Гек с изумлением глядел на
обувь и одежду, которая была ему впору четыре года назад, покачал с
сомнением головой, но все же свернул ее в узел и сунул в почти пустой сидор.
Гек выходил на волю, не имея на себе ни одной вещи вольного образца:
казенное белье, нитяные носки, форменные брюки, рубашка не по росту, но
подогнанная, бушлат и шапка-ушанка неизвестного меха. Цепной буркнул ему на
ухо, что готов все это, имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек
возмущенно затряс ушами и заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати. Расчет
произошел сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с
потешно-мемориальным названием. Унтер должен был довезти его до самой
Иневии, до городского управления приютами, но решил сэкономить на
"командировочных" деньгах и отдал документы Геку на железнодорожной станции.
Возвращаться на работу не имело смысла -- к концу смены позвонит из дому и
доложит о выполнении задания. Бедняга не знал, что уже на следующий день,
невзирая на двадцатилетнюю безупречную службу, его с волчьим билетом
выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днем, торопился домой, где
его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под
бормотание радиоприемника.
Ванов к вечеру тоже изъяли из их камеры и перевели на другой этаж, туда
где содержат смертников накануне приговора. Бывает, что приговоренные живут
месяцами и даже годами, ожидая смертного часа. Известен был случай, когда
один мужичок успел помереть своей смертью, от общего заражения крови, но на
этот раз проволочек не предвиделось. Их даже не стали переодевать в
полосатые робы -- к утру все должно быть закончено: приговор, исполнение,
заключение врача -- и дело в архив.
-- Что же с Геком теперь -- не засалим ли его?
-- Не знаю, Вик. Он мужчина, знал, что делал. Это его судьба. Да может
цепные-то и не придадут значения, подумают -- деревенская вежливость. Да
может и в кляпах нас на распыл-то поведут? Не будем гадать, долой суету...
Он будет жить, это пока главное.
Помолчали...
-- Что, Вик, боишься ли?
-- Не. Самую малость разве что. Видать -- не насытился я жизнью, все
хочется заглянуть, как там дальше будет... без нас...
-- Как было, так и будет. Я вот себе лес представляю -- я в лесу
родился и рос мальцом. Забрось тебя или меня на глухую полянку, посреди
чащи, да спроси -- "какой век идет?" -- нет, не скажу. Это в городах
суетятся, да злобятся, жить поспешают... а не надо никуда спешить... Сидел
бы я сейчас в тулупчике, на полянке у речки, да глядел бы на снег, да на
солнышко... А я ведь солнышка -- сколько лет не видывал... И не увижу
никогда. Никогда, Вик, в это только вдуматься -- никогда!
-- А вдруг нас за городом... того?... На природе...
-- Жди больше. Подвалы у них есть, с электрическими балдохами,
специально для нас. Нет, Вик, не боюсь я костлявой, но малодушно помышляю о
том, чтобы меня первым вызвали. Так-то не хочется напоследок оставаться,
томно... А ты помоложе, все-таки...
Старики вновь замолчали. Суббота курил у стенки, по обыкновению, а
Варлак улегся на нары, -- кроватей здесь не было, камера была значительно
меньше и темнее прежней, к которой они привыкли за последние месяцы. Но
вместо параши и здесь был унитаз, только не фаянсовый, а из грубого металла,
по типу чугун. Таял табачный дым в затхлой тишине камеры, где-то капала
вода, стуком своим словно бы нарезая вечность на тонкие ломтики смертной
печали. Прощание с жизнью проходило буднично и тупо, как с родственниками в
приемном покое онкологической клиники, когда чувство усталости и страха
взаимно истощили друг друга и ты уже просто ждешь своей вполне понятной
участи... Они лежали и знали, чувствовали, что думают об одном. Да, путь
пройден до конца, а зачем и для чего был их путь -- так и не ясно. Они ели,
пили, любили, убивали, боролись и учили, а зачем, во имя кого и чего? А ни
для чего, просто жили. А остатки ее перелили в своего наследника, посланного
им судьбой на старости лет. Такова жизнь. ( Они думали, что это -- жизнь.)
-- Вик... Вик! Черная твоя морда! Унитаз!
-- А... в цвет!!! Ну Варлак, ну, настоящий пахан -- башка у тебя, как у
слона, только уши махоньки! -- Суббота сплюнул окурок в мусорницу, схватил
ненужную теперь кружку и стал вычерпывать воду из унитазного отверстия.
