А вокруг него – кучка мелко нарезанного лука, горка порубленных в крошево солёных огурчиков и штук десять моих любимых оливок без косточек!
– Етиттвоюмать! – удивился Лысый. – Ну ты даёшь, парень!.. Так ты обе эти тарелки с сырым мясом коту взял, что ли?!
– Нет. Одну – себе, а что?
– Так они же по двенадцать марок!.. Я же видел…
– Ну и что?
– Как «что»?! Это же почти по девять долларов!..
– А и хер с ним, – сказал Водила. – Лично мне – Кот дороже.
Мне это так понравилось, что я даже об его ногу потёрся. А Водила… Вот он иногда такой умный, такой сообразительный бывает, а иногда – мудак мудаком!.. Водила, видишь ли, подумал, что я так выражаю своё нетерпение скорей пожрать, и говорит:
– Не торопись, Кыся, не торопись. Я вот только эти приправки себе ссыплю, а то ты их вряд ли есть будешь…
И сгребает с моей тарелки в свою – лук, солёные огурчики и оливки. Вот когда он дошёл до оливок – тут уж извините! Я пулей вылетел из сумки к нему на колени, мгновенно подцепил когтями пару оливок и быстренько отправил их себе в рот!
За маслины и оливки я могу, по выражению Шуры Плоткина, «продать план родного завода». Шура считал, что такой гастрономический изыск – подтверждение моей яркой индивидуальности.
С тех пор как Шура случайно обнаружил мою необъяснимую страсть к этому далеко не кошачьему продукту, он мне с каждого гонорара, с каждого аванса, с любой халтурки покупал банку консервированных оливок и первое время даже устраивал маленькие представления для своих друзей. Он брал самую большую оливку в зубы, опускался на ковёр, становился на карачки и, оскалившись, тянулся ко мне. Я подходил и осторожно зубами вынимал изо рта Шуры эту оливку под шумные аплодисменты присутствующих.
Если же гостей не было, а оливки имелись, то мы всё равно частенько исполняли этот, как говорил Шура, «смертельный номер». Просто так. Друг для друга.
Иногда, глядя на то, как я лопаю оливки или маслины, Шура вспоминал какую-то «чеховскую Кошку», которая жрала с голодухи огурцы. Долгое время я думал, что «чеховская Кошка» – название неизвестной мне кошачьей породы. Вроде «сиамской Кошки» или «сибирской». Но потом узнал от Шуры, что Чехов, вроде моего Плоткина, тоже был литератором, и Шура его очень любил и уважал. А вот как сам Чехов относился к моему Плоткину – об этом никогда разговора не было…
…Короче, жрал я этот потрясающий «татарский бифштекс», свежайший сырой мясной фарш, закусывал своими любимыми оливками, чем привёл в немалое удивление и своего Водилу, и Лысого, который время от времени заглядывал ко мне под стол и говорил:
– Ну и котяра… Вот это да!..
– Кыся – что надо. Можно сказать – друг, товарищ и брат. А башковитый!.. Он про тебя счас такое понимает, что если бы ты, к примеру, узнал – сразу бы выпал в осадок, – вдруг сказал Водила.
Я с перепугу даже есть перестал. Ну что за трепло?! Кто его за язык тянет раньше времени?! Ты подожди, когда Лысый сам расколется. Когда первым заговорит о деле…
Но Лысый, слава Богу, не принял всерьёз последнюю фразу Водилы. Он рассмеялся и, словно отвечая мне, сказал:
– Слушай… Я всё хотел с тобой об одном деле поговорить.
Ох, ёлки-палки! Неужели я действую и на Лысого?! Потряс!!! Как же это обратить в нашу с Водилой пользу?..
А мой Водила, засранец такой, не просёк ответственности момента – заткнуться и слушать – и говорит Лысому:
– Ты еврей или русский?
Лысый обиделся, разозлился, разнервничался:
– Да ты чё?! Белены объелся?! Нашёл, бля, еврея!.. Да я русак чистейших кровей! Да я этих жидов!.. Ты чё? В своём уме?!
– Ну всё, всё… Извини, браток, – говорит мой Водила. – Просто ты счас в столовке сидишь, кушаешь, а беретку свою не снимаешь, как положено по христианскому обычаю. Вот я и подумал – уж не еврей ли ты? Им то, как раз по ихней вере, положено за столом сидеть в такой шапочке – кипа называется…
Лысый нехотя стянул берет с головы и обиженно произнёс:
– Ты тоже, знаешь, говори, да не заговаривайся. Я, может, стесняюсь здесь своей плешью отсвечивать. Вот и ношу беретку.
– Госссподи!.. – виновато вздохнул Водила. – Да носи ты хоть шапку-ушанку, хоть с голой жопой ходи – кто тебе тут чего скажет? Не, правда, извини меня, корешок… Не хотел обидеть. Тем более что я лично евреев даже очень уважаю. Не обижайся. Давай я лучше тебе частушку хорошую спою, чтобы ты на меня зла не держал…
И Водила тихонько запел:
Кудри вьются, кудри вьются,
Кудри вьются у блядей…
Ах, почему они не вьются
У порядочных людей?..
