Что есть сын поэта – или любого другого великого человека, – как не бледное подобие своего отца? Бледное, жалкое и ничтожное…»
Чтобы взбодриться, Пьетро стал размышлять, как отблагодарить Марьотто. Ему не в новинку было оказаться совершенно одному в незнакомом городе, а вот в первый же день встретить друга… К такой роскоши Пьетро не привык. Когда до палаццо оставалось пять минут ходьбы – они снова шли по пьяцца делле Эрбе, – Пьетро осенило.
– Подожди секунду, – попросил он и исчез в толпе.
Через несколько минут вернулся.
– Это вам, синьор . – Он отвесил глубокий поклон, изящно взмахнув своим великолепным беретто, и одновременно протянул Монтекки пару кожаных ремешков тонкой работы. К каждому было прикреплено серебряное кольцо, чтобы владелец мог выгравировать на нем свое имя.
Монтекки просиял.
– Опутенки! – воскликнул он и уже было хотел схватить подарок, но вовремя вспомнил о приличиях. – Право, Алигьери, это слишком…
Пьетро выслушал причитавшуюся ему порцию довольно неубедительных отговорок и смущенно улыбнулся.
– Твой ястреб должен быть щеголем, под стать хозяину.
Марьотто не скрывал восторга.
– Завтра мы поедем верхом вдоль Адидже. Посмотрим, чему научился мой ястреб.
Пьетро кивнул.
«Если отец отпустит».
Вслух он сказал:
– Буду рад.
С южной стороны послышался колокольный звон. Восточная сторона отозвалась теми же нотами. Марьотто изменился в лице.
– Боже, мы опоздали!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Колокола церкви бенедиктинцев только что отзвонили к обедне, когда двое запыхавшихся юношей взлетели по ступеням внутренней лестницы палаццо Скалигеров и резко остановились на почтительном расстоянии от распахнутых двойных дверей. На лоджии спорили и смеялись – до юношей долетало гулкое эхо, усиленное воронкой залы. У каждого из них вырвался вздох облегчения – праздник еще толком не начинался, они почти не опоздали.
К ним поспешно приблизился дворецкий.
– Добро пожаловать, синьор Монтекки. Ваш отец уже здесь.
Дворецкий вопросительно посмотрел на Пьетро.
– Это мой друг, Пьетро Алигьери, – пояснил Марьотто.
– Алагьери, – привычно поправил Пьетро.
– Да, извини. Пьетро Алагьери. Он – сын знаменитого…
– Разумеется, синьор Монтекки. – Дворецкий как бы ненароком заложил руки за спину и скрестил пальцы от сглаза. – Ваш почтенный отец тоже участвует в празднестве, синьор Алагьери. Будьте добры, синьоры, снимите обувь. Для вас приготовлены домашние туфли. Гости уже собрались.
– Всегда думал, что надо говорить «Алигьери», – произнес Марьотто. – С чего вдруг заменили букву?
Пьетро пожал плечами.
– Отец решил, что таким образом он выражает презрение к тем, кто его изгнал. Алигьери – флорентийский вариант произношения. Отец с момента высылки требует, чтобы фамилия наша произносилась как Алагьери – в честь нашего предка Алагьеро ди Каццьяджида.
Марьотто вежливо кивнул.
– С вами, значит, и брат твой приехал?
Пьетро мрачно сосредоточился на шнуровке.
– Его зовут Джакопо.
– Что он из себя представляет?
В душе Пьетро фамильная честь боролась с объективностью. Признав ничью, он сообщил:
– Моему брату всего четырнадцать.
– Понятно. А у меня вот нет братьев, только сестра. Она славная, но очень уж непоседливая. Ее зовут Аурелия.
– Стало быть, Марьотто и Аурелия?
– Ромео и Аурелия, если на то пошло. Имена для нас выбрала наша мать – по крайней мере, так говорит отец. Я-то матери совсем не помню. Она хотела, чтобы меня крестили Ромео, а отец хотел назвать меня в честь деда. И вот результат – двойное имя, Ромео Марьотто. Имей в виду: называть меня Ромео опасно для жизни. – Монтекки покончил со шнуровкой и поднялся. – Ну что, готов войти в логово льва?
«Уж лучше бы это и был лев».
– Как мы объясним опоздание?
Марьотто хлопнул Пьетро по плечу, и они вместе пошли к большой зале.
– Вдохни поглубже и постарайся отнестись ко всему философски.
Перед самой дверью Пьетро невольно остановился. Стену украшали пять фресок; каждая изображала всадника, держащего в руках знамя с лестницей о пяти ступенях. Хотя все пятеро всадников были похожи друг на друга, как родные, Пьетро без труда узнал нынешнего правителя Вероны.
