Уходя вперед, он оставлял позади длинный след двойников, случайных подобий, сброшенных шкур, частиц своего настоящего «я». Быть может, они продолжали жить без него, занимая места, предназначенные для этих подобий, тоже двигаясь вперед. В тот вечер они оба, и Ламприер, и Септимус, попались в ловушку. Ламприер неуверенно выступил вперед, сжимая в руке свой нелепый обломок камня Коуда. Где-то позади послышался шум. Горящий светильник внезапно покачнулся и упал, разбившись о дощатый пол; язычок пламени потянулся к Септимусу, и Септимус в ужасе кинулся в темный угол, спасаясь. Его обуял не только привычный страх, но страх перед его последствиями. Разве Ламприер не придет с расспросами к своему трусливому Оресту, разве он не засомневается и не догадается ни о чем?
Вопросы туманили лицо его друга, словно облака, которые вот-вот выжжет дотла знакомый лик палящего солнца. Обычно небеса бывали чисты. Но когда голубая бездна темнела и покрывалась серой пеленой, это означало лишь отклик на какой-то другой, более значительный сигнал. Небо было только зеркалом земли, отражавшим все ее треволнения, хотя и в искаженном виде, подлежащем расшифровке. Септимус смотрел на Ламприера, отделенного от него пространством комнаты, длиной стола, незримой стеной прозрачного воздуха. Они беседовали в кофейне и, позже, в комнате Ламприера, и Септимус чувствовал, как на него накатывают волны тумана, какая-то странная рассеянность. Ламприер заметил, что с ним происходит неладное, и стал задавать вопросы. Септимус не мог ничего ответить.
Его состояния менялись внезапно, и с приближением лета все чаще. Понимая это каждый по-разному, оба подошли к переломной точке. Однажды Септимус посмотрел на свое орудие мести и ощутил, как взволновались души рошельцев. В этом шуме, шелесте и тонком звоне, которые слышал он один, утонули все чувства, связующие его с миром и собеседником. Он смотрел на лицо Ламприера. За линзами очков глаза его казались необычно огромными. Эти глаза тянули его вглубь, туда, где во мгле зрачков притаились тени крошечных существ, которых Септимус впервые разглядел в трактире на Джерси. Ламприер не расстался со своими демонами. Они тоже кричали и рвались наружу, они искали выхода, тоже заключенные в своей цитадели. Души рошельцев почуяли их и тоже пришли в неистовство. Септимус почти не видел сидящего перед ним юношу. Головы их превратились в два соперничающих города, жители этих городов жаждали войны. Они что-то кричали друг другу, угрожая страшными карами, и в конце концов Септимусу пришлось встать, пробормотать *какие-то извинения, повернуться и покинуть своего товарища. Ламприер удивленно посмотрел на него, озадаченный внезапностью ухода. Демоны его притихнут, и души рошельцев тоже успокоятся в ответ. Ламприер был его братом, он был таким же, как он. Септимус думал: если бы мы обменялись ролями, вел бы себя Ламприер так же, как я?
Перед его внутренним взором снова предстал горящий человек, вырвавшийся из пламени в пылающей цитадели и слепо бредущий в сторону его матери, державшей на руках младенца. К нему подбежал другой, толкнул его на пол и прижался к нему своим телом, чтобы погасить пламя: руки — к рукам, лицо—к горящему лицу. Когда мать подняла его над головой и передала наверх, он успел увидеть, как эти двое, сомкнув объятия, покатились вниз в пылающий костер, и пламя охватило обоих. Пожертвовал бы Ламприер жизнью ради него, случись им оказаться в Тавриде? Стал бы своим телом тушить огонь? Но каков бы ни был ответ, они накрепко связаны друг с другом: творение воздуха и порождение земли, стремящиеся по разным, но родственным путям; каждый из них — отражение другого. С каждым новым днем наступившего лета коварная петля затягивалась вокруг шеи его подопечного все туже. Безумные, кровавые спектакли Девятки запутывали Ламприера в паутине подозрительных совпадений. Расследование сэра Джона все сужалось вокруг жертвы, словарь Ламприера близился к концу, погрузка «Вендрагона» завершилась. Жалкая пародия на Олимп лежала в ящиках в трюме корабля, ожидая явления Девятки. Когда июнь сменился июлем, беспорядочные изыскания Ламприера, казалось, совсем замедлились. Теперь Септимус постоянно летал по ночам. Он поднимался задолго перед рассветом, чтобы ощутить, как прохладные струи воздуха разворачивают покрывало ночи и несут его на широких крыльях над мерцающей поверхностью земли. Он видел белые паруса, медленно движущиеся по равнине океана; огни западных портов влекли его на юг, к неровному полукругу рошельской гавани. И темный силуэт Рошели каждый раз безмолвно приказывал ему вернуться. Он поднимался над старинным городом и чувствовал, как влечет его сила тяготения — лишь затем, чтобы направить на верный путь, который приведет его обратно. Лондон был маяком севера, сверкающей сетью портов и окраин, пульсирующих жизнью, а где-то внизу, под землей, скрывалась Девятка.