Действительно, их перевели в другое крыло и на другой этаж. Маловероятно,
чтобы и здесь никто не сидел в окрестностях импровизированной камеры
смертников. Власти не в силах были преодолеть вековые шаблоны службы и
профилактики, по которым расстрельных располагали в строго определенном,
специально подготовленном месте, к тому же в последний месяц их усыпила
спокойная отрешенность ванов...
Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял
рядом с Субботой и давал ему наставления. Но Суббота и сам знал, что нужно
делать.
-- Эй, люди, отзовись кто!... Через несколько секунд отозвался густой и
очень четко слышный голос:
-- Отзываемся. Кто зовет?
-- Варлак и Суббота, проба -- Большие Ваны. Завтра поутру идем налево,
формально -- за крякву.
-- Кто? Ваны?!!! Вы что, парни, обкурились напоследок? Скворечник
засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!
-- Ты слышал. Кто у вас сидит? -- На том конце "провода" затихли.
Прошло не меньше десяти минут. Сквозь собственное хриплое дыхание Ваны,
привыкшие ловить каждый звук, ушами, кожей, оголенными нервами, расслышали,
что флигель проснулся: послышались стуки, очень далекие неразборчивые
голоса. Наконец унитаз ожил:
-- Что у Субботы на спине?
-- Мадонна Рафаэля с нимбом из колючей проволоки... И много еще чего,
медведь оскаленный, каре на тузах...
-- Фашиста знаете?
-- Молодой урка был во время оно, хотя и не нареченный -- семейный был.
Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магидской пересылке
в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.
-- В цвет. Он привет передает из сорок четвертой камеры. И сам Варлак
здесь?
-- У него горло побито, чтобы говорить, рядом он...
-- А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?
-- Давно это было, -- вмешался Варлак, сипя так громко, насколько ему
позволяли связки, -- еще при прежнем "богдыхане"...
Еще несколько минут продолжалась ознакомительная, полупроверочная
беседа, в ходе которой выяснилось, что с ванами беседуют особо опасные,
тяжеловозы-долгосрочники из числа золотой пробы. Ваны чувствовали, что те
пребывают в шоке от неслыханной, невероятной новости :
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
обувь и одежду, которая была ему впору четыре года назад, покачал с
сомнением головой, но все же свернул ее в узел и сунул в почти пустой сидор.
Гек выходил на волю, не имея на себе ни одной вещи вольного образца:
казенное белье, нитяные носки, форменные брюки, рубашка не по росту, но
подогнанная, бушлат и шапка-ушанка неизвестного меха. Цепной буркнул ему на
ухо, что готов все это, имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек
возмущенно затряс ушами и заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати. Расчет
произошел сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с
потешно-мемориальным названием. Унтер должен был довезти его до самой
Иневии, до городского управления приютами, но решил сэкономить на
"командировочных" деньгах и отдал документы Геку на железнодорожной станции.
Возвращаться на работу не имело смысла -- к концу смены позвонит из дому и
доложит о выполнении задания. Бедняга не знал, что уже на следующий день,
невзирая на двадцатилетнюю безупречную службу, его с волчьим билетом
выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днем, торопился домой, где
его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под
бормотание радиоприемника.
Ванов к вечеру тоже изъяли из их камеры и перевели на другой этаж, туда
где содержат смертников накануне приговора. Бывает, что приговоренные живут
месяцами и даже годами, ожидая смертного часа. Известен был случай, когда
один мужичок успел помереть своей смертью, от общего заражения крови, но на
этот раз проволочек не предвиделось. Их даже не стали переодевать в
полосатые робы -- к утру все должно быть закончено: приговор, исполнение,
заключение врача -- и дело в архив.
-- Что же с Геком теперь -- не засалим ли его?
-- Не знаю, Вик. Он мужчина, знал, что делал. Это его судьба. Да может
цепные-то и не придадут значения, подумают -- деревенская вежливость. Да
может и в кляпах нас на распыл-то поведут? Не будем гадать, долой суету...
Он будет жить, это пока главное.
Помолчали...
-- Что, Вик, боишься ли?
-- Не. Самую малость разве что. Видать -- не насытился я жизнью, все
хочется заглянуть, как там дальше будет... без нас...