Неожиданно чей-то молодой и приятный голос так же негромко продолжил:
Потому что у блядей
Деньги есть для бигудей,
А у порядочных людей
Всё уходит на блядей!..
Я сидел под столом со своей тарелкой и, кроме чужих ног в потрёпанных джинсах и кроссовках на липучках, ни черта больше не видел. А сердце у меня уже тревожно кувыркнулось, дыхание перехватило, и последняя оливка встала поперёк горла. Еле проглотил. Уж слишком от этого любителя частушек тянуло кисло оружейным металлическим запахом!
– Здорово, мужики! – услышал я и на всякий случай вспрыгнул на один из двух свободных стульев у нашего столика.
Мало ли… Чем чёрт не шутит? Может, и я пригожусь.
У нашего стола стоял худенький, невысокий и по-человечески очень симпатичный паренёк лет девятнадцати-двадцати. В руках он держал пластмассовый поднос с тарелками, стаканом апельсинового сока и большой кружкой кофе. Он открыто и обаятельно улыбался моему Водиле и Лысому, а увидев меня, удивлённо поднял брови, рассмеялся и сказал:
– Вот так Котик!.. Прямо громила с большой дороги! А я слышу – по-русски говорят, да ещё и частушки поют. Что же такое, думаю? Это ж у нас тут не каждый день… Я и решил подойти. Ничего? Не помешаю?
– Присаживайся, браток, – приветливо сказал ему мой Водила.
* * *
Звали его Алик. Наш – ленинградец. Или – петербуржец? Теперь с этими ново-старыми названиями вечная путаница.
Алик успел захватить и последний год Афганистана, и в Карабахе повоевал. Сначала на одной стороне, потом – на другой. Там стали платить больше. И не в рублях, а в долларах. Сейчас живёт в Мюнхене, со старенькой еврейской мамой. Он у неё – поздний ребёнок. Отец был эстонец. Умер уже давно. Сам Алик говорит и по-немецки, и по-английски. По-английски – хуже. А эстонский – совсем забыл. И лет ему, оказалось, двадцать девять. Хотя больше чем на двадцать он никак не выглядел!..
– Помню, в кино «детям до шестнадцати» билет не продают, сигареты не отпускают, ну, а насчёт выпивки – полный атас!.. По любому поводу приходилось паспорт предъявлять, – смеялся Алик.
– Это всё уже древняя история, – сказал Водила. – Сейчас наши «цветы жизни» и куревом, и водкой, и порнухой, и наркотой – чуть не с детсада начинают задвигаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
– Етиттвоюмать! – удивился Лысый. – Ну ты даёшь, парень!.. Так ты обе эти тарелки с сырым мясом коту взял, что ли?!
– Нет. Одну – себе, а что?
– Так они же по двенадцать марок!.. Я же видел…
– Ну и что?
– Как «что»?! Это же почти по девять долларов!..
– А и хер с ним, – сказал Водила. – Лично мне – Кот дороже.
Мне это так понравилось, что я даже об его ногу потёрся. А Водила… Вот он иногда такой умный, такой сообразительный бывает, а иногда – мудак мудаком!.. Водила, видишь ли, подумал, что я так выражаю своё нетерпение скорей пожрать, и говорит:
– Не торопись, Кыся, не торопись. Я вот только эти приправки себе ссыплю, а то ты их вряд ли есть будешь…
И сгребает с моей тарелки в свою – лук, солёные огурчики и оливки. Вот когда он дошёл до оливок – тут уж извините! Я пулей вылетел из сумки к нему на колени, мгновенно подцепил когтями пару оливок и быстренько отправил их себе в рот!
За маслины и оливки я могу, по выражению Шуры Плоткина, «продать план родного завода». Шура считал, что такой гастрономический изыск – подтверждение моей яркой индивидуальности.
С тех пор как Шура случайно обнаружил мою необъяснимую страсть к этому далеко не кошачьему продукту, он мне с каждого гонорара, с каждого аванса, с любой халтурки покупал банку консервированных оливок и первое время даже устраивал маленькие представления для своих друзей. Он брал самую большую оливку в зубы, опускался на ковёр, становился на карачки и, оскалившись, тянулся ко мне. Я подходил и осторожно зубами вынимал изо рта Шуры эту оливку под шумные аплодисменты присутствующих.
Если же гостей не было, а оливки имелись, то мы всё равно частенько исполняли этот, как говорил Шура, «смертельный номер». Просто так. Друг для друга.
Иногда, глядя на то, как я лопаю оливки или маслины, Шура вспоминал какую-то «чеховскую Кошку», которая жрала с голодухи огурцы. Долгое время я думал, что «чеховская Кошка» – название неизвестной мне кошачьей породы. Вроде «сиамской Кошки» или «сибирской». Но потом узнал от Шуры, что Чехов, вроде моего Плоткина, тоже был литератором, и Шура его очень любил и уважал. А вот как сам Чехов относился к моему Плоткину – об этом никогда разговора не было…
…Короче, жрал я этот потрясающий «татарский бифштекс», свежайший сырой мясной фарш, закусывал своими любимыми оливками, чем привёл в немалое удивление и своего Водилу, и Лысого, который время от времени заглядывал ко мне под стол и говорил:
– Ну и котяра… Вот это да!..
