Это было неприязнью
моей ко всякому существованию!
Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Так говорил Заратустра,
вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни. Но тут звери его не дали
ему продолжать.
Перестань говорить, о выздоравливающий! так отвечали ему звери его.
Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.
Иди к розам, к пчёлам и стаям голубей! В особенности же к певчим
птицам, чтобы научиться у них петь!
Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть говорит. И
если даже здоровый хочет песен, он хочет других песен, чем выздоравливающий
.
О вы, проказники и шарманки, замолчите же! отвечал Заратустра и
смеялся над речью своих зверей. Как хорошо знаете вы, какое утешение нашёл
я себе в эти семь дней!
Надо, чтобы снова я пел, это утешение и это выздоровление нашёл я
себе; не хотите ли вы и из этого тотчас сделать уличную песенку?
Перестань говорить, отвечали ему во второй раз звери его, лучше, о
выздоравливающий, сделай лиру себе, новую лиру!
Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна новая лира.
Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты
мог нести свою великую судьбу, которая не была ещё судьбою ни одного
человека!
Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты
стать; смотри, ты учитель вечного возвращения, в этом теперь твоё
назначение!
Ты должен первым возвестить это учение, и как же этой великой судьбе
не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!
Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы
сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все
вещи вместе с нами.
Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий
год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы
течь сызнова и опять становиться пустым,
так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, так
что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и
малом.
И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, смотри, мы знаем
также, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят
тебя не умирать ещё.
Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый
терпеливый!
Теперь я умираю и исчезаю, сказал бы ты, и через мгновение я буду
ничем. Души так же смертны, как и тела.
Но связь причинности, в которую вплетён я, опять возвратится, она
опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.
Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землёю, с этим орлом, с
этой змеёю не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на
прежнюю:
я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом,
чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,
чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы
опять возвещать людям о сверхчеловеке.
Я сказал своё слово, я разбиваюсь о своё слово: так хочет моя вечная
судьба, как провозвестник, погибаю я!
Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так кончается
закат Заратустры .
Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра ответил
что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они умолкли. Он лежал тихо, с
закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это
время с своею душой. Змея же и орёл, видя его таким молчаливым, почтили
великую тишину вокруг него и удалились осторожно.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить сегодня так же, как когда-нибудь и
прежде , и водить свои хороводы над всеми здесь , там и туда .
О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил от тебя
пыль, пауков и сумерки.
О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель закоулков и
убедил тебя стоять обнажённой пред очами солнца.
Бурею, называемой духом , подул я на твоё волнующееся море; все тучи
прогнал я оттуда, я задушил даже душителя, называемого грехом .
О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и говорить Да,
как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как свет, и спокойно
проходишь чрез бури отрицания.
О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и несозданным и
кому ещё, как тебе, ведома радость будущего?
О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как
червоточина, а великому, любящему презрению, которое больше всего любит
там, где оно больше всего презирает.
О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые основания
притягивала к себе, подобно солнцу, убеждающему даже море подняться на его
высоту.
О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и
раболепство; я сам дал тебе имя избегание бед и судьба .
О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал
тебя судьбою , пространством пространств , пуповиной времени и лазоревым
колоколом .
О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все новые вина и
даже все незапамятно старые, крепкие вина мудрости.
О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую ночь, и всякое
молчание, и всякое томление ты вырастала предо мной, как виноградная лоза.
О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная лоза со
вздутыми сосцами и плотными тёмнозолотистыми гроздьями,
стеснённая и придавленная своим счастьем, в ожидании избытка и
стыдясь ещё своего ожидания.
О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более любящей,
более объемлющей и более обширной! Где же будущее и прошедшее были бы ближе
друг к другу, как не у тебя?
О душа моя, я дал тебе всё, и руки мои опустели из-за тебя а теперь!
Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски: Кто же из нас должен
благодарить?
должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него? Дарить не
есть ли потребность? Брать не есть ли сострадание?
