Но главное, конечно, были размеры. Если бы все они ввосьмером собрали свои знания в одно идеальное представление, может быть, им удалось бы оценить истинные масштабы Зверя. Но в одиночку у них не было никаких шансов. Ведь дело было не только в длине — хотя тело Зверя простиралось от точки восточнее Ладгейта дальше, чем за Хеймаркет, что было немалым расстоянием. Нет, дело было еще и в толщине — вернее, глубине. Никто из восьмерых ни разу не проникал в самые нижние катакомбы. То, что все эти пустоты в нескольких точках имеют выход на поверхность, было хорошо известно, но на какую глубину уходит их убежище — этот вопрос, хотя и не имевший для них практической ценности, преследовал их своей неразрешимостью, словно вслед за утверждением принципа конечности неизбежно должен был последовать процесс измерения. Кроме того, имелась проблема воды.
Близкое соседство с Темзой было очевидным фактом, но с ним мирились как с неизбежностью. Наиболее уязвимые места укрепляли разными строительными ухищрениями вроде контрфорсов и глиняных затычек. Но не это было главное. Проблема воды, была связана с глубиной — вот в чем дело. Когда Бофф выпустит воду из ванной прямо на пол, она соберется в углах, подмочив мебель как обычно, затем немного постоит и начнет стекать… Но куда? Вот в чем был вопрос. Зверь был совершенно, сверхъестественно сухим, абсолютно и полностью обезвоженным. Не было ни единой поверхности, на которой могла бы собираться вода, ни единого скрытого в недрах резервуара, ни водоотводных каналов, ни достаточно объемных масс пористого камня, способного впитывать воду. Куда же она девалась? По-своему этот вопрос занимал каждого из восьмерых, но всех одинаково тревожила связанная с этим другая, более волнующая проблема. Что находится внизу, под Зверем? Под городом лежал слой почвы, под почвой — Зверь, но что под Зверем? Подземное море? Бездна? Дать уверенный ответ не мог никто, и эта неуверенность терзала всех восьмерых постоянным страхом того, что самая жизнь их утратила основание или, хуже того, может утратить его в любой момент. Не фатализм, а подавленная истерия — вот что представляло собой то неестественное спокойствие, в котором все они пребывали. Куда же все-таки уходит вода? Никто из них не знал. И каждый размышлял над этим.
Предводитель облекал эти раздумья в сложные теологические рассуждения о природе зла, разглагольствуя о хаосе и самоуничтожении, о ненависти вообще и о ненависти к себе, в которой зло нагромождается все тяжелее, чернее и гуще, пока однажды не обрушится само в себя, так что в конце концов от него не останется ничего, кроме текучих контуров, которые никогда полностью не рассеются. Он считал, что именно это в буквальном смысле и произошло там внизу, под Зверем: глубоко в недрах земли зло накапливалось до тех пор, пока вся эта прогнившая масса не была сметена в одночасье подобно тому, как мина, подведенная сапером, подрывает основания конструкции и целое здание со своими тайными мечтами рушится и проваливается в забвение. Если бывшие рядом с вожаком двое его подручных когда-нибудь и задумывались над этим вопросом, то никому не выдавали своих мыслей, хотя заведомо было ясно, что согласия друг с другом они не найдут. Сам Бофф, который как раз готовился войти в аорту, видел ответ в самом состоянии Зверя — состоянии безверия. Иллюзия была для Боффа обычным делом. Туго натянутая мембрана, почти умоляющая, чтобы ее прокололи, разорвали и открыли прячущихся за ней актеров без всякого грима, подсобных рабочих и закулисные механизмы. Короче говоря, трагедия, повторяющаяся в виде фарса. Жак был в Париже, и, разумеется, нельзя было предположить, чтобы он из такого далека ломал голову над этим вопросом. Существование Зверя он списывал на капризы природы. Ле Мара считал, что под Зверем ничего нет. Однажды все это рухнет, и он умрет, вот и все. Мысли Вокансона устремлялись не к концу, а к началу. Он рисовал в своем воображении стальных угрей, буравящих скалу: миллионы микроскопических челюстей выдалбливают огромные каверны, армии живых кусачек (со свинцовыми наконечниками, разумеется, чтобы предотвратить появление искр) суетливо выхватывают из воздуха легковоспламенимые пылинки и в совершенных, чуждых всему человеческому колоннах волокут к какой-то неведомой цели — куда-то вниз, далеко-далеко вглубь.
Куда-то вниз, да. Туда, где все и заканчивалось. Лишь Кастерлей смотрел этому прямо в лицо. Там, внизу, находился какой-то магнит, державший Кастерлея за воротник. Что-то тащило его вниз, сначала подталкивая лишь слегка, а затем все сильнее и сильнее. Когда-нибудь он перестанет сопротивляться и стремглав полетит головой вниз в подземную воронку, кончающуюся дырой во тьму. Именно туда уходила вода. Туда уходило все — в никуда, в ничто.
Однако пока что Кастерлей стоял на берегу озерца света, изливающегося от лампы у входа в зал собраний. Из-за двери в нескольких шагах у него за спиной не пробивалось ни полоски света. А перед ним далеко в темноту простиралось одно из обширных внутренних пространств Зверя. То была огромная полукруглая платформа, покрытая сухим гравием. Гравий громко хрустел под ногами, и звуки гулко отдавались от уходящего на сотню футов ввысь сводчатого потолка. Стена зала собраний делила это пространство пополам, оставляя посыпанный гравием пятачок, своего рода авансцену, на которую выходило несколько дорожек. С одной стороны ее ограничивала высокая наклонная стена, плавно переходившая в свод, с другой — отвесный обрыв. В ширину авансцена имела семьдесят или восемьдесят футов, и большая ее часть всегда оставалась неосвещенной. Кастерлей ждал. Почти все уже были внутри. Кроме Жака, который все еще находился в Париже, с девчонкой… Кроме Боффа, который вечно запаздывал, толстая туша, подумал Кастерлей. И кроме Ле Мара, которого он сейчас ждал.
Через несколько минут откуда-то спереди и слева донеслись из темноты шаркающие шаги. Это, должно быть, Ле Мара. Окликать его было бессмысленно. Акустика этого изрытого пещерами пространства была своеобразной. С того места около двери, где стоял виконт, источник любого звука в окружающем пространстве можно было засечь с безошибочной точностью. Ле Мара шел прямо на него, то есть прямо к двери. Зверь казался Кастерлею убежищем различных аномалий, вышедших за размытые границы всевозможных теорий, чтобы здесь предстать проблемами практического свойства. В других пещерах, наоборот, стояла полная тишина, стены впитывали звуки, как губка, и если произнесенные там слова не были обращены непосредственно в ухо слушателю, они рассыпались прямо на губах у говорившего, не достигая ничьих ушей. С температурой тоже были странности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249