Всё
живое есть нечто повинующееся.
И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе.
Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И
не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что
легко может это бремя раздавить его:
Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и,
повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
И даже когда он повелевает самому себе он должен ещё искупить своё
повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем,
и жертвой.
Но как же происходит это? так спрашивал я себя. Что побуждает всё
живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?
Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьёзно, проник
ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!
Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле
служащего находил я волю быть господином.
Чтобы сильнейшему служил более слабый к этому побуждает его воля его,
которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости
не может он обойтись.
И как меньший отдаёт себя большему, чтобы тот радовался и власть имел
над меньшим, так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на
доску жизнь свою.
В том и жертва великого, чтобы было в нём дерзновение, и опасность, и
игра в кости насмерть.
А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть
господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в крепость и в самое сердце
сильнейшего и крадёт власть у него.
И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. Смотри, говорила она, я
всегда должна преодолевать самое себя.
Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к
высшему, дальнему, более сложному но всё это образует единую тайну:
Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и
опадение листьев, там жизнь жертвует собою из-за власти!
Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием
целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями
она должна идти!
Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное скоро должна я
стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.
И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя
воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!
Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в неё словом о воле к
существованию ; такой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно
ещё хотеть существования!
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но
так учу я тебя воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке
говорит воля к власти!
Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие,
также и загадку вашего сердца.
Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими,
не существует! Из себя должны они всё снова и снова преодолевать самих
себя.
При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы
насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и
трепет, и порыв вашей души.
Но ещё большее насилие и новое преодоление растёт из ваших ценностей:
об них разбивается яйцо и скорлупа его.
И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть
сперва разрушителем, разбивающим ценности.
Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть
творческое.
Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но
молчание ещё хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми.
И пусть разобьётся всё, что может разбиться об наши истины! Сколько
домов предстоит ещё воздвигнуть!
Так говорил Заратустра.
О возвышенных
Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она скрывает шутливых
чудовищ!
Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих загадок и
хохотов.
Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом;
о, как смеялась моя душа над его безобразием!
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, так
стоял он, возвышенный и молчаливый.
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый
разодранными одеждами; также много шипов висело на нём но я не видел ещё ни
одной розы.
Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник
из леса познания.
С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и сквозь
серьёзность его проглядывает ещё дикий зверь непобеждённый!
Как тигр, всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю этих
напряжённых душ: не по вкусу мне все эти ощерившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но
ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему
живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о весах и весовщике!
Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, только тогда
началась бы его красота; и только тогда вкусил бы я его и нашёл бы вкусным.
И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он через свою
собственную тень и поистине прямо в своё солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом;
почти умер он с голоду в своих ожиданиях.
Презрение ещё в его взоре, и отвращение таится на его устах. Хотя
отдыхает он теперь, но его отдых ещё не на солнце.
Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должно бы разить
землёю, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча, впереди
плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!
Темно ещё его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнён ещё взор
его глаз.
Самое дело его есть ещё тень на нём: рука затемняет того, кто
трудится, не покладая рук. Ещё не преодолел он своего дела.
Как люблю я в нём выю вола; но теперь хочу я ещё видеть взор ангела.
И от воли своей героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть
для меня, а не только возвышенным, сам эфир должен вознести его, лишённого
воли!
Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен ещё победить
своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесных детей должен он ещё
превратить их.
Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без зависти; ещё не
стих поток его страстей в красоте.
Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, а в
красоте! Осанистость свойственна щедрости благородно мыслящего.
Закинув руку за голову так должен был бы отдыхать герой, так должен
был бы преодолевать он даже свой отдых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
живое есть нечто повинующееся.
И вот второе: тому повелевают, кто не может повиноваться самому себе.
Таково свойство всего живого.
Но вот третье, что я слышал: повелевать труднее, чем повиноваться. И
не потому только, что повелевающий несёт бремя всех повинующихся и что
легко может это бремя раздавить его:
Попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и,
повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
И даже когда он повелевает самому себе он должен ещё искупить своё
повеление. Своего собственного закона должен он стать судьёй, и мстителем,
и жертвой.
Но как же происходит это? так спрашивал я себя. Что побуждает всё
живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?
Слушайте же моё слово, вы, мудрейшие. Удостоверьтесь серьёзно, проник
ли я в сердце жизни и до самых корней её сердца!
Везде, где находил я живое, находил я и волю к власти; и даже в воле
служащего находил я волю быть господином.
Чтобы сильнейшему служил более слабый к этому побуждает его воля его,
которая хочет быть господином над ещё более слабым: лишь без этой радости
не может он обойтись.
И как меньший отдаёт себя большему, чтобы тот радовался и власть имел
над меньшим, так приносит себя в жертву и больший и из-за власти ставит на
доску жизнь свою.
В том и жертва великого, чтобы было в нём дерзновение, и опасность, и
игра в кости насмерть.
А где есть жертва, и служение, и взоры любви, там есть и воля быть
господином. Крадучись, вкрадывается слабейший в крепость и в самое сердце
сильнейшего и крадёт власть у него.
И вот какую тайну поведала мне сама жизнь. Смотри, говорила она, я
всегда должна преодолевать самое себя.
