И не связаны ли все вещи так прочно, что это Мгновенье влечёт за
собою всё грядущее? Следовательно ещё и само себя?
Ибо всё, что может идти, не должно ли оно ещё раз пройти этот длинный
путь вперёд!
И этот медлительный паук, ползущий при лунном свете, и этот самый
лунный свет, и я, и ты, что шепчемся в воротах, шепчемся о вечных вещах,
разве все мы уже не существовали?
и не должны ли мы вернуться и пройти этот другой путь впереди нас,
этот длинный жуткий путь, не должны ли мы вечно возвращаться
Так говорил я, и говорил всё тише: ибо я страшился своих собственных
мыслей и задних мыслей. И вдруг вблизи услышал я вой собаки.
Не слышал ли я уже когда-то этот вой собаки? Моя мысль устремилась в
прошлое. Да! Когда я был ребёнком, в самом раннем детстве:
тогда слышал я собаку, которая так выла. И я видел её,
ощетинившуюся, с поднятой кверху мордой, дрожащую, в тот тихий полуночный
час, когда и собаки верят в призраки;
и мне было жаль её. Над домом только что взошёл, в мёртвом
молчании, полный месяц; он остановился круглым огненным шаром над плоской
крышею, как вор над чужой собственностью;
тогда собаку обуял страх: ибо собаки верят в воров и призраков. И
когда я опять услышал этот вой, я вновь почувствовал жалость.
Куда же девался карлик? И ворота? И паук? И наши перешёптывания? Было
ли это во сне? Или наяву? Я увидел вдруг, что стою среди диких скал, один,
облитый мёртвым лунным светом.
Но здесь же лежал человек! И собака с ощетинившейся шерстью прыгала и
визжала, и увидев, что я подошёл, она снова завыла, она закричала; слышал
ли я когда-нибудь, чтобы собака кричала так о помощи?
И поистине, ничего подобного тому, что увидел я, никогда я не видел.
Я увидел молодого пастуха, задыхавшегося, корчившегося, с искажённым лицом;
изо рта у него висела чёрная, тяжёлая змея.
Видел ли я когда-нибудь столько отвращения и смертельного ужаса на
одном лице? Должно быть, он спал? В это время змея заползла ему в глотку и
впилась в неё.
Моя рука рванула змею, рванула: напрасно! она не вырвала змеи из
глотки. Тогда из уст моих раздался крик: Откуси! Откуси!
Откуси ей голову! так кричал из меня мой ужас, моя ненависть, моё
отвращение, моя жалость, всё доброе и всё злое во мне слилось в один общий
крик.
Вы, смельчаки, окружающие меня! Вы, искатели, испытатели и все, кто
плавает под коварными парусами по неисследованным морям! Вы, охотники до
загадок!
Разгадайте же мне загадку, которую я видел тогда, растолкуйте же мне
призрак, представший пред самым одиноким!
Ибо это был призрак и предвидение: что видел я тогда в символе? И кто
же он, кто некогда ещё должен прийти?
Кто этот пастух, которому заползла в глотку змея? Кто этот человек,
которому всё самое тяжёлое, самое чёрное заползёт в глотку?
И пастух откусил, как советовал ему крик мой; откусил голову змеи!
Далеко отплюнул он её и вскочил на ноги.
Ни пастуха, ни человека более предо мной стоял преображённый,
просветлённый, который смеялся! Никогда ещё на земле не смеялся человек
так, как он смеялся!
О братья мои, я слышал смех, который не был смехом человека, и теперь
пожирает меня жажда, тоска, которая никогда не стихнет во мне.
Желание этого смеха пожирает меня: о, как вынесу я ещё жизнь? И как
вынес бы я теперь смерть!
Так говорил Заратустра.



О блаженстве против воли


С такими загадками и с горечью в сердце плыл Заратустра по морю. Но
на четвёртый день странствования, когда он уже был далеко от блаженных
островов и от своих друзей, он превозмог всю свою печаль: победоносно,
твёрдой ногою стоял он снова на пути своей судьбы. И так говорил тогда
Заратустра к своей ликующей совести:
Опять я один и хочу им быть, один с ясным небом и свободным морем;
и снова послеполуденное время вокруг меня.
В послеполуденное время обрёл я некогда впервые своих друзей, также в
послеполуденное время вторично обрёл я их: в тот час, когда становится
более спокойным всякий свет.
Ибо частички счастья, блуждающие ещё между небом и землёй, ищут
пристанища себе в светлой душе: теперь от счастья стал более спокойным
всякий свет.
О послеполуденное время моей жизни! Однажды спустилось также и моё
счастье в долину искать себе пристанища: тогда обрело оно эти открытия,
гостеприимные души.
О послеполуденное время моей жизни! Чего не отдал бы я, чтобы иметь
одно: живое насаждение моих мыслей и утренний рассвет моей высшей надежды!
Последователей искал некогда созидающий и детей своей надежды и вот
оказалось, что он не может найти их иначе, как сам впервые создав их.
Так и я нахожусь среди своего дела, идя к своим детям и возвращаясь
от них: ради своих детей должен Заратустра довершить самою себя.
Ибо от всего сердца любят только своё дитя и своё дело; и где есть
великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности, так
замечал я.
Ещё цветут мои дети своей первой весною; стоя близко друг к другу,
вместе колеблемые ветром деревья моего сада и лучшей земли.
И поистине! Где такие деревья стоят близко друг к другу, там
находятся блаженные острова!
Но когда-нибудь я вырою их и рассажу каждое отдельно: чтобы научилось
оно одиночеству, упорству и осторожности.
Суковатым и изогнутым, с гибкой твёрдостью должно стоять оно у моря,
живым маяком непобедимой жизни.
Там, где бури низвергаются в море и хобот гор пьёт воду, там должно
стоять каждое из них, днём и ночью, на страже, чтобы испытать и познать
себя.
Испытано и познано должно быть оно, чтобы знать, моего ли оно рода и
происхождения, господин ли оно упорной воли, молчаливо ли, даже когда
говорит, и делает ли вид, что берёт, отдавая:
чтобы стать некогда моим последователем и созидающим и празднующим
вместе с Заратустрой таким, что пишет мою волю на моих скрижалях: для более
полного довершения всех вещей.
И ради него и подобных ему должен я довершить самого себя, поэтому
бегу я теперь своего счастья и отдаю себя в жертву всем несчастьям чтобы
испытать и познать себя в последний раз.
И поистине, настало время мне уходить; и тень странника, и поздняя
пора, и самый тихий час всё говорило мне: Давно пора!
Ветер проникал в замочную скважину и говорил: Иди! Дверь лукаво
распахивалась и говорила: Уходи!
Но я лежал, прикованный любовью к своим детям: желание любви наложило
на меня эти узы, так что я сделался жертвою своих детей и из-за них потерял
себя.
Желать это уже значит для меня: потерять себя. У меня есть вы, мои
дети! В этом обладании всё должно быть уверенностью и ничто не должно быть
желанием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75