а сам он, глядящий с высоты, был чайкой, уносимой еще выше, прочь из виду, теплом июльского дня, которому так радовались те двое, внизу; он был черной точкой в синеве, исчезающей подробностью рошельской бойни, ускользнувшей из горящей цитадели в ту далекую ночь и известной молодому человеку и девушке на пристани под именем Септимуса.
Сейчас, далеко внизу, среди багажа, сваленного за рулевой рубкой, он увидел, как обнимаются эти двое, услышал свое собственное имя и подумал: «Да, это мое имя. Чье же еще, в конце концов?» Прохладные струи воздуха кружились вокруг него, свивались спиралями и падали вниз огромными петлями, ловящими обрывки их разговора и доносящими их до его слуха. Колесницы безмолвия… Он пришел, когда было уже поздно, и нашел ее бродящей вокруг горящего театра. Ослепительно пылающий пожар втягивал в себя темный ночной воздух и выбрасывал языки пламени, бросавшие зловещие отблески на лица толпы, но его лицо, несмотря на жар огня, оставалось холодным и смертельно бледным. Когда он приблизился к ней, она словно очнулась от транса. Огонь вырывался из окон театра и тянулся к нему. Он не мог находиться так близко к огню. Он позвал ее по имени, повернулся и отошел в темноту, и рев огня преследовал его по пятам, становясь громче с каждым шагом, словно языки пламени не хотели отпускать его, и казалось, он может лететь, мчаться, как ветер, но огонь все равно будет гнаться за ним, пробуждая воспоминания о старинном городе, о другом пожаре, о ноябрьской ночи, с которой начался его полет. И вот (казалось, миновало целое столетие) она повернулась и взглянула на него, но толпа, собравшаяся на пожар, стояла плотной стеной, и она видела только однообразные чужие лица, озаренные уже безвредными языками умирающего огня. Но эта сцена, в которой она должна сыграть роль Энея, а затерявшийся в толпе Ламприер — роль Анхиса, — эта сцена для покидающего ее ныне ангела все еще в будущем: минует еще полтора века, прежде чем это случится. Улицы, по которым он идет, потом бежит, улицы, которые он покидает, чтобы никогда не вернуться вновь, — это улицы другого города, всего лишь тень, подобие, остов другого города, плоть которого опадает и уносится прочь, так же как его собственная плоть растворяется в воздушной колыбели, когда он поднимается над землей, чтобы взглянуть с высоты на пылающее око пожара и темные дома вокруг, когда древний ужас, от которого он когда-то летел прочь, возвращается к нему вновь, описав полный круг, ибо здесь, в этом водовороте лондонского воздуха, угадывается намек на возможность повторения Рошели, и в суетящихся толпах горожан его собственное крошечное тело — единственная частичка, которой суждено спастись из затягивающейся на горле этого города петли, и под закрытыми веками он снова крошечное существо, зарывшееся спящим личиком в грудь женщины, которая несет его через сонмы обреченных и проклятых к их огненной могиле полтора столетия тому назад.
Цитадель, темница бесплотных душ. Изможденные люди толпятся, они окружают женщину со всех сторон. Она пытается собрать своих детей возле себя. Младенец у нее на руках просыпается, и тоненькие всхлипы несутся в ночь. Вокруг острые локти, плечи, ребра, обтянутые кожей скулы и подбородки, впавшие от голода щеки. Вот все ее потомство выстроилось перед ней, и медленная волна рошельцев, катясь вперед, уносит их с собой. Уже далеко за полночь. Самый младший снова начинает плакать, и женщина крепко прижимает его к груди, чтобы успокоить. Она — знатная, богатая дама, она не привыкла обходиться без посторонней помощи в хозяйстве и воспитании детей, но осада положила конец всем различиям, а хозяин дома, ее супруг и отец этих детей, их защитник, бежал. Его партнеры тоже готовятся к побегу. Они ожидают внизу, под цитаделью. Завтра город падет. Цитадель у всех на устах, в ней единственная надежда рошельцев, единственное безопасное место, где гугеноты скроются от врага их веры. Они соберутся в цитадели, чтобы спасти свои души. И снова пронзительный плач ребенка перекрывает ропот толпы. Факельный свет отражается в потемневших окнах, впереди высится цитадель. Этой ночью сотни, тысячи душ колоннами вливаются в ее ворота. Тяжелые створки ворот распахнуты, и темная масса тел колышется в гигантском зале с ярусами балконов и высокими стрельчатыми окнами. Потолок бесконечно высоко, рошельцы копошатся внизу, как насекомые, все новые и новые волны жителей катятся от ворот в центральный зал. Они вынуждены пробиваться все дальше и дальше, сбиваться все теснее и плотнее. Осада приучила их к терпению. Ворота за ними закрыты и заперты на засов. Они внутри цитадели, они ждут. Ребенок поднимает личико к лицу женщины. Он