Конечно, вы называете это волей к творению или стремлением к цели, к
высшему, дальнему, более сложному но всё это образует единую тайну:
Лучше погибну я, чем отрекусь от этого; и поистине, где есть закат и
опадение листьев, там жизнь жертвует собою из-за власти!
Мне надо быть борьбою, и становлением, и целью, и противоречием
целей; ах, кто угадывает мою волю, угадывает также, какими кривыми путями
она должна идти!
Что бы ни создавала я и как бы ни любила я созданное скоро должна я
стать противницей ему и моей любви: так хочет моя воля.
И даже ты, познающий, ты только тропа и след моей воли: поистине, моя
воля к власти ходит по следам твоей воли к истине!
Конечно, не попал в истину тот, кто запустил в неё словом о воле к
существованию ; такой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а что существует, как могло бы оно
ещё хотеть существования!
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но
так учу я тебя воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке
говорит воля к власти!
Так учила меня некогда жизнь, и отсюда разрешаю я, вы, мудрейшие,
также и загадку вашего сердца.
Поистине, я говорю вам: добра и зла, которые были бы непреходящими,
не существует! Из себя должны они всё снова и снова преодолевать самих
себя.
При помощи ваших ценностей и слов о добре и зле совершаете вы
насилие, вы, ценители ценностей; и в этом ваша скрытая любовь, и блеск, и
трепет, и порыв вашей души.
Но ещё большее насилие и новое преодоление растёт из ваших ценностей:
об них разбивается яйцо и скорлупа его.
И кто должен быть творцом в добре и зле, поистине, тот должен быть
сперва разрушителем, разбивающим ценности.
Так принадлежит высшее зло к высшему благу; а это благо есть
творческое.
Будем же говорить только о нём, вы, мудрейшие, хотя и это дурно. Но
молчание ещё хуже; все замолчанные истины становятся ядовитыми.
И пусть разобьётся всё, что может разбиться об наши истины! Сколько
домов предстоит ещё воздвигнуть!
Так говорил Заратустра.
О возвышенных
Спокойна глубина моего моря; кто бы угадал, что она скрывает шутливых
чудовищ!
Непоколебима моя глубина; но она блестит от плавающих загадок и
хохотов.
Одного возвышенного видел я сегодня, торжественного, кающегося духом;
о, как смеялась моя душа над его безобразием!
С выпяченной грудью, похожий на тех, кто вбирает в себя дыхание, так
стоял он, возвышенный и молчаливый.
Увешанный безобразными истинами, своей охотничьей добычей, и богатый
разодранными одеждами; также много шипов висело на нём но я не видел ещё ни
одной розы.
Ещё не научился он смеху и красоте. Мрачным возвратился этот охотник
из леса познания.
С битвы, где бился с дикими зверями, вернулся домой он; и сквозь
серьёзность его проглядывает ещё дикий зверь непобеждённый!
Как тигр, всё ещё стоит он, готовый прыгнуть; но я не люблю этих
напряжённых душ: не по вкусу мне все эти ощерившиеся.
И вы говорите мне, друзья, что о вкусах и привкусах не спорят? Но
ведь вся жизнь есть спор о вкусах и привкусах!
Вкус: это одновременно и вес, и весы, и весовщик; и горе всему
живущему, если бы захотело оно жить без спора о весе, о весах и весовщике!
Если бы этот возвышенный утомился своею возвышенностью, только тогда
началась бы его красота; и только тогда вкусил бы я его и нашёл бы вкусным.
И только когда он отвратится сам от себя, перепрыгнет он через свою
собственную тень и поистине прямо в своё солнце.
Слишком долго сидел он в тени, щёки побледнели у кающегося духом;
почти умер он с голоду в своих ожиданиях.
Презрение ещё в его взоре, и отвращение таится на его устах. Хотя
отдыхает он теперь, но его отдых ещё не на солнце.
Он должен был бы работать, как вол; и его счастье должно бы разить
землёю, а не презрением к земле.
Белым волом хотел бы я его видеть, идущим, фыркая и мыча, впереди
плуга, и его мычание должно бы хвалить всё земное!
Темно ещё его лицо; тень руки пробегает по нему. Затемнён ещё взор
его глаз.
Самое дело его есть ещё тень на нём: рука затемняет того, кто
трудится, не покладая рук. Ещё не преодолел он своего дела.
Как люблю я в нём выю вола; но теперь хочу я ещё видеть взор ангела.
И от воли своей героя должен он отучиться: вознесённым должен он быть
для меня, а не только возвышенным, сам эфир должен вознести его, лишённого
воли!
Он победил чудовище, он разгадал загадки; но он должен ещё победить
своих чудовищ и разгадать свои загадки, в небесных детей должен он ещё
превратить их.
Ещё не научилось его познание улыбаться и жить без зависти; ещё не
стих поток его страстей в красоте.
Поистине, не в сытости должно смолкнуть и утонуть его желание, а в
красоте! Осанистость свойственна щедрости благородно мыслящего.
Закинув руку за голову так должен был бы отдыхать герой, так должен
был бы преодолевать он даже свой отдых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75