О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твоё чрезмерное богатство
само простирает теперь тоскующие руки!
Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждёт; тоска от
чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих очей!
И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не
обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты
твоей улыбки.
Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и плакать: и
всё-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слёз и твои дрожащие уста рыданий.
Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть обвинение?
Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться,
чем изливать в слезах своё страдание,
в потоках слёз изливать всё своё страдание от избытка своего и от
тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75
моей ко всякому существованию!
Ах, отвращение! отвращение! отвращение! Так говорил Заратустра,
вздыхая и дрожа, ибо он вспоминал о своей болезни. Но тут звери его не дали
ему продолжать.
Перестань говорить, о выздоравливающий! так отвечали ему звери его.
Уходи отсюда и иди туда, где мир ожидает тебя, подобный саду.
Иди к розам, к пчёлам и стаям голубей! В особенности же к певчим
птицам, чтобы научиться у них петь!
Ибо пение свойственно выздоравливающим; здоровый же пусть говорит. И
если даже здоровый хочет песен, он хочет других песен, чем выздоравливающий
.
О вы, проказники и шарманки, замолчите же! отвечал Заратустра и
смеялся над речью своих зверей. Как хорошо знаете вы, какое утешение нашёл
я себе в эти семь дней!
Надо, чтобы снова я пел, это утешение и это выздоровление нашёл я
себе; не хотите ли вы и из этого тотчас сделать уличную песенку?
Перестань говорить, отвечали ему во второй раз звери его, лучше, о
выздоравливающий, сделай лиру себе, новую лиру!
Ибо видишь, о Заратустра! Для твоих новых песен нужна новая лира.
Пой и шуми, о Заратустра, врачуй новыми песнями свою душу: чтобы ты
мог нести свою великую судьбу, которая не была ещё судьбою ни одного
человека!
Ибо твои звери хорошо знают, о Заратустра, кто ты и кем должен ты
стать; смотри, ты учитель вечного возвращения, в этом теперь твоё
назначение!
Ты должен первым возвестить это учение, и как же этой великой судьбе
не быть также и твоей величайшей опасностью и болезнью!
Смотри, мы знаем, чему ты учишь: что все вещи вечно возвращаются и мы
сами вместе с ними и что мы уже существовали бесконечное число раз и все
вещи вместе с нами.
Ты учишь, что существует великий год становления, чудовищно великий
год: он должен, подобно песочным часам, вечно сызнова поворачиваться, чтобы
течь сызнова и опять становиться пустым,
так что все эти годы похожи сами на себя, в большом и малом, так
что и мы сами, в каждый великий год, похожи сами на себя, в большом и
малом.
И если бы ты захотел умереть теперь, о Заратустра, смотри, мы знаем
также, как стал бы ты тогда говорить к самому себе; но звери твои просят
тебя не умирать ещё.
Ты стал бы говорить бестрепетно, вздохнув несколько раз от
блаженства: ибо великая тяжесть и уныние были бы сняты с тебя, о самый
терпеливый!
Теперь я умираю и исчезаю, сказал бы ты, и через мгновение я буду
ничем. Души так же смертны, как и тела.
Но связь причинности, в которую вплетён я, опять возвратится, она
опять создаст меня! Я сам принадлежу к причинам вечного возвращения.
Я снова возвращусь с этим солнцем, с этой землёю, с этим орлом, с
этой змеёю не к новой жизни, не к лучшей жизни, не к жизни, похожей на
прежнюю:
я буду вечно возвращаться к той же самой жизни, в большом и малом,
чтобы снова учить о вечном возвращении всех вещей,
чтобы повторять слово о великом полдне земли и человека, чтобы
опять возвещать людям о сверхчеловеке.
Я сказал своё слово, я разбиваюсь о своё слово: так хочет моя вечная
судьба, как провозвестник, погибаю я!
Час настал, когда умирающий благословляет самого себя. Так кончается
закат Заратустры .
