В XVII и первой половине XVIII в.
эту альтернативу по-разному решали представители различных научных
программ. Декарт и атомисты сходились в том, что именно математическое
естествознание, механика прежде всего, познают природу так, как она
существует сама по себе. Правда, у Декарта в этом пункте есть оговорки
относительно "второго мира", который конструируется нашим разумом, но это
не означает, что для Декарта истинная природа не есть механизм: она тоже
механизм, только более тонко устроенный, чем тот, который создаем мы в
надежде воспроизвести механизм, сотворенный божественным умом. В отличие от
атомистов и Декарта Ньютон и Лейбниц видели сущность природы в силе, но при
истолковании самой силы они рассуждали по-разному. Ньютон был склонен
приписывать изначальную силу природы - всемирное тяготение - "чувствилищу
Бога", напоминающему мировую душу неоплатоников, а Лейбниц видел источник
силы в сотворенных монадах, которые не могут быть познаны в их сущности
средствами естествознания; оно в состоянии фиксировать лишь результаты,
следствия деятельности монад. Таким образом, Лейбниц выводил природу, как
она существует сама по себе, за пределы естествознания, хотя и не отказывал
последнему в возможности познания "хорошо обоснованных" феноменов. Как и у
Аристотеля, объяснение первых причин (первых начал) у Лейбница может дать
только метафизика.
Соответственно по-разному решали Декарт и Лейбниц вопрос об органической
природе: первый сводил органическое к механическому, второй, напротив,
считал в основе всю природу органической. Поскольку все живое устроено
целесообразно, то решение вопроса о живой природе заранее предопределяло,
как тот или иной исследователь должен отнестись к проблеме
целесообразности. Декарт, как и атомисты, решительно изгонял из
естествознания понятие цели и был одним из самых последовательных
механицистов XVII в. Прежде всего к Декарту восходит то жесткое отделение
мира целей и смысла от мира причин и механических закономерностей, которое
характерно для естествознания как в XVIII, так и в XIX в. А именно:
субстанция духовная и субстанция материальная противостоят друг другу как
мир причин целевых и мир причин действующих. Лейбниц в этом вопросе занял
менее однозначную позицию. С одной стороны, он признавал, что
математическое естествознание не должно прибегать к понятию
целесообразности. Но с другой - в основе мира природного лежит понятие
цели: каждая монада есть цель сама по себе. Математическое естествознание
потому и не может познать природу в ее сущности, что оно не допускает
понятия цели, - сущность природы постигает метафизика (монадология).
Кант не признает ни картезианского, ни ньютоновского, ни лейбницевского
истолкования природы. Он предлагает новое решение, при котором, как он
убежден, сохраняются и упрочиваются завоевания математического
естествознания, но в то же время ограничиваются его притязания (как и
притязания теоретического разума вообще) решать вопросы нравственные и
гуманитарные. Вспомним исходную альтернативу: если природа - живая, то
механика не в состоянии ее познать, и все то здание, которое она
выстраивает, есть своего рода путь "спасения явлений"; если же построение
механики отражает сущность самой природы, то и понятие живого должно быть
объяснено средствами механики. Кант решает эту альтернативу, заявляя, что
природа есть не что иное, как конструкция нашего рассудка, а потому
механика, тоже конструирующая свой объект, поступает так в полном
cooтветствии с тем, что представляет собой природа. Природа, по Канту, есть
только феномен, ее в целом творит активная деятельность трансцендентального
Я. Законы природы существуют только в отношении к этому Я, а не сами по
себе, как это полагали Декарт и Ньютон. Но именно поэтому не имеет смысла
вопрос, соответствует ли конструкция, предлагаемая математической физикой,
природе самой по себе. Никакой другой природы, кроме той которая дается в
этой конструкции, вообще нет. Помимо этой конструкции, есть вещь в себе, но
эта вещь в себе не есть природа.