– Да, это он, – подтвердил Марьотто.
Пьетро глаз не мог отвести от фрески. Тот, кто не видел Кангранде, пожалуй, решил бы, что живописец польстил своей модели. Правитель Вероны восседал на боевом коне, в одной руке держал жезл, в другой – меч, на ветру развевалась грива каштановых волос. Поистине он был великолепен. Прекрасное лицо выражало яростный восторг. Над головой Кангранде, рядом со знаменем, изображавшим лестницу, красовалось знамя с его собственной символикой – борзой пес на лазурном фоне. От себя художник добавил несколько темных пятен, разумея под ними кровь, запятнавшую знамя в бою, из которого Кангранде вышел победителем.
Но Пьетро привлекла манера исполнения фрески.
– Какая прекрасная работа, – произнес он.
– Отличная, – подхватил Монтекки и, приглядевшись, добавил: – У жеребца шея изогнута под правильным углом, грива подстрижена как надо… Ой! Извини. Просто мой отец разводит лошадей. Художника зовут Джотто ди Бондоне.
Внезапно Пьетро расхохотался, немало смутив Марьотто.
– Ты что, слыхал о нем, Пьетро?
– Бери выше – я с ним знаком. Он друг моего отца. В каком-то смысле. Мы часто у него бывали, когда жили в Лукке. – Пьетро вовремя закрыл рот.
Видя, что приятель чего-то недоговаривает, заинтригованный Марьотто принялся его тормошить:
– Ну? Так что ты хотел сказать?
Пьетро покачал головой.
– Ты когда-нибудь видел детей Джотто? Они прекрасно воспитаны, умны, деликатны. Но до чего же уродливы! Что девочки, что мальчики. Страшны как смертный грех. Однажды мы у них ужинали, и отец спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.
– Прямо так и спросил? И что же Джотто?
– А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».
Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.
Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.
– Этому лошадь не давать, – обернулся трактирщик к конюху. – Он свою загнал и мою загонит.
Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192
Чтобы взбодриться, Пьетро стал размышлять, как отблагодарить Марьотто. Ему не в новинку было оказаться совершенно одному в незнакомом городе, а вот в первый же день встретить друга… К такой роскоши Пьетро не привык. Когда до палаццо оставалось пять минут ходьбы – они снова шли по пьяцца делле Эрбе, – Пьетро осенило.
– Подожди секунду, – попросил он и исчез в толпе.
Через несколько минут вернулся.
– Это вам, синьор . – Он отвесил глубокий поклон, изящно взмахнув своим великолепным беретто, и одновременно протянул Монтекки пару кожаных ремешков тонкой работы. К каждому было прикреплено серебряное кольцо, чтобы владелец мог выгравировать на нем свое имя.
Монтекки просиял.
– Опутенки! – воскликнул он и уже было хотел схватить подарок, но вовремя вспомнил о приличиях. – Право, Алигьери, это слишком…
Пьетро выслушал причитавшуюся ему порцию довольно неубедительных отговорок и смущенно улыбнулся.
– Твой ястреб должен быть щеголем, под стать хозяину.
Марьотто не скрывал восторга.
– Завтра мы поедем верхом вдоль Адидже. Посмотрим, чему научился мой ястреб.
Пьетро кивнул.
«Если отец отпустит».
Вслух он сказал:
– Буду рад.
С южной стороны послышался колокольный звон. Восточная сторона отозвалась теми же нотами. Марьотто изменился в лице.
– Боже, мы опоздали!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Колокола церкви бенедиктинцев только что отзвонили к обедне, когда двое запыхавшихся юношей взлетели по ступеням внутренней лестницы палаццо Скалигеров и резко остановились на почтительном расстоянии от распахнутых двойных дверей. На лоджии спорили и смеялись – до юношей долетало гулкое эхо, усиленное воронкой залы. У каждого из них вырвался вздох облегчения – праздник еще толком не начинался, они почти не опоздали.
К ним поспешно приблизился дворецкий.
– Добро пожаловать, синьор Монтекки. Ваш отец уже здесь.
Дворецкий вопросительно посмотрел на Пьетро.
– Это мой друг, Пьетро Алигьери, – пояснил Марьотто.
– Алагьери, – привычно поправил Пьетро.
– Да, извини. Пьетро Алагьери. Он – сын знаменитого…
– Разумеется, синьор Монтекки. – Дворецкий как бы ненароком заложил руки за спину и скрестил пальцы от сглаза. – Ваш почтенный отец тоже участвует в празднестве, синьор Алагьери. Будьте добры, синьоры, снимите обувь. Для вас приготовлены домашние туфли. Гости уже собрались.
– Всегда думал, что надо говорить «Алигьери», – произнес Марьотто. – С чего вдруг заменили букву?