Что-то с ними произошло. Спутник сбился с орбиты и затерялся во тьме. Осталось только Восемь, и они воссоздали свой союз, желая восполнить отсутствие девятого, но сумма составляющих утратила равновесие, и векторы сил внутри этого союза пришли в противоречие. В некоторых речах виконта Септимус уловил какие-то упоминания о старинном соглашении, о жертве, принесенной ими после побега из Рошели. Один из партнеров откололся от союза и привел остальных в замешательство. Один из партнеров исчез, и осталось только Восемь. Но прежнего равновесия добиться уже было невозможно. Партнеры утратили связь между собой, и союз их теперь держался на одной-единственной тоненькой нити. Этой нитью опять же был Ламприер, случайный элемент, не учтенный в их обширных планах. Он не поддавался никаким расчетам, они не могли справиться с этой проблемой. Септимус чувствовал, что за теми ловушками, которые они расставляли для последнего из Ламприеров, стоит какая-то более важная цель, чем просто уничтожить противника. Масштабы заговора оказались больше, чем думал Септимус, и, может быть, больше, чем представляли себе его враги. Однозначно ясны были только цели Кастерлея. Быть может, то, что именно его избрали для наблюдения за последним эпизодом плана, было испытанием, проверкой, предназначенной для того, чтобы заставить все противоречия внутри «Каббалы» проявиться. Быть может, Ламприер был только приманкой. В ту ночь они прислали к нему девушку, чтобы она привела его на запад, к театру. Девушка мучилась сомнениями. Она уже была на стороне Ламприера. Септимус знал, что конец близок. Он пошел к сэру Джону и вывалил перед ним целый мешок неоспоримых алиби. Он проследил за ним, спрятавшись на лестнице в подъезде Ламприера. Он пошел за ними к театру. Души рошельцев тоже чувствовали приближение развязки и напряглись в ожидании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249
Вопросы туманили лицо его друга, словно облака, которые вот-вот выжжет дотла знакомый лик палящего солнца. Обычно небеса бывали чисты. Но когда голубая бездна темнела и покрывалась серой пеленой, это означало лишь отклик на какой-то другой, более значительный сигнал. Небо было только зеркалом земли, отражавшим все ее треволнения, хотя и в искаженном виде, подлежащем расшифровке. Септимус смотрел на Ламприера, отделенного от него пространством комнаты, длиной стола, незримой стеной прозрачного воздуха. Они беседовали в кофейне и, позже, в комнате Ламприера, и Септимус чувствовал, как на него накатывают волны тумана, какая-то странная рассеянность. Ламприер заметил, что с ним происходит неладное, и стал задавать вопросы. Септимус не мог ничего ответить.
Его состояния менялись внезапно, и с приближением лета все чаще. Понимая это каждый по-разному, оба подошли к переломной точке. Однажды Септимус посмотрел на свое орудие мести и ощутил, как взволновались души рошельцев. В этом шуме, шелесте и тонком звоне, которые слышал он один, утонули все чувства, связующие его с миром и собеседником. Он смотрел на лицо Ламприера. За линзами очков глаза его казались необычно огромными. Эти глаза тянули его вглубь, туда, где во мгле зрачков притаились тени крошечных существ, которых Септимус впервые разглядел в трактире на Джерси. Ламприер не расстался со своими демонами. Они тоже кричали и рвались наружу, они искали выхода, тоже заключенные в своей цитадели. Души рошельцев почуяли их и тоже пришли в неистовство. Септимус почти не видел сидящего перед ним юношу. Головы их превратились в два соперничающих города, жители этих городов жаждали войны. Они что-то кричали друг другу, угрожая страшными карами, и в конце концов Септимусу пришлось встать, пробормотать *какие-то извинения, повернуться и покинуть своего товарища. Ламприер удивленно посмотрел на него, озадаченный внезапностью ухода. Демоны его притихнут, и души рошельцев тоже успокоятся в ответ. Ламприер был его братом, он был таким же, как он. Септимус думал: если бы мы обменялись ролями, вел бы себя Ламприер так же, как я?
