Два дня спустя Септимус представил Ламприеру Тома Кейделла, книгопродавца. Мистер Кейделл провел больше часа за изучением уже готовых статей словаря Ламприера. Он нюхал табак и, тщательно изучив очередной клочок бумаги, всякий раз брал новую понюшку, смахивая невидимые крошки табака на пол. В результате всякий раз, когда Ламприеру доводилось в дальнейшем чихать в этой комнате, он вспоминал мистера Кейделла.
— А вам не откажешь в некоторой учености, — обратился он к Ламприеру, взяв со стола и очистив от табачных крошек последний листок. — Я бы с удовольствием купил вашу книгу и с удовольствием бы стал ее продавать…
Некое «но», подразумевавшееся этими «бы», разрослось в последовавшей за этим тишине до огромных размеров.
— Чуть больше житейского интереса, — сказал он наконец. — Прежде всего, ваша книга должна читаться. Читателям нужно показать не только свои знания, но и свое лицо. — Ламприер уставился на него с недоумением, — Вызовите румянец у них на щеках, заставьте их улыбаться.
— Иначе говоря, чтобы они смеялись? — спросил он.
— Иначе говоря, чтобы они платили, — ответил мистер Кейделл, поднимаясь. — И я с удовольствием куплю, напечатаю и продам вашу книгу, мистер Ламприер, — добавил он, и они обменялись рукопожатием.
Итак, решено. Заботу обо всех деталях и тонкостях возьмет на себя Септимус. Покидая вслед за мистером Кейделлом комнату Ламприера, он победным жестом вскинул руку, сжатую в кулак.
Следующим был Джереми Триндл из рода Порсон-Триндлов, который предложил Ламприеру предоставить на время необходимые для работы книги за умеренную плату. Обычно он не сбавлял цену, но ради друга готов был на это пойти. Септимус выглядел ужасно довольным собой.
— Спасибо, — сказал ему Ламприер, а спустя еще день или два «Спасибо, нет» он сказал Лидии, которая, глядя куда-то вбок, предложила оказывать ему некие неопределенные услуги долгими зимними вечерами. Септимус поцеловал ее перед тем, как она ушла, в ответ на что Лидия залилась привычным румянцем.
Последним и самым загадочным посетителем был некий не поддающийся описанию детина, высокий, одетый по сезону, с черными или темно-русыми волосами, возможно не такой уж и высокий, но, во всяком случае, не коротышка, с лицом скорее худощавым, чем толстым. Представляя его, Септимус ограничился минимумом церемоний, то есть поначалу не сказал вообще ничего. Ламприер с подозрением воззрился на гостя.
— Кто вы? — спросил он наконец.
— Это мистер О'Тристеро, — сказал Септимус. И снова наступило длительное молчание.
— Я — ваш соперник, — заявил мистер О'Тристеро. К этому сообщению сводились и все его последующие высказывания.
Когда он ушел, Ламприер повернулся к своему приятелю за разъяснениями.
— Чтобы вы держали ухо востро, — объяснил Септимус. В тот день он был особенно оживлен. — Напишите еще две статьи. — Он указал на стопку, уже возвышавшуюся на столе Ламприера. — На этих есть подпись и дата? — Он перелистал страницы.
— Подпись? Нет.
— И дата. Подписывайте и датируйте каждую статью. Это очень важно, понимаете? Подписывайте и датируйте все, это дело первоочередной важности.
— Конечно, — согласился Ламприер.
— Подтверждение, — пояснил Септимус — Кейделл не очень-то щекотлив в таких вопросах. Абсолютно все…
— Непременно, — сказал Ламприер.
— Еще две статьи, пока больше не надо. Я заберу и передам их вечером в день бала у Эдмунда. У вас есть соответствующий костюм?
Но Ламприер абсолютно ничего не помнил о приглашении Эдмунда, которое тот прошептал над забитой винными парами головой Ламприера в Поросячьем клубе две недели назад. Оно осталось где-то там, в водовороте лиц, канделябров, гуся, девушки, которая была и не была Джульеттой, выпивки, победы и проливного дождя — где-то за пределами его воспоминаний. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорит Септимус.
— Костюм?
Септимус объяснил, что оба они приглашены — как и подавляющее большинство членов Поросячьего клуба, а также множество других мужчин и женщин, молодых и пожилых. Их ожидали. Осенние приемы у де Виров проводились регулярно, хотя в последние годы и стали сдавать в роскоши.
— Но где это будет и когда? — не отставал Ламприер.
— У них огромный дом в Ричмонде, — сказал Септимус уже в дверях. Он куда-то спешил. — Будьте готовы к трем. — Его шаги загрохотали на лестнице.
— Но когда? В какой день? — крикнул ему вслед Ламприер.
— Через три дня, — донесся снизу голос Септимуса. — В сочельник. — И он ушел.
Ламприер сел за стол и задумался над этой новостью. У него уже появились дурные предчувствия. Он там почти никого не знает. От него будут ожидать, чтобы он хорошо сыграл свою роль, а он даже не знает, в чем она состоит. Но главное, чего он не мог понять, так это почему его вообще пригласили.
Шум с улицы беспорядочно врывался в комнату, но теперь он к нему уже привык. Когда он писал, он вообще ничего не слышал. Сам граф, как он помнил, был вполне приемлем. Только немного пьяный, пожалуй… Однако едва ли общительный. Но, может быть, он и ошибается. В любом случае, ему не найти ответа ни на один из этих вопросов до понедельника. В понедельник наступал канун Рождества.
Ламприер посмотрел на лежавшую перед ним стопку листов — его словарь. По крайней мере начало словаря. Он взял первую страницу, наверху которой уверенной рукой была выведена буква «А». «Аарасий, город в Писидии». Порой ему очень трудно было вообразить, что кого-нибудь еще могут заинтересовать такие сведения, не говоря уже о том, чтобы заставить кого-то смеяться или плакать. «Вероятно, именно его упоминал Птолемей под именем Ариасий», добавил он тогда в первый день. Так оно и было. Но кого это заботило? Ответ заключался в том, что это заботило его самого. Он вынужден был заботиться о том, что кружилось у него в голове. Он аккуратно подписал под статьей свое имя и поставил дату: «Декабря месяца двадцать первый день 1787 года». Приняв решение написать словарь и расставшись с Септимусом, который вел себя под конец очень странно, Ламприер вернулся в тот день домой и немедленно принялся за работу. Выпитый им кофе заставил его забыть про усталость и держал его в напряжении. Он писал всю ночь и упал в постель лишь на рассвете, не сняв очков, с затекшей спиной. После он пытался писать только днем, но его сон, который раньше был всегда регулярным, теперь сам начал выбирать для себя время и обстоятельства. Он мог проспать три часа после полудня и еще четыре под утро. То он засыпал и просыпался через каждые два часа, то не спал весь день или всю ночь и весь день. А потом спал целые сутки. От этого он чувствовал себя странно. Все чаще и чаще часы его бодрствования приходились на ночное время, и Септимус несколько раз во время своих визитов заставал его в постели или спящим прямо за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249