А потому он должен так преобразовать аксиомы евклидовой
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.
Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".
Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы не встретим ни в средние века, ни в античности. В эпоху
Возрождения человек становится центром мироздания, а человеческое око -
центром этого центра. В эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу,
претендует встать на место мира, как он открывался уму.
Этот процесс имеет большое значение для становления науки нового времени:
благодаря ему меняется оценка значимости зрения в деле постижения реального
мира и соответственно меняется отношение к тем изобретениям, которые
улучшают и усиливают зрение, например таким, как линза. Известный историк
науки В. Ронки установил, что линзы для очков были изобретены еще в конце
XIII в., но ученые того времени не придали им никакого значения как
инструментам познания окружающего мира. "Отношение философов к линзам в
средние века выражало всеобщее глубокое и убежденное недоверие как к
проблеме зрения в целом, так и к проблеме наблюдения предметов при помощи
оптических приборов". Преодоление недоверия к приборам происходило по мере
того, как механика из разряда искусств постепенно переходила в разряд науки
и тем самым ослаблялось античное противопоставление естественного и
искусственного. Но само недоверие к зрению как недостоверному источнику
познания было существенно ослаблено уже в XV в., что прекрасно выразили
художники.
Не случайно и в геометрии приобретают большое значение приемы, помогающие
изучению зрительной иллюзии. Насколько возрожденческая установка на
зрительную иллюзию отличается от недоверия к чувственному опыту,
характерного для античной культуры, свидетельствует такой символический
акт, как попытка одного из великих философов освободиться от зрения
чувственного, чтобы приобрести умозрение. Мы имеем в виду предание о
Демокрите. А вот отношение Леонардо к этому античному преданию: "И если ты
скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию,
которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела
одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что
глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для
путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры
всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ
вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то
прими во внимание, что такой поступок был под стать его мозгу и его
рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза,
когда впадал в такое неистовство?.. Но безумным был человек, безумным было
рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза".
Эту переоценку ценностей надо иметь в виду, когда заходит речь о
Возрождении как возвращении к античности. От того, как эпоха осознает себя,
еще нельзя заключать того, чем она является в действительности. Ни один
античный мыслитель не назвал бы глаз "универсальным судьей всех тел", как
это делает Леонардо. Такое суждение становится возможным лишь тогда, когда
человек, взятый не только как духовное, но и как чувственное существо,
возносится над всем природным миром и обожествляется. Между Ренессансом и
античностью - тысячелетие средневековой культуры. Средневековый человек в
отличие от античного соотносил себя не с космической стихией, а с
трансцендентным Творцом мира. Личный и свободный союз с Творцом встал на
место языческой укорененности человека в космосе. Человеческая личность,
"внутренний человек" (Августин), приобрела невиданную прежде ценность. Но
вся эта ценность личности для средневекового миросозерцания целиком и
полностью покоилась на союзе человека с Богом, была отсветом божественного
происхождения человека и пребывания его в Боге. Иными словами, ценность
личности не была автономной. В оторванности от Бога человек ценности не
имел.
В эпоху Возрождения как раз и совершается автономизация человеческой
личности. Последняя становится высшей ценностью и центром мироздания сама
по себе. Вот что пишет по этому поводу Р. Гвардини: "На исходе
средневековья, главным образом в эпоху Ренессанса, пробуждается новое
переживание Я. Человек становится важным для самого себя; Я, прежде всего
необыкновенное, гениальное, становится масштабом ценности жизни". Возникает
антропоцентризм, отличный как от теоцентризма средних веков, так и от
космоцентризма античности. В эпоху Возрождения человек стремится
освободиться от своего трансцендентного корня, ища точку опоры не столько в
космосе, из которого он уже вырос, как из детского платья, сколько в себе
самом, в своей углубившейся и расширившейся душе и в своем открывшемся ему
в новом свете теле, через которое ему теперь по-иному видится и телесность
вообще. Став, таким образом, вселенской точкой отсчета, человек осознает
себя творцом самого себя. Происходит, как пишет А.Ф. Лосев, "абсолютизация
человеческой личности, со всей ее материальной телесностью".
Антропоцентризм эпохи Возрождения с большой силой выразил себя у
неоплатоника Марсилио Фичино. "Человек, - писал Марсилио, - не желает ни
высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним
что-нибудь, не зависящее от его власти... Он повсюду стремится
владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как
Бог, всюду".
Такое же умонастроение и у Галилея. Он убежден в том, что человеческий
разум равен божественному, правда, не по широте охвата различных объектов,
множество которых бесконечно, т.е. не экстенсивно, но по глубине
проникновения в предмет. "...Если взять познание интенсивно, - пишет
Галилей, - то, поскольку термин "интенсивное" означает совершенное познание
какой-либо истины, я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые
истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет
сама природа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155
геометрии, чтобы они могли быть "схвачены глазом". Вот точка и становится
из идеальной "воображаемой", она есть очень маленькое тело, находящееся как
бы на грани чувственного восприятия (отсюда и словечко "едва"), она такой
же "гибрид" чисто математического с телесным, как и "материальная точка" у
Галилея. То же происходит и с линией: она наделяется шириной, но только
считается очень маленькой, едва заметной глазу.
Так глаз получает новые прерогативы, какими раньше обладал лишь разум. Вот
почему становится возможным тот гимн человеческому оку, который мы читаем у
Леонардо в трактате "О свете и зрении".
