— торопясь за выходящим из кабинета Сурковым, на ходу спросил Беркесов.
2.18 Под утро высветились звезды
Талая, слякотная ночь давно перевалила за половину, и ближе к утру подул ровный северный ветер. Он был не слишком сильным и за пару часов только чуть подсушил улицы. Однако холод оказался сильнее, и мало-помалу город покрылся ледяной коркой, тяжелые наросты замерзшего снега зависли с крыш и карнизов над безлюдными тротуарами.
— Плетешься, как телега по теплому дерьму. Давай быстрее! — прикрикнул Волконицкий на шофера. Тот что-то буркнул и резко прибавил скорость. Но на ближайшем перекрестке машину занесло, водитель с трудом увернулся от сфетофорного стояка.
Лариса задремала, едва выехали из авиагородка, и проснулась от негромкого, с хрипотцой голоса шофера. Было почти пять, машина стояла возле их парадной, и в салоне горел свет.
— Зима на поворот зашла, заметно светает, да и день стал длиньше. Вон, гляньте, звезды какие яркие, — уютно говорил шофер, ожидая, пока Волконицкий подпишет путевой лист.
От свежего морозного воздуха прояснилось, она вспомнила все, что случилось вчера, и стало безумно стыдно за сумасшедший звонок Борису.
Едва зайдя в лифт, Николай потянулся обнять, но она отвернулась.
— Ради Бога, не трогай меня! Потом, потом поговорим.
Войдя в квартиру, Лариса тут же заперлась в ванной и долго плакала, сама не зная о чем. Потом залезла под душ и полчаса хлестала себя горячей водой, почти кипятком попеременно с холодной. От мысли улечься рядом с мужем ее била дрожь, и становилось гадко.
Укутавшись в два махровых халата — свой и Николая, — она уселась на кухне и наугад открыла книгу, которую почти всегда носила с собой:
"…
— Помоги мне, — шептала лежавшая на песке птица еле слышно, будто была готова вот-вот расстаться с жизнью. — Больше всего на свете я хочу летать…
— Что ж, не будем терять времени, — сказал Джонатан, — поднимайся со мной в воздух — и начнем.
— Мое крыло! Я совсем не могу шевельнуть крылом.
— Ты свободен, ты вправе жить, как велит твое "я", твое истинное "я", и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это — Закон!
— Ты говоришь, что я могу лететь?
— Я говорю, что ты свободен!
Так же легко и просто, как это было сказано, птица расправила крылья — без малейших усилий! — и поднялась в темное ночное небо. Вся стая проснулась услышав одинокий голос, прокричавший с высоты пяти тысяч футов:
— СЛУШАЙТЕ ВСЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ! СЛУШАЙТЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!
На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг Джонатана.
Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право свободно летать по самой своей природе, и ничто не должно стеснять ее свободу — никакие обычаи, предрассудки, запреты или заблуждения.
— Даже если это Закон Стаи? — раздался голос из толпы чаек.
— Существует только один истинный Закон — тот, который помогает стать свободным. Другого нет, — тихо ответил Джонатан, но его услышали все.
…"
— Накуролесила и опять со своей птичьей книжицей, — запахивая халат, и зевая заворчала свекровь. — Коля из-за тебя ночь не спал, дежурного по Обкому на ноги поднял…
— Дежурный-то зачем? — не удержалась Лариса.
— Где же машину ночью взять? Только через дежурного. Ох, не к добру эти твои полеты во сне и наяву, не к добру. Сын растет, мать не видя. Пора бы тебе, милая, дурь из головы выбрасывать. Дело к тридцати идет.
* * *
Ровно в шесть утра оставленный с вечера репродуктор врезался в неспокойный сон первого секретаря Петроградского райкома КПСС Виктора Михайловича Котова величавым напевом Гимна: «… Да здравствует созданный волей народов, великий, могучий Советский Союз!… Нас к торжеству коммунизма ве-е-едет!»
Не затихли последние звуки, а Котов уже был на ногах и на знакомое приветствие диктора «С добрым утром, дорогие товарищи!» ответил вслух: «С добрым утром!».
Поджигая газ, он в который раз подумал, что пора бы жениться, но эта мысль была вялой и мимолетной, и через минуту под жужжание электробритвы «Харьков» Котов уже припоминал сегодняшние дела: что нужно сделать перед выездом в Обком, кого вызвать и какие документы взять для беседы с Гидасповым, назначенной сразу после планового совещания по идеологическим вопросам.
С идеологией последнее время очень не гладко. Демократы совсем распоясались — клеят листовки прямо на дверях райкома. Последняя даже запомнилась возмутительной наглостью: «Говорят, партаппарату вновь повысили зарплату. Нам дороже с каждым днем аппарат и все кто в нем!».
