Я вырвался из паутины бесчисленных
заблуждений и предрассудков, которыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал для него метод понимания, не
оставляющий никакого места для иллюзий и предрассудков. И если бы мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать в десять раз меньше, но стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным, - то я предпочел бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир, [438] освещенным светом
разума. А за такое видение можно уплатить и более высокую цену, чем та,
которую пришлось уплатить мне.
ОТЩЕПЕНЕЦ
Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно. У меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976 году. Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс лекций в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с юбилеем Академии
наук. Был представлен к ордену, но степень награды снизили в ЦК. Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень, какого он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более низком.
Еще нет полного отторжения, еще есть некоторое признание, но признание
такое, что лучше бы его вообще не было. Для меня эта медаль была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов, о
котором я уже упоминал выше. Он был в то время секретарем партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта жалкая
подачка вызвала зависть и злобу - я был одним из немногих, получивших
награду.
Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение будущего отщепенца проявляет в отношении его
настороженность. Затем принимаются предупредительные меры. Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это не действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры. Масса людей, как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией отщепенца, изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
Я еще не встал на путь открытого бунта и еще не начал писать "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата" и "тамиздата",
эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы;
работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э.
Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко
снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую
кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было
не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно,
так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного
авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и
околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы
"всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.
ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки
всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества
специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все [440]
основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую,
идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные
закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно
сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что
сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в
происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического
общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я
довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе
привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали,
одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к
пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к
специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и
бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре
коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными,
дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически".
Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В
моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически
доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к
отклонениям от этих норм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
заблуждений и предрассудков, которыми опутали человечество гении и шарлатаны
в наш сверхнаучный век. Я создал для моего суверенного государства абсолютно
честное и трезвое мировоззрение, выработал для него метод понимания, не
оставляющий никакого места для иллюзий и предрассудков. И если бы мне
пришлось выбирать одно из двух - сделать в десять раз меньше, но стать
мировой знаменитостью за счет пустяков и мистификаций, или сделать в десять
раз больше, но остаться вообще никому не известным, - то я предпочел бы
второе. Какой бы ни была судьба того, что я сделал в логике, я сам знаю, что
именно я сделал и что это сделал я. Я увидел мир, [438] освещенным светом
разума. А за такое видение можно уплатить и более высокую цену, чем та,
которую пришлось уплатить мне.
ОТЩЕПЕНЕЦ
Процесс выталкивания индивида в отщепенцы происходит постепенно. У меня
он растянулся на десятки лет. Фактически он завершился лишь в 1976 году. Я
еще сохранял какие-то позиции. Еще сохранял работу. Еще имел курс лекций в
университете. Даже иногда премии получал. Получил, например, премию за книгу
"Логическая физика". Был даже награжден медалью в связи с юбилеем Академии
наук. Был представлен к ордену, но степень награды снизили в ЦК. Тоже
характерный случай: уже решено не допускать человека на уровень, какого он
заслуживал, но еще на всякий случай решили удержать на уровне более низком.
Еще нет полного отторжения, еще есть некоторое признание, но признание
такое, что лучше бы его вообще не было. Для меня эта медаль была
оскорбительной, и я от нее хотел отказаться. Меня отговорил И. Герасимов, о
котором я уже упоминал выше. Он был в то время секретарем партбюро
института. Медаль я сразу же выбросил в мусорную урну. Но даже и эта жалкая
подачка вызвала зависть и злобу - я был одним из немногих, получивших
награду.
Процесс выталкивания в отщепенцы имеет свои закономерности и проходит ряд
этапов. Сначала окружение будущего отщепенца проявляет в отношении его
настороженность. Затем принимаются предупредительные меры. Одновременно
стараются как-то задобрить, приобщить к коллективу. Если это не действует,
принимаются ограничительные и затем карательные меры. Масса людей, как-то
связанных с кандидатом в отщепенцы, поощряемая властями, обрушивает на него
все доступные средства. Завершается процесс изоляцией отщепенца, изгнанием
из коллектива и даже полным остракизмом, как это и случилось со мной.