Кант, таким образом, разделяет положение механистического естествознания,
что в природе нет места целям. А вещь в себе - это цель, поэтому к миру
природы она отнесена быть не может. В известном смысле Кант - последователь
Декарта, отделившего мир духа от мира природы: принцип духа - цель, принцип
природы - причина (causa officiens), механическая закономерность. Для
Декарта в результате такого разделения оказалась наиболее трудной проблема
души как среднего члена между природой и духом. Кант выносит эту проблему
за пределы как "Критики чистого разума", рассматривающей закономерности
природы, так и "Критики практического разума", рассматривающей сущность
духа. Вопрос о душе и ее месте Кант решает в "Критике способности
суждения", посвященной, с одной стороны, объективной деятельности души -
органическому миру как царству бессознательных целей, а с другой -
субъективной деятельности души - сфере искусства.
Нас здесь, однако, интересует кантовское обоснование науки. Доказывая, что
в природе нет ничего, кроме той конструкции, которую предлагает
естествознание, Кант выступает как последовательный защитник новой науки -
математического естествознания, основы которого заложил Галилей. "Кто
ставит вопрос о чисто-внутренней стороне материи, вместо того чтобы
исследовать ее во всех ее динамических связях и отношениях, тот гоняется за
"пустыми призраками" и утрачивает таким образом подлинную конкретную
действительность вещей. Идея, которую Кеплер и Галилей неустанно защищали
против мистиков и натурфилософов своего времени и которую еще Ньютон всегда
противопоставлял своим "философским" противникам, здесь вновь предстает
перед нами в своем всеобщем значении", - пишет в этой связи Эрнст Кассирер.
Кассирер, однако, фиксирует лишь то, что объединяет Канта с Кеплером и
Галилеем. Именно механика нового времени, в отличие от физики древности и
средних веков, занимается не естественным объектом, а объектом
cкoнcтpуupoвaнным. И ни у Галилея, ни у Декарта, ни у Канта нет сомнения в
том, что механика и математическая физика познают природу точнее и
адекватнее, чем прежняя - в частности аристотелевская - физика.
Но есть и принципиальное различие между Галилеем и Кантом, на которое не
указывает Кассирер. Галилей был убежден, что таким путем новое
естествознание познает, если так можно выразиться, саму субстанцию мира.
Кант же считает, что естествознание изучает лишь сферу явлений, мир опыта,
существующий лишь в отношении к теоретическому Я, этот мир конструирующему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
эту альтернативу по-разному решали представители различных научных
программ. Декарт и атомисты сходились в том, что именно математическое
естествознание, механика прежде всего, познают природу так, как она
существует сама по себе. Правда, у Декарта в этом пункте есть оговорки
относительно "второго мира", который конструируется нашим разумом, но это
не означает, что для Декарта истинная природа не есть механизм: она тоже
механизм, только более тонко устроенный, чем тот, который создаем мы в
надежде воспроизвести механизм, сотворенный божественным умом. В отличие от
атомистов и Декарта Ньютон и Лейбниц видели сущность природы в силе, но при
истолковании самой силы они рассуждали по-разному. Ньютон был склонен
приписывать изначальную силу природы - всемирное тяготение - "чувствилищу
Бога", напоминающему мировую душу неоплатоников, а Лейбниц видел источник
силы в сотворенных монадах, которые не могут быть познаны в их сущности
средствами естествознания; оно в состоянии фиксировать лишь результаты,
следствия деятельности монад. Таким образом, Лейбниц выводил природу, как
она существует сама по себе, за пределы естествознания, хотя и не отказывал
последнему в возможности познания "хорошо обоснованных" феноменов. Как и у
Аристотеля, объяснение первых причин (первых начал) у Лейбница может дать
только метафизика.
Соответственно по-разному решали Декарт и Лейбниц вопрос об органической
природе: первый сводил органическое к механическому, второй, напротив,
считал в основе всю природу органической. Поскольку все живое устроено
целесообразно, то решение вопроса о живой природе заранее предопределяло,
как тот или иной исследователь должен отнестись к проблеме
целесообразности. Декарт, как и атомисты, решительно изгонял из
естествознания понятие цели и был одним из самых последовательных
механицистов XVII в. Прежде всего к Декарту восходит то жесткое отделение
мира целей и смысла от мира причин и механических закономерностей, которое
характерно для естествознания как в XVIII, так и в XIX в. А именно:
субстанция духовная и субстанция материальная противостоят друг другу как
мир причин целевых и мир причин действующих. Лейбниц в этом вопросе занял
менее однозначную позицию. С одной стороны, он признавал, что
математическое естествознание не должно прибегать к понятию
целесообразности. Но с другой - в основе мира природного лежит понятие
цели: каждая монада есть цель сама по себе. Математическое естествознание
потому и не может познать природу в ее сущности, что оно не допускает
понятия цели, - сущность природы постигает метафизика (монадология).