Все это — ложь. Во-первых, оклады партийным работникам не повышали уже три месяца. Во-вторых, издевательское «нам дороже…». Ведь каждый нормальный советский человек действительно дорожит своими избранниками потому, что твердо знает: в партийные и советские органы попадают лучшие из лучших, а если кое-где порой и просачиваются недостойные, то от них быстро избавляются.
"Пора наконец занять рубежи, отступать за которые никому непозволительно, — водя по щеке бритвой, размышлял Котов. — Надо смело и решительно бороться за умы и души человека. Каждой бессовестной и грязной листовке противопоставлять десятки, сотни образцов массовой пропаганды и наглядной агитации. Например, эскиз плаката, который принесли вчера на утверждение. Крупным планом — умный и волевой руководитель с партбилетом в руке, а по левому верхнему углу броско: «Член я партии, слуга и сын народа! Неколебим я в преданности ей!»
Котов даже пропел на разные мотивы, то повышая, то понижая голос, но, повторив в третий раз, вдруг спохватился: "Почему ЕЙ, то есть партии? Это, конечно, правильно, очень правильно, но там говорится и о народе: «слуга и сын народа». Значит, нужно писать: «ИМ! Неколебим я в преданности ИМ!» Только так надо в данном контексте — еще раз напомнить простым людям о том, что именно ПАРТИЯ — истинная защитница и надежда народа!
«А Шилов пропустил слово „ей“. Бездарь! Ни до чего сам не додумается. Никому нельзя доверять, всех поправлять надо», — рассердился Котов. — «Что касается пакостников, которые уродуют архитектуру, то их давно пора сажать! Хватит им стенки марать! На стройках народного хозяйства рабочих рук не хватает. В трудовых лагерях научат грамоте и культуре. Надо бы по душам поговорить с Коршуновым. Он мужик информированный и неглупый, поможет сориентироваться», — думал Котов.
Если бы Виктор Михайлович верил в телепатию и обладал даром чтения мыслей на расстоянии, то несказанно б удивился.
* * *
Павел Васильевич перешел в осмысленный контакт с окружающей средой сразу и бесповоротно. Мгновенно оценив обстановку, он понял, что до подъема осталось полтора часа, и только после этого вспомнил о вчерашнем разговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
2.18 Под утро высветились звезды
Талая, слякотная ночь давно перевалила за половину, и ближе к утру подул ровный северный ветер. Он был не слишком сильным и за пару часов только чуть подсушил улицы. Однако холод оказался сильнее, и мало-помалу город покрылся ледяной коркой, тяжелые наросты замерзшего снега зависли с крыш и карнизов над безлюдными тротуарами.
— Плетешься, как телега по теплому дерьму. Давай быстрее! — прикрикнул Волконицкий на шофера. Тот что-то буркнул и резко прибавил скорость. Но на ближайшем перекрестке машину занесло, водитель с трудом увернулся от сфетофорного стояка.
Лариса задремала, едва выехали из авиагородка, и проснулась от негромкого, с хрипотцой голоса шофера. Было почти пять, машина стояла возле их парадной, и в салоне горел свет.
— Зима на поворот зашла, заметно светает, да и день стал длиньше. Вон, гляньте, звезды какие яркие, — уютно говорил шофер, ожидая, пока Волконицкий подпишет путевой лист.
От свежего морозного воздуха прояснилось, она вспомнила все, что случилось вчера, и стало безумно стыдно за сумасшедший звонок Борису.
Едва зайдя в лифт, Николай потянулся обнять, но она отвернулась.
— Ради Бога, не трогай меня! Потом, потом поговорим.
Войдя в квартиру, Лариса тут же заперлась в ванной и долго плакала, сама не зная о чем. Потом залезла под душ и полчаса хлестала себя горячей водой, почти кипятком попеременно с холодной. От мысли улечься рядом с мужем ее била дрожь, и становилось гадко.
Укутавшись в два махровых халата — свой и Николая, — она уселась на кухне и наугад открыла книгу, которую почти всегда носила с собой:
"…
— Помоги мне, — шептала лежавшая на песке птица еле слышно, будто была готова вот-вот расстаться с жизнью. — Больше всего на свете я хочу летать…
— Что ж, не будем терять времени, — сказал Джонатан, — поднимайся со мной в воздух — и начнем.
— Мое крыло! Я совсем не могу шевельнуть крылом.
— Ты свободен, ты вправе жить, как велит твое "я", твое истинное "я", и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это — Закон!
— Ты говоришь, что я могу лететь?
