Общий кризис советского общества в конце
брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь
для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение
ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к
кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой
результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей
концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов
измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его
отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени
стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных
процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий,
показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма,
экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался
просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился
в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и
изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической
теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию
коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не
хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не
было.
XIII. "ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
ПОВОРОТ К БУНТУ
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две
тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в
моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо
меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних. Суть моей "зиновьйоги" замечали лишь в моем
непосредственном окружении. То, что я сделал в логике и философии, знали и
понимали лишь немногие из моих учеников. Мои социологические идеи вообще не
были зафиксированы в виде книг и статей. А "Зияющие высоты" еще не были
написаны. И это (скрытость моего внутреннего государства) роднило мой второй
бунт с первым. Он лишь по времени совпал с общими бунтарскими настроениями в
стране и испытал их влияние. Но в большей мере он был результатом моей
внутренней индивидуальной эволюции.
[450]
ОБРАЩЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ
Второй мой бунт был по существу социально-нравственным, а по форме -
литературным. Литература явилась для меня не самоцелью, а прежде всего
средством выразить мое идейное и моральное возмущение тем, что происходило в
моей стране и с моим народом, а также со мною лично.
В литературной деятельности я имел возможность выбора: либо бить в лоб,
т. е. записать на бумаге результаты моих социологических размышлений в форме
научного эссе или памфлета, либо действовать по принципу айсберга, т. е.
сочинить на моем скрытом социологическом фундаменте своего рода литературную
"надстройку" - видимую часть моего идейного "айсберга". Я избрал второй
путь, принимая во внимание обстоятельства, о которых уже говорил выше.
Летом 1974 года я начал писать "Зияющие высоты", отодвинув на задний план
все прочие дела. Начал писать с намерением создать именно литературное
произведение и с уверенностью, что мне это удастся сделать, если, конечно,
мне не помешают внешние препятствия. Те сведения о коммунистическом
обществе, которые я изложил впоследствии в ряде эссе и статей, я принимал во
внимание как нечто само собой разумеющееся. Я начал писать книгу о том
образе жизни людей, какой вырастал на этой основе, вернее - начал изображать
кусок реальной жизни коммунистического общества, который мог бы стать
репрезентативным для всего общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
брежневского правления подтвердил мои расчеты. Моя модель имела силу лишь
для абстрактного общества в том смысле, что предполагала сильное упрощение
ситуации. А выводы имели силу лишь в смысле предсказания тенденции к
кризису, а не времени наступления и конкретной формы кризиса. Но мой
результат был все же важен для меня в смысле уверенности в правоте моей
концепции коммунизма. Особенно много я занимался изобретением методов
измерения и вычисления различных характеристик общества в целом и его
отдельных подразделений, например коэффициентов системности, степени
стабильности, жизненного потенциала, скорости протекания различных
процессов, степени эксплуатации, числа лиц различных социальных категорий,
показателей экономической и социальной эффективности, паразитизма,
экстремальных состояний и т. д. Такого рода задачами я часто занимался
просто в порядке развлечения и упражнений в вычислениях. При этом я убедился
в том, что введение параметров, подлежащих измерению и вычислению, и
изобретение подходящих методов для этого зависело от общей социологической
теории коммунизма. У меня уже тогда возникла идея построить всю концепцию
коммунизма на уровне точных методов современной науки. Но для этого не
хватало ни времени, ни сил. И не было помощников и соратников. И стимулов не
было.
XIII. "ЗИЯЮЩИЕ ВЫСОТЫ"
ПОВОРОТ К БУНТУ
В моем душевном состоянии и в моем поведении всегда действовали две
тенденции. Одна из них - тенденция к бунту. Она особенно остро проявилась в
моем поведении осенью 1939 года, а затем в многочисленных поступках гораздо
меньшего масштаба. Вторая тенденция - тенденция к спокойной и строго
урегулированной жизни согласно рациональным принципам. Эта тенденция была
доминирующей в моей жизни в годы 1962 - 1968-й. В эти годы я жил согласно
моей концепции человека как автономного государства. Но в 1968 году начался
постепенный поворот к бунтарскому состоянию. Я уже начал ощущать, что мое
государство начинает рушиться под давлением превосходящих сил противника.
