Вода натекла в туфли, мокрые носки сползли и больно резали ноги. Единственно, чего он хотел,— вытянуться посредине дороги и не думать ни о чем.
— Довольно! — завопил он вдруг, чтобы заглушить назойливый шум дождя, но собственный голос напугал его еще больше. Тяжелый мешок, пропитанный, как губка, водой, давил на плечи. Суслэнеску с яростью сорвал его с головы и затоптал в грязь. Хотелось закурить, но спички и сигареты размокли и разваливались между пальцами. «Сейчас не время раздумывать,—рассуждал он сам с собой,— надо собрать все силы, чтобы добраться... но куда? К Кордишу? Он, несомненно, выгонит меня вон, кроме того, разве это возможно теперь?» Суслэнеску отряхнулся, попытался вытереть лицо и глаза мокрыми ладонями.
— Господи, помоги, господи, помилуй меня,— жалобно хныкал он. Потом вдруг спохватился. Нет, так больше нельзя. Необходимо другое, совсем другое — смелость, иначе он умрет здесь, подохнет в грязи. И Суслэнеску запел хриплым, срывающимся голосом слова «Марсельезы».
...Нам лучше, чем их пережить,
За ними вслед сойти в могилы!
Все напряжем мы наши силы,
Хоть умереть, да отомстить!
Везде одна грязь — и вверху и внизу, село тоже грязное, болото — грязное, но теплое. Тепло, белые простыни, женщины... Горячая струя вдруг пробежала по спине Суслэнеску. Глаза его наполнились слезами. «Я еще жив,— с радостью подумал он. Потом зашептал: — Мими. Бедняжка. Велчяну, наверно, арестовали, а она одна без денег... одна». Слово это взволновало его, как непристойная картина. Зачем только он приехал сюда? Что надеялся найти среди этих странных людей, одержимых непонятными страстями?
В отчаянии Суслэнеску изо всех сил сжал лоб ладо-< нями, расцарапав кожу давно не стриженными ногтями. Он задыхался. Страх прошел. Нет, здесь ему нечего делать. Он попытался определить место, где находился: ну, конечно, отсюда начинается дорога к станции. Должен же быть поезд, сегодня или завтра. Суслэнеску вытащил очки и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь мокрые, залепленные отсыревшим табаком стекла. Село должно быть впереди, направо — усадьба, откуда он идет, а налево — станция. Несколько километров. Суслэнеску широко перекрестился, засмеялся над бесполезностью этого жеста и двинулся в направлении станции. Все было бы иначе, если бы впереди мелькнул хоть какой-нибудь, пусть даже обманчивый, огонек. Уже через несколько шагов он начал вязнуть в грязи, скользить и падать, но еще долго шел и не раз еще упал, прежде чем убедился, что совершает глупость, никогда не доберется до цели. Он вновь поскользнулся и растянулся во весь рост. Руки до локтей погрузились в грязь. «Земля... вот она, земля.; Липкая грязь»,— заскрежетал он зубами. И все же Суслэнеску не вернулся обратно. «Я доберусь,— упорно повторял он себе,—доберусь. Даже если не попаду на станцию, выйду на железную дорогу, пристроюсь в какой-нибудь сторожке». Он отдал бы все на свете, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем можно было бы поругаться, излить свое отчаяние. «Эй, господин Теодореску, где вы там? — выкрикивал он время от времен пи. — Не спешите, черт побери, ведь я близорук и ничего не вижу».
Дождь полил с новой силой, но Суслэнеску уже не обращал на него никакого внимания. Он так разогрелся в борьбе с вязкой грязью, что от него шел пар. «Если Мими свободна, я женюсь на ней. Не важно, что она старше меня. Дорогой господин Теодореску, какой ты счастливый... что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть постель, куда можно нырнуть, и женщина, к которой можно прижаться, ты можешь по собственному выбору лгать ей или изливать всю свою тоску. А остальное? Все наши угрызения совести не стоят ломаного гроша. Мы стремимся как можно выгоднее продать себя, вот и все. Вот и все, вот и все. Я больше не могу идти. Я понимаю, уважаемый, ваше желание вступить в коллектив, управляемый нормами... желание быть достойным этого коллектива, чтобы не быть одиноким и свободным... А я, я только теперь свободен... свободен. О господи, господи...» Потом Суслэнеску стал думать о городе: как хорошо будет, когда он наконец доберется туда, вымоется, переоденется... Но вновь останется одиноким? Нет, больше не нужно...
Не заметив канавы, тянувшейся вдоль дороги, Суслэнеску провалился до самых колен в ледяную воду. Он инстинктивно он вцепился обеими руками в росший по краям камыш и отчаянным рывком выбрался на дорогу.
