто сам летаешь, как эта чайка. Я бы все отдал, чтобы так писать. Вот послушай: «Ему показалось, что скала — это огромная кованная дверь в другой мир. Мгновенный удушающий страх, удар и мрак, а потом Джонатан Ливингстон поплыл по какому-то странному, странному небу, забывая, вспоминая и опять забывая, ему было страшно, и грустно, и тоскливо, отчаянно тоскливо…»
— Если тоскливо, значит, надо добавить, — прервал его Горлов. — Как ты говоришь, отчаянно добавить.
— Честно говоря, у меня финансовый кризис. Катя каждый день стонет и мечется — все, что получаю ей отдаю, и все равно мало, — вздохнул Рубашкин.
— Ты хотел поговорить об общественных проблемах, помнишь? — сказал Горлов.
— Когда?
— Минут через пятнадцать в Матвеевском садике. На закуску — бутерброд с колбасой. Устроит?
— И с соленым огурцом, — сразу оживился Рубашкин.
— У меня только маринованные, — засмеялся Горлов. — Все, сейчас выхожу.
За день потеплело, прозрачный воздух был мягким, и Горлов подумал, что вот-вот наступит весна. Он перешел Кировский проспект и через несколько минут вошел в садик напротив рубашкинского дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140