Это не означало, что я усомнился в принципах моего государства. Ни в коем
случае! Я им следовал всегда и намерен следовать до конца жизни. Это
означало, что мое окружение не могло допустить спокойную жизнь моего
государства.
Существенную роль в повороте к новому бунту сыграл разгром Пражской весны
в августе 1968 года.
Вступление советских войск в Прагу застало нас с Ольгой в Грузии, в
туристическом лагере Московского дома ученых. Мы буквально окаменели. Отдых
был испорчен. Для нас Чехословакия и Польша были не просто социалистическими
странами, но странами, так или иначе бунтующими против советского насилия и
советскости вообще. И мы им в этом сочувствовали, как тысячи других
московских интеллектуалов. Мы восприняли разгром пражского [449] восстания
как удар по самим себе. Я тогда сказал Ольге, что такое терпеть нельзя, что
за это надо мстить "Им", что "Им" надо дать в морду. С тех пор мысль "дать
Им в морду" уже не оставляла меня.
Мой второй бунт существенно отличался от первого. Первый бунт имел место
в условиях жесточайших сталинских репрессий, второй - в сравнительно
либеральных условиях брежневизма, когда открыто начали бунтовать сотни и
даже тысячи людей. В первом я был никому не известным студентом первого
курса, во втором - довольно широко известным профессором и автором многих
книг, переведенных на западные языки. В первом я был лишь в начале моего
пути познания советского общества, во втором - на вершине его. Теперь я
чувствовал себя увереннее. Я видел, как Запад поддерживал советских
диссидентов и писателей, печатавших свои сочинения на Западе или пускавших
их в "самиздат". А у меня уже были многочисленные контакты с Западом.
Я знал, что в результате моего бунта я потеряю все, чего добился в
течение многих лет каторжного труда. Но я также знал, что имею какую-то
защиту и не буду раздавлен незаметно и бесшумно, как это могло со мною
случиться в 1939 году. В таком положении оказался не я один. Тогда вообще
бунтовать начинали многие деятели культуры, защищенные известностью и
сравнительно высоким положением (А. Сахаров, И. Шафаревич, Ю. Орлов, В.
Турчин и многие другие). Так что с внешней стороны в моем поведении не было
тогда ничего оригинального. Оригинальность моего пути заключалась во мне
самом, в прожитой жизни и в созданном мною моем личном государстве. Но это
не было заметно для посторонних. Суть моей "зиновьйоги" замечали лишь в моем
непосредственном окружении. То, что я сделал в логике и философии, знали и
понимали лишь немногие из моих учеников. Мои социологические идеи вообще не
были зафиксированы в виде книг и статей. А "Зияющие высоты" еще не были
написаны. И это (скрытость моего внутреннего государства) роднило мой второй
бунт с первым. Он лишь по времени совпал с общими бунтарскими настроениями в
стране и испытал их влияние. Но в большей мере он был результатом моей
внутренней индивидуальной эволюции.
[450]
ОБРАЩЕНИЕ К ЛИТЕРАТУРЕ
Второй мой бунт был по существу социально-нравственным, а по форме -
литературным. Литература явилась для меня не самоцелью, а прежде всего
средством выразить мое идейное и моральное возмущение тем, что происходило в
моей стране и с моим народом, а также со мною лично.
В литературной деятельности я имел возможность выбора: либо бить в лоб,
т. е. записать на бумаге результаты моих социологических размышлений в форме
научного эссе или памфлета, либо действовать по принципу айсберга, т. е.
сочинить на моем скрытом социологическом фундаменте своего рода литературную
"надстройку" - видимую часть моего идейного "айсберга". Я избрал второй
путь, принимая во внимание обстоятельства, о которых уже говорил выше.
Летом 1974 года я начал писать "Зияющие высоты", отодвинув на задний план
все прочие дела. Начал писать с намерением создать именно литературное
произведение и с уверенностью, что мне это удастся сделать, если, конечно,
мне не помешают внешние препятствия. Те сведения о коммунистическом
обществе, которые я изложил впоследствии в ряде эссе и статей, я принимал во
внимание как нечто само собой разумеющееся. Я начал писать книгу о том
образе жизни людей, какой вырастал на этой основе, вернее - начал изображать
кусок реальной жизни коммунистического общества, который мог бы стать
репрезентативным для всего общества.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156