Сказав это, звери умолкли и ждали, чтобы Заратустра ответил
что-нибудь им; но Заратустра не слышал, что они умолкли. Он лежал тихо, с
закрытыми глазами, как спящий, хотя и не спал: ибо он разговаривал в это
время с своею душой. Змея же и орёл, видя его таким молчаливым, почтили
великую тишину вокруг него и удалились осторожно.
О великом томлении
О душа моя, я научил тебя говорить сегодня так же, как когда-нибудь и
прежде , и водить свои хороводы над всеми здесь , там и туда .
О душа моя, я избавил тебя от всех закоулков, я отвратил от тебя
пыль, пауков и сумерки.
О душа моя, я смыл с тебя маленький стыд и добродетель закоулков и
убедил тебя стоять обнажённой пред очами солнца.
Бурею, называемой духом , подул я на твоё волнующееся море; все тучи
прогнал я оттуда, я задушил даже душителя, называемого грехом .
О душа моя, я дал тебе право говорить Нет, как буря, и говорить Да,
как говорит Да отверстое небо; теперь ты тиха, как свет, и спокойно
проходишь чрез бури отрицания.
О душа моя, я возвратил тебе свободу над созданным и несозданным и
кому ещё, как тебе, ведома радость будущего?
О душа моя, я учил тебя презрению, но не тому, что приходит, как
червоточина, а великому, любящему презрению, которое больше всего любит
там, где оно больше всего презирает.
О душа моя, я учил тебя так убеждать, чтобы ты самые основания
притягивала к себе, подобно солнцу, убеждающему даже море подняться на его
высоту.
О душа моя, я снял с тебя всякое послушание, коленопреклонение и
раболепство; я сам дал тебе имя избегание бед и судьба .
О душа моя, я дал тебе новые имена и разноцветные игрушки, я назвал
тебя судьбою , пространством пространств , пуповиной времени и лазоревым
колоколом .
О душа моя, твоей почве дал я испить всю мудрость, все новые вина и
даже все незапамятно старые, крепкие вина мудрости.
О душа моя, всякое солнце изливал я на тебя, и всякую ночь, и всякое
молчание, и всякое томление ты вырастала предо мной, как виноградная лоза.
О душа моя, обильна и тяжела ты теперь, как виноградная лоза со
вздутыми сосцами и плотными тёмнозолотистыми гроздьями,
стеснённая и придавленная своим счастьем, в ожидании избытка и
стыдясь ещё своего ожидания.
О душа моя, не существует теперь нигде другой души, более любящей,
более объемлющей и более обширной! Где же будущее и прошедшее были бы ближе
друг к другу, как не у тебя?
О душа моя, я дал тебе всё, и руки мои опустели из-за тебя а теперь!
Теперь говоришь ты мне, улыбаясь, полная тоски: Кто же из нас должен
благодарить?
должен ли благодарить дающий, что берущий брал у него? Дарить не
есть ли потребность? Брать не есть ли сострадание?
О душа моя, я понимаю улыбку твоей тоски: твоё чрезмерное богатство
само простирает теперь тоскующие руки!
Твой избыток бросает взоры на шумящее море и ищет, и ждёт; тоска от
чрезмерного избытка смотрит из смеющегося неба твоих очей!
И поистине, о душа моя! Кто бы мог смотреть на твою улыбку и не
обливаться слезами? Сами ангелы обливаются слезами от чрезмерной доброты
твоей улыбки.
Твоя доброта, и чрезмерная доброта, не хочет жаловаться и плакать: и
всё-таки, о душа моя, твоя улыбка жаждет слёз и твои дрожащие уста рыданий.
Разве всякий плач не есть жалоба? И всякая жалоба не есть обвинение?
Так говоришь ты сама себе, и потому хочешь ты, о душа моя, лучше улыбаться,
чем изливать в слезах своё страдание,
в потоках слёз изливать всё своё страдание от избытка своего и от
тоски виноградника по виноградарю и ножу его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75