видит, как она всматривается во что-то поверх голов. Она хмурит брови, она замечает что-то у дальней стены цитадели, ропот толпы становится громче. Внезапно раздается первый тревожный крик. Как он потом подсчитал, ему было тогда пять месяцев от роду. Мать смотрит на него. У нее серо-голубые глаза. Ужас пробегает дрожью по телу толпы. Люди начинают ломиться к дверям. Появляются первые клубы дыма, их видят все: каждый из них, только что исполненный неясных надежд, каждый ребенок, каждая мать. Но двери заперты на засов снаружи, и первые люди, добравшиеся до ворот, тщетно пытаются подать знак остальным, отчаянно машут руками напирающей на них объятой ужасом людской волне, и медленно оседают под ноги своим собратьям, громоздящимся на них в кучу у ворот. От дальней стены зала доносится женский визг. Его братья и сестры цепляются друг за друга, мать крепко сжимает его в объятиях, словно надеясь защитить его взор от этой страшной картины. Он извивается у нее в руках и смотрит вокруг в младенческой немоте, все еще безучастно, широко распахнув глаза. Из щелей между досками пола пробивается дым, мужские и женские крики становятся громче. Те люди, что собрали их сюда, исчезли. Первые языки огня прорываются сквозь доски у дальней стены, а потом некоторое время ничего не происходит. Волна рошельцев откатывает от ворот, тихо горят маленькие огоньки. Это были странные минуты. Рошельцы чувствуют, что должна начаться паника, но паники нет. Те, кто стоит на балконах, молча смотрят на столпившихся внизу. Те, что внизу, смотрят друг на друга. Огонь разгорается немного ярче. Люди начинают отворачиваться, кашлять в платки. Они чувствуют через подошвы обуви, что пол становится все теплее. Огонь горит внизу, в подвалах. Младенец тоже кашляет, глаза его начинают слезиться. Дети окружают мать, и она что-то им шепчет. По всему переполненному залу другие семьи тоже сбиваются теснее; где-то не хватает матери, где-то — отца, где-то — ребенка. Но никакие слова уже не могут ничего изменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249
Сейчас, далеко внизу, среди багажа, сваленного за рулевой рубкой, он увидел, как обнимаются эти двое, услышал свое собственное имя и подумал: «Да, это мое имя. Чье же еще, в конце концов?» Прохладные струи воздуха кружились вокруг него, свивались спиралями и падали вниз огромными петлями, ловящими обрывки их разговора и доносящими их до его слуха. Колесницы безмолвия… Он пришел, когда было уже поздно, и нашел ее бродящей вокруг горящего театра. Ослепительно пылающий пожар втягивал в себя темный ночной воздух и выбрасывал языки пламени, бросавшие зловещие отблески на лица толпы, но его лицо, несмотря на жар огня, оставалось холодным и смертельно бледным. Когда он приблизился к ней, она словно очнулась от транса. Огонь вырывался из окон театра и тянулся к нему. Он не мог находиться так близко к огню. Он позвал ее по имени, повернулся и отошел в темноту, и рев огня преследовал его по пятам, становясь громче с каждым шагом, словно языки пламени не хотели отпускать его, и казалось, он может лететь, мчаться, как ветер, но огонь все равно будет гнаться за ним, пробуждая воспоминания о старинном городе, о другом пожаре, о ноябрьской ночи, с которой начался его полет. И вот (казалось, миновало целое столетие) она повернулась и взглянула на него, но толпа, собравшаяся на пожар, стояла плотной стеной, и она видела только однообразные чужие лица, озаренные уже безвредными языками умирающего огня. Но эта сцена, в которой она должна сыграть роль Энея, а затерявшийся в толпе Ламприер — роль Анхиса, — эта сцена для покидающего ее ныне ангела все еще в будущем: минует еще полтора века, прежде чем это случится. Улицы, по которым он идет, потом бежит, улицы, которые он покидает, чтобы никогда не вернуться вновь, — это улицы другого города, всего лишь тень, подобие, остов другого города, плоть которого опадает и уносится прочь, так же как его собственная плоть растворяется в воздушной колыбели, когда он поднимается над землей, чтобы взглянуть с высоты на пылающее око пожара и темные дома вокруг, когда древний ужас, от которого он когда-то летел прочь, возвращается к нему вновь, описав полный круг, ибо здесь, в этом водовороте лондонского воздуха, угадывается намек на возможность повторения Рошели, и в суетящихся толпах горожан его собственное крошечное тело — единственная частичка, которой суждено спастись из затягивающейся на горле этого города петли, и под закрытыми веками он снова крошечное существо, зарывшееся спящим личиком в грудь женщины, которая несет его через сонмы обреченных и проклятых к их огненной могиле полтора столетия тому назад.
