Он подумал о старой Византии и о том, как в распахнутые ворота Константинополя вломилась толпа варваров» глазевших на спокойных чиновников, на замкнутые конторки, на стопы бумаги с приказами и записями древних событий. Он подумал о том, как два мира медленно прорастали друг в друга: дикие завоеватели сделались более организованными, в изношенные механизмы древнего города вливалась свежая струя. И вот — снова варвары. Что с того, что теперь у них были свои чиновники и организованное государство? Несмотря на все их законы, тарифы, бюрократию и систему управления, в самом сердце столицы висел мешок с гниющими кусками мяса, облепленный мухами. В хорошие дни, когда в город прилетал сирокко по пути на северо-запад, Иосиф выходил на балкон из своих апартаментов, чтобы вдохнуть сухой воздух Сахары. После сирокко обычно шел дождь, а когда снова показывалось солнце, от земли поднимался белый пар. Именно в такие дни император очень живо представлял себе город своих врагов.
Сосредоточиться на мешке — это потерять из виду другое, главное: анфилады прихожих и коридоров были так же уклончивы и извилисты, как и обитавшие в них трусливые чиновники. Младший писец в Высокой Порте, случайно направивший не по адресу какую-нибудь докладную записку в первый день своей работы, должен был потратить пятьдесят лет, чтобы, преодолев необъятную лестницу чиновников, младших офицеров, переводчиков и администраторов, добраться до своей цели, то есть среди груды неоконченных бумаг, оставленных его предшественниками, второй раз в жизни увидеть ту самую первую докладную записку. Прихожие вели в другие прихожие, коридоры разветвлялись на множество других коридоров. Исходящие директивы, пройдя через множество рук, представляли собой воплощенную ошибку. И эти чиновники и писцы находятся в средоточии огромной империи, простирающейся далеко за пределы досягаемости их слуха и зрения и известной им не лучше, чем сераль тем самым мухам, что роятся, кормятся, плодятся и умирают в мешке, вывешенном за его воротами, не видя ничего, кроме этого мешка. Но империи они необходимы; ей нужны все эти крючкотворы и бюрократы, все отписки и задержки — без них невозможно оттянуть то, чего не избежать. Здесь, в сердце империи, самое главное — это потерять из виду главное. И в результате ничто не доставляет администрации такого удовольствия, как неожиданности.
Знойные дни поздней весны уже наложили свой отпечаток на город; от земли уже поднимался пар; и моря за проливом разомлели под солнцем, когда «Тесрифати» входил в константинопольскую гавань. Под безоблачным небом судно с рваными парусами на покривившихся мачтах причалило к той же пристани, от которой отошло всего месяц назад. Слух о возвращении «Тесрифати» быстро разлетелся среди разносчиков воды, торговок рыбой, продавцов табака, горшечников и старьевщиков. Натурализовавшиеся греки, обитавшие в квартале Пера и порой служившие прусскому посланнику случайными осведомителями, передали эту новость недоверчивым паломникам, состоявшим в австрийской тайной службе, а те в свою очередь отправили известие срочной почтой в Вену, откуда сторонники Высокой Порты вернут его на восток, чтобы там его использовали в очередной кампании дезинформации. В Константинополе его снова подхватят сплетники и продадут информаторам, и это станет жизненно важным звеном для второго цикла жизни «свежей новости»; итак, на долю сторонников заключения мира выпало взволновавшее их событие — дурные известия о возвращении «Тесрифати».
В порту с корабля сгружали бочки с рыбой. Матросы, снова закованные в кандалы, угрюмо сидели на причале. Мелкие чиновники из отдела «Бейлик» и младшие помощники верховного эфенди с ожесточением что-то царапали на бумаге, собираясь сделать опись прибывшего груза. В воздухе висело зловоние тухлой рыбы. В общем, сцена была бы точно такой же, как месяц назад, если бы не три маленькие детали. В прошлый раз судно глубоко сидело в воде, а сейчас оно гордо возвышалось над пристанью. Потрепанные снасти были срублены и валялись грудами на палубе. А капитана и вовсе не было видно. Чиновники спустились в трюм и обнаружили, что бочки с селитрой исчезли. И клетка с Петером Раткаэлем-Гербертом, посланником австрийского императора, тоже исчезла. Совершив такие открытия, чиновники немедленно подумали о команде корабля. Начальство потребует объяснений. И очень скоро, в подвалах и казематах Крепости Семи Башен, объяснения были получены.