— Я говорю, что ты свободен!
Так же легко и просто, как это было сказано, птица расправила крылья — без малейших усилий! — и поднялась в темное ночное небо. Вся стая проснулась услышав одинокий голос, прокричавший с высоты пяти тысяч футов:
— СЛУШАЙТЕ ВСЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ! СЛУШАЙТЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!
На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг Джонатана.
Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право свободно летать по самой своей природе, и ничто не должно стеснять ее свободу — никакие обычаи, предрассудки, запреты или заблуждения.
— Даже если это Закон Стаи? — раздался голос из толпы чаек.
— Существует только один истинный Закон — тот, который помогает стать свободным. Другого нет, — тихо ответил Джонатан, но его услышали все.
…"
— Накуролесила и опять со своей птичьей книжицей, — запахивая халат, и зевая заворчала свекровь. — Коля из-за тебя ночь не спал, дежурного по Обкому на ноги поднял…
— Дежурный-то зачем? — не удержалась Лариса.
— Где же машину ночью взять? Только через дежурного. Ох, не к добру эти твои полеты во сне и наяву, не к добру. Сын растет, мать не видя. Пора бы тебе, милая, дурь из головы выбрасывать. Дело к тридцати идет.
* * *
Ровно в шесть утра оставленный с вечера репродуктор врезался в неспокойный сон первого секретаря Петроградского райкома КПСС Виктора Михайловича Котова величавым напевом Гимна: «… Да здравствует созданный волей народов, великий, могучий Советский Союз!… Нас к торжеству коммунизма ве-е-едет!»
Не затихли последние звуки, а Котов уже был на ногах и на знакомое приветствие диктора «С добрым утром, дорогие товарищи!» ответил вслух: «С добрым утром!».
Поджигая газ, он в который раз подумал, что пора бы жениться, но эта мысль была вялой и мимолетной, и через минуту под жужжание электробритвы «Харьков» Котов уже припоминал сегодняшние дела: что нужно сделать перед выездом в Обком, кого вызвать и какие документы взять для беседы с Гидасповым, назначенной сразу после планового совещания по идеологическим вопросам.
С идеологией последнее время очень не гладко. Демократы совсем распоясались — клеят листовки прямо на дверях райкома. Последняя даже запомнилась возмутительной наглостью: «Говорят, партаппарату вновь повысили зарплату. Нам дороже с каждым днем аппарат и все кто в нем!».
Все это — ложь. Во-первых, оклады партийным работникам не повышали уже три месяца. Во-вторых, издевательское «нам дороже…». Ведь каждый нормальный советский человек действительно дорожит своими избранниками потому, что твердо знает: в партийные и советские органы попадают лучшие из лучших, а если кое-где порой и просачиваются недостойные, то от них быстро избавляются.
"Пора наконец занять рубежи, отступать за которые никому непозволительно, — водя по щеке бритвой, размышлял Котов. — Надо смело и решительно бороться за умы и души человека. Каждой бессовестной и грязной листовке противопоставлять десятки, сотни образцов массовой пропаганды и наглядной агитации. Например, эскиз плаката, который принесли вчера на утверждение. Крупным планом — умный и волевой руководитель с партбилетом в руке, а по левому верхнему углу броско: «Член я партии, слуга и сын народа! Неколебим я в преданности ей!»
Котов даже пропел на разные мотивы, то повышая, то понижая голос, но, повторив в третий раз, вдруг спохватился: "Почему ЕЙ, то есть партии? Это, конечно, правильно, очень правильно, но там говорится и о народе: «слуга и сын народа». Значит, нужно писать: «ИМ! Неколебим я в преданности ИМ!» Только так надо в данном контексте — еще раз напомнить простым людям о том, что именно ПАРТИЯ — истинная защитница и надежда народа!
«А Шилов пропустил слово „ей“. Бездарь! Ни до чего сам не додумается. Никому нельзя доверять, всех поправлять надо», — рассердился Котов. — «Что касается пакостников, которые уродуют архитектуру, то их давно пора сажать! Хватит им стенки марать! На стройках народного хозяйства рабочих рук не хватает. В трудовых лагерях научат грамоте и культуре. Надо бы по душам поговорить с Коршуновым. Он мужик информированный и неглупый, поможет сориентироваться», — думал Котов.
Если бы Виктор Михайлович верил в телепатию и обладал даром чтения мыслей на расстоянии, то несказанно б удивился.
* * *
Павел Васильевич перешел в осмысленный контакт с окружающей средой сразу и бесповоротно. Мгновенно оценив обстановку, он понял, что до подъема осталось полтора часа, и только после этого вспомнил о вчерашнем разговоре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140