Где-то совсем рядом послышалось пыхтение паровоза. Слезы потекли из глаз Суслэнеску. Руки у него дрожали так сильно, что он чуть было не выронил очки и с ужасом подумал, что это было бы самой страшной потерей. Черная громада вокзала возвышалась в нескольких стах метрах. Там на мгновение вспыхнул ослепительно яркий всполох огня, вспыхнул и погас — это был паровоз. Дальше дорога была совсем размытая, но Суслэнеску уже не обращал на это внимания. Собрав остаток сил, он побежал, и только теперь в голове его мелькнула мысль, что все это может кончиться серьезным заболеванием,—- ведь такая прогулка — безумие для человека со слабыми легкими. Почти у самого вокзала Суслэнеску потерял туфлю и долго ползал на коленях, шаря по грязи, пока не нашел ее, Но теперь это уже не имело никакого значения. Как ни странно, оные чувствовал ни радости, ни удовлетворения, он даже сожалел, что не попытался добраться до села.
На вокзале было темно, начальник, вероятно, спал, и Суслэнеску направился к пыхтевшему на путях паровозу, но не осмелился подойти к нему, а вернулся и, пройдя вдоль перрона, прижался лицом к окну конторки.
Внутри топилась печь, наполняя всю комнату красно-ватым, колеблющимся светом, слышался чей-то густой, басовитый храп. Без долгих размышлений Суслэнеску постучал по стеклу ногтем, потом застучал кулаком по раме и, наконец, потеряв терпение, стал колотить ногами в стену.
— Что там такое? Это ты, Кула? -— раздался хриплый от сна голос.
— Нет. Это не Кула.
— Тогда кто же?
— Из Лупки, из села...
— Какой дьявол тебя занес сюда? Будьте вы прокляты все, отдохнуть человеку не дадут... Убирайся, не то выйду — все кости переломаю.
Я от господина Наина... от барона,— в отчаянии завопил Суслэнеску.
— К черту барона! Кто ты?
— Я из Лунки... Новый учитель... молодой...
— А? Почему сразу не сказали? Что вам угодно? За окном вспыхнула спичка, засветилась лампа. В ее тусклом свете появилось красное, небритое лицо начальника станции. Туркулец прижался лицом к стеклу.
— Чего же вы хотите? — спросил он.
— Билет...
— До завтрашнего вечера не будет ни одного поезда, кроме воинских. И идите домой...
— Господин начальник, прошу вас, умоляю, нет, это невозможно! Вы что, не румын? — завопил Суслэнеску, приходя в ужас от одной мысли, что начальник не пустит его погреться у чугунной печурки, тепло которой он, казалось, чувствовал сквозь стекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Довольно! — завопил он вдруг, чтобы заглушить назойливый шум дождя, но собственный голос напугал его еще больше. Тяжелый мешок, пропитанный, как губка, водой, давил на плечи. Суслэнеску с яростью сорвал его с головы и затоптал в грязь. Хотелось закурить, но спички и сигареты размокли и разваливались между пальцами. «Сейчас не время раздумывать,—рассуждал он сам с собой,— надо собрать все силы, чтобы добраться... но куда? К Кордишу? Он, несомненно, выгонит меня вон, кроме того, разве это возможно теперь?» Суслэнеску отряхнулся, попытался вытереть лицо и глаза мокрыми ладонями.
— Господи, помоги, господи, помилуй меня,— жалобно хныкал он. Потом вдруг спохватился. Нет, так больше нельзя. Необходимо другое, совсем другое — смелость, иначе он умрет здесь, подохнет в грязи. И Суслэнеску запел хриплым, срывающимся голосом слова «Марсельезы».
...Нам лучше, чем их пережить,
За ними вслед сойти в могилы!
Все напряжем мы наши силы,
Хоть умереть, да отомстить!
Везде одна грязь — и вверху и внизу, село тоже грязное, болото — грязное, но теплое. Тепло, белые простыни, женщины... Горячая струя вдруг пробежала по спине Суслэнеску. Глаза его наполнились слезами. «Я еще жив,— с радостью подумал он. Потом зашептал: — Мими. Бедняжка. Велчяну, наверно, арестовали, а она одна без денег... одна». Слово это взволновало его, как непристойная картина. Зачем только он приехал сюда? Что надеялся найти среди этих странных людей, одержимых непонятными страстями?
