И еще,
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда я больше не мог терпеть и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно моей версии, я был в отпуске по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес об этом в Чухлому. Подруга матери
пришла из города в нашу деревню (а это двадцать километров по грязной
дороге!), чтобы предупредить, что за мной из Костромы должен приехать
какой-то человек. Мать собрала мне кое-какие пожитки, мешочек сухарей и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле, где я работал. И, не заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел на станцию. Это было в начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не ищут. Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по дому подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я сообщил лишь
Борису. После моего побега его допрашивали обо мне, но он прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.
[167]
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам уже не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта на работу поступить было
невозможно. Жить на Большой Спасской было небезопасно. Я переселился к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились дрова. Меня взял было на
работу сосед Бориса по квартире, заведовавший продуктовым магазином. Я
должен был помогать бухгалтеру с документацией. За это он позволял мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю заведующего и
всех сотрудников магазина арестовали как жуликов. Борис устроил меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел пускаться в новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на Лубянку
и сдаться на милость "органов". Чтобы не умереть с голоду, я начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой. Милиция однажды
устроила облаву, и всех грузчиков забрали. Среди задержанных оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили на выбор: либо
суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов. Я изменил на всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.
[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
наверно, благодаря тому, что в минуты, когда я больше не мог терпеть и
принимал решение пойти в "органы" и во всем признаться, я слышал внутренний
приказ идти дальше тем путем, какой избрал чисто интуитивно.
В конце августа я приехал в Пахтино. Отоспался. Начал работать в колхозе.
Соседей насторожило то, что, согласно моей версии, я был в отпуске по
здоровью и с сентября должен был вернуться в Москву продолжать учебу, но не
сделал этого. Очевидно, кто-то донес об этом в Чухлому. Подруга матери
пришла из города в нашу деревню (а это двадцать километров по грязной
дороге!), чтобы предупредить, что за мной из Костромы должен приехать
какой-то человек. Мать собрала мне кое-какие пожитки, мешочек сухарей и
деньги на дорогу. Принесла все это в поле, где я работал. И, не заходя
домой, чтобы проститься с семьей, я ушел на станцию. Это было в начале
октября. Я поехал в Москву, где, как я полагал, меня уже не ищут. Главное,
думал я, избежать встреч с бывшими соучениками. А соседи по дому подумают,
что меня отпустили, и не догадаются донести. О моем приезде я сообщил лишь
Борису. После моего побега его допрашивали обо мне, но он прикинулся
психически ненормальным, и его оставили в покое. Алексей исчез.
[167]
ПОСЛЕДНИЙ ШАНС
Надо было на что-то жить. Отец содержать меня не мог. Да я и сам уже не
мог оставаться на его иждивении. А без паспорта на работу поступить было
невозможно. Жить на Большой Спасской было небезопасно. Я переселился к
Борису, в помещение вроде сарая, где хранились дрова. Меня взял было на
работу сосед Бориса по квартире, заведовавший продуктовым магазином. Я
должен был помогать бухгалтеру с документацией. За это он позволял мне
наедаться досыта бесплатно. Денег не платил. Но через неделю заведующего и
всех сотрудников магазина арестовали как жуликов. Борис устроил меня
подрабатывать натурщиком в его училище. Платили хорошо, но я сумел выстоять
лишь несколько сеансов. Прожитые кошмары все-таки дали о себе знать. Я упал
в обморок во время одного сеанса и, естественно, потерял этот заработок.