Я еще не встал на путь открытого бунта и еще не начал писать "Зияющие
высоты", а в моем окружении уже почувствовали мое отторжение от нормального
общества [439] и вносили в это отторжение свою лепту. Вносили по мелочам, но
этих мелочей было много. Они углубляли и расширяли психологическую и идейную
пропасть между мною и окружающими людьми. Конечно, тут играла роль общая
ситуация в стране - эпидемия разоблачительства, "самиздата" и "тамиздата",
эмигрантских настроений. Мои работы печатались на Западе, к ним там
проявляли внимание, меня посещали многочисленные западные логики и философы.
Потом у нас стали регулярно появляться различного рода западные туристы;
работавшие в Советском Союзе молодые французы и итальянцы; сотрудники
западных посольств. С иностранцами я также часто встречался в мастерской Э.
Неизвестного. Мое окружение интуитивно зачислило меня во "внутренние
эмигранты". Это отношение моих знакомых, коллег, сослуживцев, бывших друзей
и официальных лиц ко мне способствовало тому, что я и сам стал добавлять от
себя кое-что в этот процесс отторжения.
В 1974 году я остался почти совсем без нагрузки в университете. Резко
снизилось число студентов и аспирантов, писавших дипломные работы и
диссертации под моим руководством, моим студентам и аспирантам чинили всякие
препятствия, и это стало широко известно. Мои ученики начали предавать меня
один за другим и переходить в лагерь тех, кто разворачивал антизиновьевскую
кампанию. Этот процесс захватил и моих учеников в ГДР. Видеть все это было
не очень-то приятно. Я видел, что остановить эту кампанию было невозможно,
так как она поощрялась свыше. Я еще держался за счет инерции, закулисного
авторитета, известности на Западе, общественного мнения в философских и
околофилософских кругах. И мог бы удержаться, а года через три-четыре мог бы
"всплыть" снова. Но во мне уже созрели предпосылки для нового бунта.
ПЕРВЫЙ КОММУНИСТИЧЕСКИЙ КРИЗИС
В семидесятые годы начали с ощутимой силой обнаруживаться признаки
всестороннего кризиса советского общества, первого в истории человечества
специфически коммунистического кризиса. Этот кризис охватил все [440]
основные сферы жизни общества - хозяйственно-деловую, управленческую,
идеологическую, морально-психологическую, культурную. Объективные
закономерности коммунистического социального строя обнаруживали себя, можно
сказать, в лабораторно чистом и очевидном виде. Поразительным было то, что
сотни тысяч образованных людей, занятых проблемами общества, не увидели в
происходившем самых фундаментальных и глубоких механизмов коммунистического
общества, вышедших в эти годы на поверхность жизненного потока. В эти годы я
довольно часто выступал с публичными лекциями. Я в них так или иначе
привлекал внимание слушателей к этим явлениям. Меня слушали, аплодировали,
одобряли. Но никто не воспринял мои идеи как жизненно важные, как ключевые к
пониманию реального коммунизма. А большинство вообще относилось к ним как к
специфически зиновьевской форме сатиры и юмора. Даже критические и
бунтарские умонастроения тех лет оказались адекватными натуре
коммунистического общества: поверхностными, скороспелыми, заимствованными,
дилетантскими. Сознание этого способствовало тому, что я оказался в
одиночестве и в качестве потенциального и затем актуального бунтаря.
Но вернемся к кризису. К проблеме кризисной ситуации в коммунистической
стране я тогда подходил, можно сказать, чисто "технически" или "логически".
Построив для себя абстрактное описание некоего идеального (нормального)
коммунизма, я определил кризисное состояние общества как отклонение от норм
коммунистической жизни, выходящее за некоторые экстремальные границы, причем
как отклонение от норм, обусловленное стремлением соблюдать эти нормы. В
моей абстрактной, логико-математической модели общества я мог логически
доказать, что именно следование нормам общества с необходимостью ведет к
отклонениям от этих норм.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156