В отчаянии Суслэнеску изо всех сил сжал лоб ладо-< нями, расцарапав кожу давно не стриженными ногтями. Он задыхался. Страх прошел. Нет, здесь ему нечего делать. Он попытался определить место, где находился: ну, конечно, отсюда начинается дорога к станции. Должен же быть поезд, сегодня или завтра. Суслэнеску вытащил очки и попытался рассмотреть что-нибудь сквозь мокрые, залепленные отсыревшим табаком стекла. Село должно быть впереди, направо — усадьба, откуда он идет, а налево — станция. Несколько километров. Суслэнеску широко перекрестился, засмеялся над бесполезностью этого жеста и двинулся в направлении станции. Все было бы иначе, если бы впереди мелькнул хоть какой-нибудь, пусть даже обманчивый, огонек. Уже через несколько шагов он начал вязнуть в грязи, скользить и падать, но еще долго шел и не раз еще упал, прежде чем убедился, что совершает глупость, никогда не доберется до цели. Он вновь поскользнулся и растянулся во весь рост. Руки до локтей погрузились в грязь. «Земля... вот она, земля.; Липкая грязь»,— заскрежетал он зубами. И все же Суслэнеску не вернулся обратно. «Я доберусь,— упорно повторял он себе,—доберусь. Даже если не попаду на станцию, выйду на железную дорогу, пристроюсь в какой-нибудь сторожке». Он отдал бы все на свете, чтобы рядом с ним оказался кто-нибудь, с кем можно было бы поругаться, излить свое отчаяние. «Эй, господин Теодореску, где вы там? — выкрикивал он время от времен пи. — Не спешите, черт побери, ведь я близорук и ничего не вижу».
Дождь полил с новой силой, но Суслэнеску уже не обращал на него никакого внимания. Он так разогрелся в борьбе с вязкой грязью, что от него шел пар. «Если Мими свободна, я женюсь на ней. Не важно, что она старше меня. Дорогой господин Теодореску, какой ты счастливый... что бы с тобой ни случилось, у тебя всегда есть постель, куда можно нырнуть, и женщина, к которой можно прижаться, ты можешь по собственному выбору лгать ей или изливать всю свою тоску. А остальное? Все наши угрызения совести не стоят ломаного гроша. Мы стремимся как можно выгоднее продать себя, вот и все. Вот и все, вот и все. Я больше не могу идти. Я понимаю, уважаемый, ваше желание вступить в коллектив, управляемый нормами... желание быть достойным этого коллектива, чтобы не быть одиноким и свободным... А я, я только теперь свободен... свободен. О господи, господи...» Потом Суслэнеску стал думать о городе: как хорошо будет, когда он наконец доберется туда, вымоется, переоденется... Но вновь останется одиноким? Нет, больше не нужно...
Не заметив канавы, тянувшейся вдоль дороги, Суслэнеску провалился до самых колен в ледяную воду. Он инстинктивно он вцепился обеими руками в росший по краям камыш и отчаянным рывком выбрался на дорогу.
Где-то совсем рядом послышалось пыхтение паровоза. Слезы потекли из глаз Суслэнеску. Руки у него дрожали так сильно, что он чуть было не выронил очки и с ужасом подумал, что это было бы самой страшной потерей. Черная громада вокзала возвышалась в нескольких стах метрах. Там на мгновение вспыхнул ослепительно яркий всполох огня, вспыхнул и погас — это был паровоз. Дальше дорога была совсем размытая, но Суслэнеску уже не обращал на это внимания. Собрав остаток сил, он побежал, и только теперь в голове его мелькнула мысль, что все это может кончиться серьезным заболеванием,—- ведь такая прогулка — безумие для человека со слабыми легкими. Почти у самого вокзала Суслэнеску потерял туфлю и долго ползал на коленях, шаря по грязи, пока не нашел ее, Но теперь это уже не имело никакого значения. Как ни странно, оные чувствовал ни радости, ни удовлетворения, он даже сожалел, что не попытался добраться до села.
На вокзале было темно, начальник, вероятно, спал, и Суслэнеску направился к пыхтевшему на путях паровозу, но не осмелился подойти к нему, а вернулся и, пройдя вдоль перрона, прижался лицом к окну конторки.
Внутри топилась печь, наполняя всю комнату красно-ватым, колеблющимся светом, слышался чей-то густой, басовитый храп. Без долгих размышлений Суслэнеску постучал по стеклу ногтем, потом застучал кулаком по раме и, наконец, потеряв терпение, стал колотить ногами в стену.
— Что там такое? Это ты, Кула? -— раздался хриплый от сна голос.
— Нет. Это не Кула.
— Тогда кто же?
— Из Лупки, из села...
— Какой дьявол тебя занес сюда? Будьте вы прокляты все, отдохнуть человеку не дадут... Убирайся, не то выйду — все кости переломаю.
Я от господина Наина... от барона,— в отчаянии завопил Суслэнеску.
— К черту барона! Кто ты?
— Я из Лунки... Новый учитель... молодой...
— А? Почему сразу не сказали? Что вам угодно? За окном вспыхнула спичка, засветилась лампа. В ее тусклом свете появилось красное, небритое лицо начальника станции. Туркулец прижался лицом к стеклу.
— Чего же вы хотите? — спросил он.
— Билет...
— До завтрашнего вечера не будет ни одного поезда, кроме воинских. И идите домой...
— Господин начальник, прошу вас, умоляю, нет, это невозможно! Вы что, не румын? — завопил Суслэнеску, приходя в ужас от одной мысли, что начальник не пустит его погреться у чугунной печурки, тепло которой он, казалось, чувствовал сквозь стекло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159