В течение первых пяти дней путешествия матросы сидели в трюме и посасывали смолистый дымок из своих трубок или безуспешно пытались ловить тунцов с кормы «Тесрифати». Хамит видел, что ничего не изменилось. Они по-прежнему были хуже свиней, они воняли и постоянно скреблись, ругались и затевали драки друг с другом и смеялись над капитаном у него за спиной. Они называли его «мальчишкой», и он их ненавидел. Он часто вспоминал Мидилли, своих товарищей и сержантов. А потом он окидывал взглядом свою посудину, кишащую паразитами, и сердце его замирало от отвращения. В минуты отчаяния единственным убежищем капитана становилось потайное местечко в трюме, где он регулярно поил и кормил таинственного человека в клетке. Каждый день Хамит приносил пленнику кувшин воды и мешочек с корабельным печеньем. Сидеть в клетке в средиземноморскую жару было ужасно. И капитан был не прочь развлечь своего гостя. Когда Хамит мог отвлечься от капитанских обязанностей, он подолгу беседовал с пленником: капитан жаловался на бесчинства матросов, а гость отвечал на смеси невероятно плохого турецкого и какого-то другого языка, которого Хамит не понимал. Он знал на нем только одно слово, и оно означало «вода». Это всегда было первым словом, которым гость его приветствовал. Капитан усаживался на пол, прислонившись спиной к клетке, интернунций подползал к нему, и оба слушали, как скрипят мачты «Тесрифати», как плещется вода о борта судна и крысы бесстрашно снуют между бочками селитры. Оба были изгоями, каждый был по-своему несчастен, и это сдружило их.
В первую неделю погода была ясная, установился попутный ветер, и корабль бодро продвигался на запад, к месту назначения. Хамит решил, что через Мессинский пролив идти не стоит, а лучше обогнуть Сицилию и попасть в Тирренское море с юга, пройдя между Марсалой и Карфагеном. Песчаные побережья Сиртов были как нельзя лучше приспособлены для стоянки кораблей, а устоявшаяся погода означала, что команде не придется много работать, а это было кстати: матросов заботили только демоны и ангелы из наркотических грез, и они могли целый день напролет пялиться на морскую гладь пустыми и круглыми, как блюдца, глазами, набив свои трубки и выпуская сладкие клубы голубого ароматного дыма, пеленой висевшего над палубой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249
Сосредоточиться на мешке — это потерять из виду другое, главное: анфилады прихожих и коридоров были так же уклончивы и извилисты, как и обитавшие в них трусливые чиновники. Младший писец в Высокой Порте, случайно направивший не по адресу какую-нибудь докладную записку в первый день своей работы, должен был потратить пятьдесят лет, чтобы, преодолев необъятную лестницу чиновников, младших офицеров, переводчиков и администраторов, добраться до своей цели, то есть среди груды неоконченных бумаг, оставленных его предшественниками, второй раз в жизни увидеть ту самую первую докладную записку. Прихожие вели в другие прихожие, коридоры разветвлялись на множество других коридоров. Исходящие директивы, пройдя через множество рук, представляли собой воплощенную ошибку. И эти чиновники и писцы находятся в средоточии огромной империи, простирающейся далеко за пределы досягаемости их слуха и зрения и известной им не лучше, чем сераль тем самым мухам, что роятся, кормятся, плодятся и умирают в мешке, вывешенном за его воротами, не видя ничего, кроме этого мешка. Но империи они необходимы; ей нужны все эти крючкотворы и бюрократы, все отписки и задержки — без них невозможно оттянуть то, чего не избежать. Здесь, в сердце империи, самое главное — это потерять из виду главное. И в результате ничто не доставляет администрации такого удовольствия, как неожиданности.