Пьетро пожал плечами.
– Отец решил, что таким образом он выражает презрение к тем, кто его изгнал. Алигьери – флорентийский вариант произношения. Отец с момента высылки требует, чтобы фамилия наша произносилась как Алагьери – в честь нашего предка Алагьеро ди Каццьяджида.
Марьотто вежливо кивнул.
– С вами, значит, и брат твой приехал?
Пьетро мрачно сосредоточился на шнуровке.
– Его зовут Джакопо.
– Что он из себя представляет?
В душе Пьетро фамильная честь боролась с объективностью. Признав ничью, он сообщил:
– Моему брату всего четырнадцать.
– Понятно. А у меня вот нет братьев, только сестра. Она славная, но очень уж непоседливая. Ее зовут Аурелия.
– Стало быть, Марьотто и Аурелия?
– Ромео и Аурелия, если на то пошло. Имена для нас выбрала наша мать – по крайней мере, так говорит отец. Я-то матери совсем не помню. Она хотела, чтобы меня крестили Ромео, а отец хотел назвать меня в честь деда. И вот результат – двойное имя, Ромео Марьотто. Имей в виду: называть меня Ромео опасно для жизни. – Монтекки покончил со шнуровкой и поднялся. – Ну что, готов войти в логово льва?
«Уж лучше бы это и был лев».
– Как мы объясним опоздание?
Марьотто хлопнул Пьетро по плечу, и они вместе пошли к большой зале.
– Вдохни поглубже и постарайся отнестись ко всему философски.
Перед самой дверью Пьетро невольно остановился. Стену украшали пять фресок; каждая изображала всадника, держащего в руках знамя с лестницей о пяти ступенях. Хотя все пятеро всадников были похожи друг на друга, как родные, Пьетро без труда узнал нынешнего правителя Вероны.
– Да, это он, – подтвердил Марьотто.
Пьетро глаз не мог отвести от фрески. Тот, кто не видел Кангранде, пожалуй, решил бы, что живописец польстил своей модели. Правитель Вероны восседал на боевом коне, в одной руке держал жезл, в другой – меч, на ветру развевалась грива каштановых волос. Поистине он был великолепен. Прекрасное лицо выражало яростный восторг. Над головой Кангранде, рядом со знаменем, изображавшим лестницу, красовалось знамя с его собственной символикой – борзой пес на лазурном фоне. От себя художник добавил несколько темных пятен, разумея под ними кровь, запятнавшую знамя в бою, из которого Кангранде вышел победителем.
Но Пьетро привлекла манера исполнения фрески.
– Какая прекрасная работа, – произнес он.
– Отличная, – подхватил Монтекки и, приглядевшись, добавил: – У жеребца шея изогнута под правильным углом, грива подстрижена как надо… Ой! Извини. Просто мой отец разводит лошадей. Художника зовут Джотто ди Бондоне.
Внезапно Пьетро расхохотался, немало смутив Марьотто.
– Ты что, слыхал о нем, Пьетро?
– Бери выше – я с ним знаком. Он друг моего отца. В каком-то смысле. Мы часто у него бывали, когда жили в Лукке. – Пьетро вовремя закрыл рот.
Видя, что приятель чего-то недоговаривает, заинтригованный Марьотто принялся его тормошить:
– Ну? Так что ты хотел сказать?
Пьетро покачал головой.
– Ты когда-нибудь видел детей Джотто? Они прекрасно воспитаны, умны, деликатны. Но до чего же уродливы! Что девочки, что мальчики. Страшны как смертный грех. Однажды мы у них ужинали, и отец спросил, как человека, создающего столь прекрасные фрески, угораздило наделать столь безобразных детей.
– Прямо так и спросил? И что же Джотто?
– А Джотто и говорит: «Друг мой, все дело в том, что фрески я пишу при дневном свете».
Еле сдерживая смех, юноши прошли на лоджию.
Где-то около Торре ди Конфине одинокий всадник придержал коня перед трактиром. Всадник был молод и, судя по глазам, несколько не в себе. С коня летели хлопья пены. Юноша спешился. На его крик «Эй, хозяин! Свежую лошадь, да побыстрее!» явился мальчик-конюх с куском сыра. В тот же миг дверь открылась и на пороге возник трактирщик собственной персоной, весьма дородной и об одной руке. Конюх, разинув рот, смотрел на хозяина; тот, в свою очередь, наметанным глазом окидывал юношу и его коня.
– Этому лошадь не давать, – обернулся трактирщик к конюху. – Он свою загнал и мою загонит.
Юноша, тоже загнанный, стиснул собственное предплечье. Дождавшись, когда трактирщик удостоит его вниманием, он выдохнул свою весть и вывернул свой кошель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192