Цитадель, темница бесплотных душ. Изможденные люди толпятся, они окружают женщину со всех сторон. Она пытается собрать своих детей возле себя. Младенец у нее на руках просыпается, и тоненькие всхлипы несутся в ночь. Вокруг острые локти, плечи, ребра, обтянутые кожей скулы и подбородки, впавшие от голода щеки. Вот все ее потомство выстроилось перед ней, и медленная волна рошельцев, катясь вперед, уносит их с собой. Уже далеко за полночь. Самый младший снова начинает плакать, и женщина крепко прижимает его к груди, чтобы успокоить. Она — знатная, богатая дама, она не привыкла обходиться без посторонней помощи в хозяйстве и воспитании детей, но осада положила конец всем различиям, а хозяин дома, ее супруг и отец этих детей, их защитник, бежал. Его партнеры тоже готовятся к побегу. Они ожидают внизу, под цитаделью. Завтра город падет. Цитадель у всех на устах, в ней единственная надежда рошельцев, единственное безопасное место, где гугеноты скроются от врага их веры. Они соберутся в цитадели, чтобы спасти свои души. И снова пронзительный плач ребенка перекрывает ропот толпы. Факельный свет отражается в потемневших окнах, впереди высится цитадель. Этой ночью сотни, тысячи душ колоннами вливаются в ее ворота. Тяжелые створки ворот распахнуты, и темная масса тел колышется в гигантском зале с ярусами балконов и высокими стрельчатыми окнами. Потолок бесконечно высоко, рошельцы копошатся внизу, как насекомые, все новые и новые волны жителей катятся от ворот в центральный зал. Они вынуждены пробиваться все дальше и дальше, сбиваться все теснее и плотнее. Осада приучила их к терпению. Ворота за ними закрыты и заперты на засов. Они внутри цитадели, они ждут. Ребенок поднимает личико к лицу женщины. Он видит, как она всматривается во что-то поверх голов. Она хмурит брови, она замечает что-то у дальней стены цитадели, ропот толпы становится громче. Внезапно раздается первый тревожный крик. Как он потом подсчитал, ему было тогда пять месяцев от роду. Мать смотрит на него. У нее серо-голубые глаза. Ужас пробегает дрожью по телу толпы. Люди начинают ломиться к дверям. Появляются первые клубы дыма, их видят все: каждый из них, только что исполненный неясных надежд, каждый ребенок, каждая мать. Но двери заперты на засов снаружи, и первые люди, добравшиеся до ворот, тщетно пытаются подать знак остальным, отчаянно машут руками напирающей на них объятой ужасом людской волне, и медленно оседают под ноги своим собратьям, громоздящимся на них в кучу у ворот. От дальней стены зала доносится женский визг. Его братья и сестры цепляются друг за друга, мать крепко сжимает его в объятиях, словно надеясь защитить его взор от этой страшной картины. Он извивается у нее в руках и смотрит вокруг в младенческой немоте, все еще безучастно, широко распахнув глаза. Из щелей между досками пола пробивается дым, мужские и женские крики становятся громче. Те люди, что собрали их сюда, исчезли. Первые языки огня прорываются сквозь доски у дальней стены, а потом некоторое время ничего не происходит. Волна рошельцев откатывает от ворот, тихо горят маленькие огоньки. Это были странные минуты. Рошельцы чувствуют, что должна начаться паника, но паники нет. Те, кто стоит на балконах, молча смотрят на столпившихся внизу. Те, что внизу, смотрят друг на друга. Огонь разгорается немного ярче. Люди начинают отворачиваться, кашлять в платки. Они чувствуют через подошвы обуви, что пол становится все теплее. Огонь горит внизу, в подвалах. Младенец тоже кашляет, глаза его начинают слезиться. Дети окружают мать, и она что-то им шепчет. По всему переполненному залу другие семьи тоже сбиваются теснее; где-то не хватает матери, где-то — отца, где-то — ребенка. Но никакие слова уже не могут ничего изменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249