-- Как было, так и будет. Я вот себе лес представляю -- я в лесу
родился и рос мальцом. Забрось тебя или меня на глухую полянку, посреди
чащи, да спроси -- "какой век идет?" -- нет, не скажу. Это в городах
суетятся, да злобятся, жить поспешают... а не надо никуда спешить... Сидел
бы я сейчас в тулупчике, на полянке у речки, да глядел бы на снег, да на
солнышко... А я ведь солнышка -- сколько лет не видывал... И не увижу
никогда. Никогда, Вик, в это только вдуматься -- никогда!
-- А вдруг нас за городом... того?... На природе...
-- Жди больше. Подвалы у них есть, с электрическими балдохами,
специально для нас. Нет, Вик, не боюсь я костлявой, но малодушно помышляю о
том, чтобы меня первым вызвали. Так-то не хочется напоследок оставаться,
томно... А ты помоложе, все-таки...
Старики вновь замолчали. Суббота курил у стенки, по обыкновению, а
Варлак улегся на нары, -- кроватей здесь не было, камера была значительно
меньше и темнее прежней, к которой они привыкли за последние месяцы. Но
вместо параши и здесь был унитаз, только не фаянсовый, а из грубого металла,
по типу чугун. Таял табачный дым в затхлой тишине камеры, где-то капала
вода, стуком своим словно бы нарезая вечность на тонкие ломтики смертной
печали. Прощание с жизнью проходило буднично и тупо, как с родственниками в
приемном покое онкологической клиники, когда чувство усталости и страха
взаимно истощили друг друга и ты уже просто ждешь своей вполне понятной
участи... Они лежали и знали, чувствовали, что думают об одном. Да, путь
пройден до конца, а зачем и для чего был их путь -- так и не ясно. Они ели,
пили, любили, убивали, боролись и учили, а зачем, во имя кого и чего? А ни
для чего, просто жили. А остатки ее перелили в своего наследника, посланного
им судьбой на старости лет. Такова жизнь. ( Они думали, что это -- жизнь.)
-- Вик... Вик! Черная твоя морда! Унитаз!
-- А... в цвет!!! Ну Варлак, ну, настоящий пахан -- башка у тебя, как у
слона, только уши махоньки! -- Суббота сплюнул окурок в мусорницу, схватил
ненужную теперь кружку и стал вычерпывать воду из унитазного отверстия.
Действительно, их перевели в другое крыло и на другой этаж. Маловероятно,
чтобы и здесь никто не сидел в окрестностях импровизированной камеры
смертников. Власти не в силах были преодолеть вековые шаблоны службы и
профилактики, по которым расстрельных располагали в строго определенном,
специально подготовленном месте, к тому же в последний месяц их усыпила
спокойная отрешенность ванов...
Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял
рядом с Субботой и давал ему наставления. Но Суббота и сам знал, что нужно
делать.
-- Эй, люди, отзовись кто!... Через несколько секунд отозвался густой и
очень четко слышный голос:
-- Отзываемся. Кто зовет?
-- Варлак и Суббота, проба -- Большие Ваны. Завтра поутру идем налево,
формально -- за крякву.
-- Кто? Ваны?!!! Вы что, парни, обкурились напоследок? Скворечник
засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!
-- Ты слышал. Кто у вас сидит? -- На том конце "провода" затихли.
Прошло не меньше десяти минут. Сквозь собственное хриплое дыхание Ваны,
привыкшие ловить каждый звук, ушами, кожей, оголенными нервами, расслышали,
что флигель проснулся: послышались стуки, очень далекие неразборчивые
голоса. Наконец унитаз ожил:
-- Что у Субботы на спине?
-- Мадонна Рафаэля с нимбом из колючей проволоки... И много еще чего,
медведь оскаленный, каре на тузах...
-- Фашиста знаете?
-- Молодой урка был во время оно, хотя и не нареченный -- семейный был.
Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магидской пересылке
в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.
-- В цвет. Он привет передает из сорок четвертой камеры. И сам Варлак
здесь?
-- У него горло побито, чтобы говорить, рядом он...
-- А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?
-- Давно это было, -- вмешался Варлак, сипя так громко, насколько ему
позволяли связки, -- еще при прежнем "богдыхане"...
Еще несколько минут продолжалась ознакомительная, полупроверочная
беседа, в ходе которой выяснилось, что с ванами беседуют особо опасные,
тяжеловозы-долгосрочники из числа золотой пробы. Ваны чувствовали, что те
пребывают в шоке от неслыханной, невероятной новости :
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111