Знойные дни поздней весны уже наложили свой отпечаток на город; от земли уже поднимался пар; и моря за проливом разомлели под солнцем, когда «Тесрифати» входил в константинопольскую гавань. Под безоблачным небом судно с рваными парусами на покривившихся мачтах причалило к той же пристани, от которой отошло всего месяц назад. Слух о возвращении «Тесрифати» быстро разлетелся среди разносчиков воды, торговок рыбой, продавцов табака, горшечников и старьевщиков. Натурализовавшиеся греки, обитавшие в квартале Пера и порой служившие прусскому посланнику случайными осведомителями, передали эту новость недоверчивым паломникам, состоявшим в австрийской тайной службе, а те в свою очередь отправили известие срочной почтой в Вену, откуда сторонники Высокой Порты вернут его на восток, чтобы там его использовали в очередной кампании дезинформации. В Константинополе его снова подхватят сплетники и продадут информаторам, и это станет жизненно важным звеном для второго цикла жизни «свежей новости»; итак, на долю сторонников заключения мира выпало взволновавшее их событие — дурные известия о возвращении «Тесрифати».
В порту с корабля сгружали бочки с рыбой. Матросы, снова закованные в кандалы, угрюмо сидели на причале. Мелкие чиновники из отдела «Бейлик» и младшие помощники верховного эфенди с ожесточением что-то царапали на бумаге, собираясь сделать опись прибывшего груза. В воздухе висело зловоние тухлой рыбы. В общем, сцена была бы точно такой же, как месяц назад, если бы не три маленькие детали. В прошлый раз судно глубоко сидело в воде, а сейчас оно гордо возвышалось над пристанью. Потрепанные снасти были срублены и валялись грудами на палубе. А капитана и вовсе не было видно. Чиновники спустились в трюм и обнаружили, что бочки с селитрой исчезли. И клетка с Петером Раткаэлем-Гербертом, посланником австрийского императора, тоже исчезла. Совершив такие открытия, чиновники немедленно подумали о команде корабля. Начальство потребует объяснений. И очень скоро, в подвалах и казематах Крепости Семи Башен, объяснения были получены.
В течение первых пяти дней путешествия матросы сидели в трюме и посасывали смолистый дымок из своих трубок или безуспешно пытались ловить тунцов с кормы «Тесрифати». Хамит видел, что ничего не изменилось. Они по-прежнему были хуже свиней, они воняли и постоянно скреблись, ругались и затевали драки друг с другом и смеялись над капитаном у него за спиной. Они называли его «мальчишкой», и он их ненавидел. Он часто вспоминал Мидилли, своих товарищей и сержантов. А потом он окидывал взглядом свою посудину, кишащую паразитами, и сердце его замирало от отвращения. В минуты отчаяния единственным убежищем капитана становилось потайное местечко в трюме, где он регулярно поил и кормил таинственного человека в клетке. Каждый день Хамит приносил пленнику кувшин воды и мешочек с корабельным печеньем. Сидеть в клетке в средиземноморскую жару было ужасно. И капитан был не прочь развлечь своего гостя. Когда Хамит мог отвлечься от капитанских обязанностей, он подолгу беседовал с пленником: капитан жаловался на бесчинства матросов, а гость отвечал на смеси невероятно плохого турецкого и какого-то другого языка, которого Хамит не понимал. Он знал на нем только одно слово, и оно означало «вода». Это всегда было первым словом, которым гость его приветствовал. Капитан усаживался на пол, прислонившись спиной к клетке, интернунций подползал к нему, и оба слушали, как скрипят мачты «Тесрифати», как плещется вода о борта судна и крысы бесстрашно снуют между бочками селитры. Оба были изгоями, каждый был по-своему несчастен, и это сдружило их.
В первую неделю погода была ясная, установился попутный ветер, и корабль бодро продвигался на запад, к месту назначения. Хамит решил, что через Мессинский пролив идти не стоит, а лучше обогнуть Сицилию и попасть в Тирренское море с юга, пройдя между Марсалой и Карфагеном. Песчаные побережья Сиртов были как нельзя лучше приспособлены для стоянки кораблей, а устоявшаяся погода означала, что команде не придется много работать, а это было кстати: матросов заботили только демоны и ангелы из наркотических грез, и они могли целый день напролет пялиться на морскую гладь пустыми и круглыми, как блюдца, глазами, набив свои трубки и выпуская сладкие клубы голубого ароматного дыма, пеленой висевшего над палубой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249