Ситуация складывалась критическая. Я больше не хотел пускаться в новое
путешествие, какое пережил. Я стал подумывать о том, чтобы пойти на Лубянку
и сдаться на милость "органов". Чтобы не умереть с голоду, я начал
подрабатывать на станции на разгрузке вагонов с картошкой. Милиция однажды
устроила облаву, и всех грузчиков забрали. Среди задержанных оказалось
несколько уголовников, скрывавшихся от суда. Им предложили на выбор: либо
суд, либо армия. В этом предложении не было ничего особенного: страна
усиленно готовилась к войне с Германией, и в армию призывали всех, кто не
имел особой "брони" или привилегий. Уголовники, конечно, согласились на
армию. Меня приняли за подростка, не желающего учиться, и отпустили. Но идея
уйти добровольно в армию засела в моей голове. Мне уже скоро должно было
исполниться восемнадцать лет, так что я должен был так или иначе быть
призванным в армию. Но я боялся идти в свой военкомат, хотя повестки явиться
туда приходили по месту моей прописки. Я поэтому пошел в военкомат соседнего
района, сказал, что потерял паспорт, что хочу в армию. Военком решил, что я
еще не дорос до призыва, но что пылаю патриотическими чувствами и хочу
досрочно служить в армии. Такие случаи тогда были довольно частыми. Он
оценил мой "порыв" и дал указание зачислить [168] меня в команду
призывников. Документы на меня заполнили с моих слов. Я изменил на всякий
случай некоторые мои данные. Но эта предосторожность оказалась излишней, и
впоследствии я от нее отказался.
Я прошел медицинскую комиссию. При росте сто семьдесят сантиметров я
весил немногим более пятидесяти килограммов. Врачи, осматривавшие меня,
качали головами, предлагали дать мне отсрочку на год. Но я умолял их
признать меня годным к воинской службе, уверяя их, что я "оживу" в течение
месяца. И они удовлетворили мою просьбу.
Рано утром 29 октября 1940 года, т. е. в день моего рождения, я явился на
сборный пункт. Я пришел с гривой длинных волос - у меня не было денег на
парикмахерскую. Голову мне постригли наголо уже на сборном пункте. Провожал
меня один Борис. Он купил мне на дорогу буханку черного хлеба и кусок
колбасы - два дня в дороге мы должны были питаться за свой счет. Никаких
вещей у меня не было. Моя одежда была в таком состоянии, что я ее выбросил
сразу же, как только получил военное обмундирование по прибытии в полк.
Вечером нас погрузили в товарные вагоны. В нашем вагоне, как и в других,
были голые нары в два этажа и железная печка. Значит, нас собирались везти
не на теплый Юг, а на холодный Север или на отдаленный Восток. Мои спутники
немедленно ринулись занимать самые выгодные места на нарах. Я ждал, когда
суматоха уляжется, чтобы взять то, что мне останется, это уже стало одним из
правил моего поведения. Мне досталось место сбоку у окна и ближе к двери.
Место самое холодное. До полуночи наш эшелон, судорожно дергаясь, мотался по
железнодорожной паутине Москвы. Не спалось. Но я был спокоен. Я ушел от
беспросветной нищеты. Я скрылся от преследования. В армии меня наверняка
искать не будут, думал я. Я тогда еще не знал, что убежать от преследования
было в принципе невозможно, что общество уже поставило на мне печать
отщепенца.
Так закончилась моя юность - самая прекрасная пора в жизни человека. Если
бы можно было повторять прожитое, я бы не согласился повторить годы моей
юности.
[169]
VI. АРМИЯ
ВОЗРАСТНОЙ ХАОС
Признанные возрастные категории (детство, отрочество, юность, зрелость)
для меня имели лишь формальный временной смысл. Мне пришлось начать образ
жизни взрослых уже в детстве, участвуя в их труде отнюдь не в качестве
ребенка. Уже в одиннадцать лет мне пришлось думать о том, как раздобыть еду
и одежду. С шестнадцати лет я оказался в таком отношении с обществом, какое
мыслимо лишь в зрелом возрасте, да и то в порядке исключения. В семнадцать
лет я стал государственным преступником, разыскиваемым по всей стране
могучими карательными органами. Так что если рассматривать жизнь человека по
существу, т. е. с социологической, психологической, педагогической и
идеологической точек зрения, то я могу констатировать следующее: у меня не
было беззаботного детства, не было переломного отроческого возраста, не было
романтически чистой юности. Был какой-то возрастной хаос, отразивший в себе
хаос исторической эпохи. И ту жизнь, какая началась у меня 29 октября 1940
года, я никак не могу отнести к категории зрелости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156