Перед его внутренним взором снова предстал горящий человек, вырвавшийся из пламени в пылающей цитадели и слепо бредущий в сторону его матери, державшей на руках младенца. К нему подбежал другой, толкнул его на пол и прижался к нему своим телом, чтобы погасить пламя: руки — к рукам, лицо—к горящему лицу. Когда мать подняла его над головой и передала наверх, он успел увидеть, как эти двое, сомкнув объятия, покатились вниз в пылающий костер, и пламя охватило обоих. Пожертвовал бы Ламприер жизнью ради него, случись им оказаться в Тавриде? Стал бы своим телом тушить огонь? Но каков бы ни был ответ, они накрепко связаны друг с другом: творение воздуха и порождение земли, стремящиеся по разным, но родственным путям; каждый из них — отражение другого. С каждым новым днем наступившего лета коварная петля затягивалась вокруг шеи его подопечного все туже. Безумные, кровавые спектакли Девятки запутывали Ламприера в паутине подозрительных совпадений. Расследование сэра Джона все сужалось вокруг жертвы, словарь Ламприера близился к концу, погрузка «Вендрагона» завершилась. Жалкая пародия на Олимп лежала в ящиках в трюме корабля, ожидая явления Девятки. Когда июнь сменился июлем, беспорядочные изыскания Ламприера, казалось, совсем замедлились. Теперь Септимус постоянно летал по ночам. Он поднимался задолго перед рассветом, чтобы ощутить, как прохладные струи воздуха разворачивают покрывало ночи и несут его на широких крыльях над мерцающей поверхностью земли. Он видел белые паруса, медленно движущиеся по равнине океана; огни западных портов влекли его на юг, к неровному полукругу рошельской гавани. И темный силуэт Рошели каждый раз безмолвно приказывал ему вернуться. Он поднимался над старинным городом и чувствовал, как влечет его сила тяготения — лишь затем, чтобы направить на верный путь, который приведет его обратно. Лондон был маяком севера, сверкающей сетью портов и окраин, пульсирующих жизнью, а где-то внизу, под землей, скрывалась Девятка.
Что-то с ними произошло. Спутник сбился с орбиты и затерялся во тьме. Осталось только Восемь, и они воссоздали свой союз, желая восполнить отсутствие девятого, но сумма составляющих утратила равновесие, и векторы сил внутри этого союза пришли в противоречие. В некоторых речах виконта Септимус уловил какие-то упоминания о старинном соглашении, о жертве, принесенной ими после побега из Рошели. Один из партнеров откололся от союза и привел остальных в замешательство. Один из партнеров исчез, и осталось только Восемь. Но прежнего равновесия добиться уже было невозможно. Партнеры утратили связь между собой, и союз их теперь держался на одной-единственной тоненькой нити. Этой нитью опять же был Ламприер, случайный элемент, не учтенный в их обширных планах. Он не поддавался никаким расчетам, они не могли справиться с этой проблемой. Септимус чувствовал, что за теми ловушками, которые они расставляли для последнего из Ламприеров, стоит какая-то более важная цель, чем просто уничтожить противника. Масштабы заговора оказались больше, чем думал Септимус, и, может быть, больше, чем представляли себе его враги. Однозначно ясны были только цели Кастерлея. Быть может, то, что именно его избрали для наблюдения за последним эпизодом плана, было испытанием, проверкой, предназначенной для того, чтобы заставить все противоречия внутри «Каббалы» проявиться. Быть может, Ламприер был только приманкой. В ту ночь они прислали к нему девушку, чтобы она привела его на запад, к театру. Девушка мучилась сомнениями. Она уже была на стороне Ламприера. Септимус знал, что конец близок. Он пошел к сэру Джону и вывалил перед ним целый мешок неоспоримых алиби. Он проследил за ним, спрятавшись на лестнице в подъезде Ламприера. Он пошел за ними к театру. Души рошельцев тоже чувствовали приближение развязки и напряглись в ожидании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249