– Кыся – что надо. Можно сказать – друг, товарищ и брат. А башковитый!.. Он про тебя счас такое понимает, что если бы ты, к примеру, узнал – сразу бы выпал в осадок, – вдруг сказал Водила.
Я с перепугу даже есть перестал. Ну что за трепло?! Кто его за язык тянет раньше времени?! Ты подожди, когда Лысый сам расколется. Когда первым заговорит о деле…
Но Лысый, слава Богу, не принял всерьёз последнюю фразу Водилы. Он рассмеялся и, словно отвечая мне, сказал:
– Слушай… Я всё хотел с тобой об одном деле поговорить.
Ох, ёлки-палки! Неужели я действую и на Лысого?! Потряс!!! Как же это обратить в нашу с Водилой пользу?..
А мой Водила, засранец такой, не просёк ответственности момента – заткнуться и слушать – и говорит Лысому:
– Ты еврей или русский?
Лысый обиделся, разозлился, разнервничался:
– Да ты чё?! Белены объелся?! Нашёл, бля, еврея!.. Да я русак чистейших кровей! Да я этих жидов!.. Ты чё? В своём уме?!
– Ну всё, всё… Извини, браток, – говорит мой Водила. – Просто ты счас в столовке сидишь, кушаешь, а беретку свою не снимаешь, как положено по христианскому обычаю. Вот я и подумал – уж не еврей ли ты? Им то, как раз по ихней вере, положено за столом сидеть в такой шапочке – кипа называется…
Лысый нехотя стянул берет с головы и обиженно произнёс:
– Ты тоже, знаешь, говори, да не заговаривайся. Я, может, стесняюсь здесь своей плешью отсвечивать. Вот и ношу беретку.
– Госссподи!.. – виновато вздохнул Водила. – Да носи ты хоть шапку-ушанку, хоть с голой жопой ходи – кто тебе тут чего скажет? Не, правда, извини меня, корешок… Не хотел обидеть. Тем более что я лично евреев даже очень уважаю. Не обижайся. Давай я лучше тебе частушку хорошую спою, чтобы ты на меня зла не держал…
И Водила тихонько запел:
Кудри вьются, кудри вьются,
Кудри вьются у блядей…
Ах, почему они не вьются
У порядочных людей?..
Неожиданно чей-то молодой и приятный голос так же негромко продолжил:
Потому что у блядей
Деньги есть для бигудей,
А у порядочных людей
Всё уходит на блядей!..
Я сидел под столом со своей тарелкой и, кроме чужих ног в потрёпанных джинсах и кроссовках на липучках, ни черта больше не видел. А сердце у меня уже тревожно кувыркнулось, дыхание перехватило, и последняя оливка встала поперёк горла. Еле проглотил. Уж слишком от этого любителя частушек тянуло кисло оружейным металлическим запахом!
– Здорово, мужики! – услышал я и на всякий случай вспрыгнул на один из двух свободных стульев у нашего столика.
Мало ли… Чем чёрт не шутит? Может, и я пригожусь.
У нашего стола стоял худенький, невысокий и по-человечески очень симпатичный паренёк лет девятнадцати-двадцати. В руках он держал пластмассовый поднос с тарелками, стаканом апельсинового сока и большой кружкой кофе. Он открыто и обаятельно улыбался моему Водиле и Лысому, а увидев меня, удивлённо поднял брови, рассмеялся и сказал:
– Вот так Котик!.. Прямо громила с большой дороги! А я слышу – по-русски говорят, да ещё и частушки поют. Что же такое, думаю? Это ж у нас тут не каждый день… Я и решил подойти. Ничего? Не помешаю?
– Присаживайся, браток, – приветливо сказал ему мой Водила.
* * *
Звали его Алик. Наш – ленинградец. Или – петербуржец? Теперь с этими ново-старыми названиями вечная путаница.
Алик успел захватить и последний год Афганистана, и в Карабахе повоевал. Сначала на одной стороне, потом – на другой. Там стали платить больше. И не в рублях, а в долларах. Сейчас живёт в Мюнхене, со старенькой еврейской мамой. Он у неё – поздний ребёнок. Отец был эстонец. Умер уже давно. Сам Алик говорит и по-немецки, и по-английски. По-английски – хуже. А эстонский – совсем забыл. И лет ему, оказалось, двадцать девять. Хотя больше чем на двадцать он никак не выглядел!..
– Помню, в кино «детям до шестнадцати» билет не продают, сигареты не отпускают, ну, а насчёт выпивки – полный атас!.. По любому поводу приходилось паспорт предъявлять, – смеялся Алик.
– Это всё уже древняя история, – сказал Водила. – Сейчас наши «цветы жизни» и куревом, и водкой, и порнухой, и наркотой – чуть не с детсада начинают задвигаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161