Вряд ли следует считать простой метафорой слова Леонардо о том, что именно
глаз - творец астрономии, геометрии и вообще точных наук, что он же
создатель искусств и преобразователь природы. Это глубоко возрожденческая
идея, какой мы не встретим ни в средние века, ни в античности. В эпоху
Возрождения человек становится центром мироздания, а человеческое око -
центром этого центра. В эту эпоху мир, как он открывается нашему глазу,
претендует встать на место мира, как он открывался уму.
Этот процесс имеет большое значение для становления науки нового времени:
благодаря ему меняется оценка значимости зрения в деле постижения реального
мира и соответственно меняется отношение к тем изобретениям, которые
улучшают и усиливают зрение, например таким, как линза. Известный историк
науки В. Ронки установил, что линзы для очков были изобретены еще в конце
XIII в., но ученые того времени не придали им никакого значения как
инструментам познания окружающего мира. "Отношение философов к линзам в
средние века выражало всеобщее глубокое и убежденное недоверие как к
проблеме зрения в целом, так и к проблеме наблюдения предметов при помощи
оптических приборов". Преодоление недоверия к приборам происходило по мере
того, как механика из разряда искусств постепенно переходила в разряд науки
и тем самым ослаблялось античное противопоставление естественного и
искусственного. Но само недоверие к зрению как недостоверному источнику
познания было существенно ослаблено уже в XV в., что прекрасно выразили
художники.
Не случайно и в геометрии приобретают большое значение приемы, помогающие
изучению зрительной иллюзии. Насколько возрожденческая установка на
зрительную иллюзию отличается от недоверия к чувственному опыту,
характерного для античной культуры, свидетельствует такой символический
акт, как попытка одного из великих философов освободиться от зрения
чувственного, чтобы приобрести умозрение. Мы имеем в виду предание о
Демокрите. А вот отношение Леонардо к этому античному преданию: "И если ты
скажешь, что зрение мешает сосредоточенному и тонкому духовному познанию,
которое открывает доступ к наукам божественным, и что такая помеха привела
одного философа к тому, что он лишил себя зрения, на это следует ответ, что
глаз, как повелитель чувств, выполняет свой долг, когда создает помеху для
путаных и лживых рассуждений - науками их назвать нельзя, - в которых споры
всегда ведутся с великим криком и размахиванием рук... И если такой философ
вырвал себе глаза, чтобы избавиться от помехи в своих рассуждениях, то
прими во внимание, что такой поступок был под стать его мозгу и его
рассуждению, ибо все это было безумием. Разве не мог он зажмурить глаза,
когда впадал в такое неистовство?.. Но безумным был человек, безумным было
рассуждение, и величайшей глупостью было вырывать себе глаза".
Эту переоценку ценностей надо иметь в виду, когда заходит речь о
Возрождении как возвращении к античности. От того, как эпоха осознает себя,
еще нельзя заключать того, чем она является в действительности. Ни один
античный мыслитель не назвал бы глаз "универсальным судьей всех тел", как
это делает Леонардо. Такое суждение становится возможным лишь тогда, когда
человек, взятый не только как духовное, но и как чувственное существо,
возносится над всем природным миром и обожествляется. Между Ренессансом и
античностью - тысячелетие средневековой культуры. Средневековый человек в
отличие от античного соотносил себя не с космической стихией, а с
трансцендентным Творцом мира. Личный и свободный союз с Творцом встал на
место языческой укорененности человека в космосе. Человеческая личность,
"внутренний человек" (Августин), приобрела невиданную прежде ценность. Но
вся эта ценность личности для средневекового миросозерцания целиком и
полностью покоилась на союзе человека с Богом, была отсветом божественного
происхождения человека и пребывания его в Боге. Иными словами, ценность
личности не была автономной. В оторванности от Бога человек ценности не
имел.
В эпоху Возрождения как раз и совершается автономизация человеческой
личности. Последняя становится высшей ценностью и центром мироздания сама
по себе. Вот что пишет по этому поводу Р. Гвардини: "На исходе
средневековья, главным образом в эпоху Ренессанса, пробуждается новое
переживание Я. Человек становится важным для самого себя; Я, прежде всего
необыкновенное, гениальное, становится масштабом ценности жизни". Возникает
антропоцентризм, отличный как от теоцентризма средних веков, так и от
космоцентризма античности. В эпоху Возрождения человек стремится
освободиться от своего трансцендентного корня, ища точку опоры не столько в
космосе, из которого он уже вырос, как из детского платья, сколько в себе
самом, в своей углубившейся и расширившейся душе и в своем открывшемся ему
в новом свете теле, через которое ему теперь по-иному видится и телесность
вообще. Став, таким образом, вселенской точкой отсчета, человек осознает
себя творцом самого себя. Происходит, как пишет А.Ф. Лосев, "абсолютизация
человеческой личности, со всей ее материальной телесностью".
Антропоцентризм эпохи Возрождения с большой силой выразил себя у
неоплатоника Марсилио Фичино. "Человек, - писал Марсилио, - не желает ни
высшего, ни равного себе и не допускает, чтобы существовало над ним
что-нибудь, не зависящее от его власти... Он повсюду стремится
владычествовать, повсюду желает быть восхваляемым и быть старается, как
Бог, всюду".
Такое же умонастроение и у Галилея. Он убежден в том, что человеческий
разум равен божественному, правда, не по широте охвата различных объектов,
множество которых бесконечно, т.е. не экстенсивно, но по глубине
проникновения в предмет. "...Если взять познание интенсивно, - пишет
Галилей, - то, поскольку термин "интенсивное" означает совершенное познание
какой-либо истины, я утверждаю, что человеческий разум познает некоторые
истины столь совершенно и с такой абсолютной достоверностью, какую имеет
сама природа;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155