Кант не признает ни картезианского, ни ньютоновского, ни лейбницевского
истолкования природы. Он предлагает новое решение, при котором, как он
убежден, сохраняются и упрочиваются завоевания математического
естествознания, но в то же время ограничиваются его притязания (как и
притязания теоретического разума вообще) решать вопросы нравственные и
гуманитарные. Вспомним исходную альтернативу: если природа - живая, то
механика не в состоянии ее познать, и все то здание, которое она
выстраивает, есть своего рода путь "спасения явлений"; если же построение
механики отражает сущность самой природы, то и понятие живого должно быть
объяснено средствами механики. Кант решает эту альтернативу, заявляя, что
природа есть не что иное, как конструкция нашего рассудка, а потому
механика, тоже конструирующая свой объект, поступает так в полном
cooтветствии с тем, что представляет собой природа. Природа, по Канту, есть
только феномен, ее в целом творит активная деятельность трансцендентального
Я. Законы природы существуют только в отношении к этому Я, а не сами по
себе, как это полагали Декарт и Ньютон. Но именно поэтому не имеет смысла
вопрос, соответствует ли конструкция, предлагаемая математической физикой,
природе самой по себе. Никакой другой природы, кроме той которая дается в
этой конструкции, вообще нет. Помимо этой конструкции, есть вещь в себе, но
эта вещь в себе не есть природа.
Кант, таким образом, разделяет положение механистического естествознания,
что в природе нет места целям. А вещь в себе - это цель, поэтому к миру
природы она отнесена быть не может. В известном смысле Кант - последователь
Декарта, отделившего мир духа от мира природы: принцип духа - цель, принцип
природы - причина (causa officiens), механическая закономерность. Для
Декарта в результате такого разделения оказалась наиболее трудной проблема
души как среднего члена между природой и духом. Кант выносит эту проблему
за пределы как "Критики чистого разума", рассматривающей закономерности
природы, так и "Критики практического разума", рассматривающей сущность
духа. Вопрос о душе и ее месте Кант решает в "Критике способности
суждения", посвященной, с одной стороны, объективной деятельности души -
органическому миру как царству бессознательных целей, а с другой -
субъективной деятельности души - сфере искусства.
Нас здесь, однако, интересует кантовское обоснование науки. Доказывая, что
в природе нет ничего, кроме той конструкции, которую предлагает
естествознание, Кант выступает как последовательный защитник новой науки -
математического естествознания, основы которого заложил Галилей. "Кто
ставит вопрос о чисто-внутренней стороне материи, вместо того чтобы
исследовать ее во всех ее динамических связях и отношениях, тот гоняется за
"пустыми призраками" и утрачивает таким образом подлинную конкретную
действительность вещей. Идея, которую Кеплер и Галилей неустанно защищали
против мистиков и натурфилософов своего времени и которую еще Ньютон всегда
противопоставлял своим "философским" противникам, здесь вновь предстает
перед нами в своем всеобщем значении", - пишет в этой связи Эрнст Кассирер.
Кассирер, однако, фиксирует лишь то, что объединяет Канта с Кеплером и
Галилеем. Именно механика нового времени, в отличие от физики древности и
средних веков, занимается не естественным объектом, а объектом
cкoнcтpуupoвaнным. И ни у Галилея, ни у Декарта, ни у Канта нет сомнения в
том, что механика и математическая физика познают природу точнее и
адекватнее, чем прежняя - в частности аристотелевская - физика.
Но есть и принципиальное различие между Галилеем и Кантом, на которое не
указывает Кассирер. Галилей был убежден, что таким путем новое
естествознание познает, если так можно выразиться, саму субстанцию мира.
Кант же считает, что естествознание изучает лишь сферу явлений, мир опыта,
существующий лишь в отношении к теоретическому Я, этот мир конструирующему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155