«Спасибо, господа... спасибо».
Пыл Суслэнеску умерил только тяжелый, застоявшийся воздух ресторана. Они с трудом нашли место на краю лавки, рядом с каким-то мешочником, который мирно спал, положив голову на руки. Хозяин тотчас же заметил их, принес два больших толстых стакана и тут же наполнил их цуйкой. Пили молча, Джеордже по привычке, Суслэнеску преувеличенно смакуя тошнотворный вкус спирта. После второго стакана, проворно налитого хозяином, Суслэнеску окончательно разговор рился:
— Я думаю, что мы легко поладим, господин директор. Вы человек молчаливый, уравновешенный, а этих качеств мне как раз не достает... Извините... Я заставил вас присутствовать при неприятной сцене. Я знал, что так получится, и именно поэтому настаивал, чтобы вы пошли со мной. Что поделаешь? Это своего рода осво-бождение.
Суслэнеску заморгал глазами и вдруг загрустил. Он окинул взглядом ресторан: большинство пассажиров спали, другие вполголоса разговаривали между собой; прямо перед ними у дощатой стены двое мужчин целовали по очереди сидевшую на чурбане женщину.
— Какое чудовищное смешение! Я не могу привыкнуть к этому, хотя насмотрелся вдоволь. Неужели из всего, что мы видим, возродится когда-нибудь, как птица Феникс, человеческое достоинство?—пробормотал Суслэнеску и стал мрачно ждать ответа.
— Это зависит от успеха революции,— медленно произнес Джеордже.
Суслэнеску высоко поднял брови, словно не веря своим ушам. Потом он принялся без стеснения разгля^ дывать Джеордже. «Лицо необычное, суровая, мужественная красота, расчетливый ум»,—подумал он. Узкое загорелое лицо Джеордже осунулось от физического страдания, и под смуглой кожей проступали массивные скулы. Но наибольшее впечатление производили серые глаза, опушенные густыми короткими ресницами. Они блестели проницательным металлическим блеском. Как жаль, что даже алкоголь не в силах развязать ему язык. Суслэнеску почувствовал вдруг, уже который раз в своей жизни, что привяжется к этому человеку всей душой и каждый шаг и все помыслы его будут направлены на то, чтобы понравиться ему, возвыситься в его глазах. До сих пор он принимал это как неизбежность, а теперь с тайной радостью подумал, что в новой жизни все будет зависеть от этого человека.
— Можно сказать, что я тоже возвращаюсь с фронта,— непринужденно заявил он. — Здесь тоже не обошлось без больших сражений, раненых и искалеченных. Мысль о том, что это было только начало, величественна и страшна...
Суслэнеску вдруг резко оборвал свою речь.
— Вам претит моя болтливость.
— Нет... я просто отвык. Приходится вспоминать другие понятия, кроме тех, какими я пользовался столько лет,..
— Как мило вы сказали. Очень мило.
— Что вы преподавали до сих пор? — спросил Джеордже.
— Историю,— пожал плечами учитель. — Историю, в которой ни черта не смыслю. Конечно, выражаясь фигурально!
Джеордже закурил сигарету и, щурясь от едкого дыма, смотрел на болтавшего без умолку Суслэыеску. Эта надоедливая, пустая болтовня утомила его, а. беспричинная веселость казалась неуместной после отвратительной сцены в доме прокурора. Джеордже с досадой подумал, что напрасно взял на себя эту новую обузу.
На фронте в дни великих испытаний их споры, даже самые горячие, были тысячами нитей, связанных с их собственной жизнью и судьбой. Они спорили о поступках и взглядах на исторические события, о поведении отдельных людей и всегда с ярким ощущением, что в эти мгновения рождается что-то новое. Позднее, в госпитале, разговоры и переживания других офицеров казались ему мелкими и пустыми, люди с нетерпением и радостью готовились вернуться к тому же, что оставили дома до войны. К Джеордже офицеры относились с недоверием, видя, что он читает марксистские брошюры и не разделяет их восторгов, когда кто-нибудь из них, смакуя подробности, рассказывал о том, как он соблазнил какую-нибудь сиделку.
За время пребывания в лагере военнопленных Джеордже привык верить, что все, относящееся к Человеку, в том числе и каждое слово, драгоценно и поэтому должно тщательно взвешиваться. Поэтому, когда вспыхивал горячий спор и люди ссорились, наскакивая друг на друга просто чтобы убить время, он пренебрежительно молчал.
Хозяин тем временем принес им еще по стакану цуйки и тарелку больших сморщенных соленых огурцов по заказу Суслэнеску.
— Теперь я могу вам признаться, что бегу в деревню в поисках идеала,—сказал Суслэнеску, протирая очки.— Я еду туда искать смысл жизни.
— Все это можно найти и в любом другом месте. Всюду, где есть люди,— резко ответил Джеордже.
Суслэнеску качнул головой, словно получил пощечину.
— Возможно. Но прежде всего мы должны смыть с себя прежнюю грязь. Обновиться.
— А почему вы чувствуете себя грязным? — поймал его на слове Джеордже.
— Я говорю не о себе лично, нет. О сословии, к которому принадлежу... Вы должны признать, что румынская интеллигенция позорно оскандалилась. Нигде интеллигенты не оплакивали так горько свергнутых богов и не умирали в таком числе вместе с ними.
Суслэнеску почувствовал вдруг, что говорит впустую, и сразу помрачнел. Барак, где они находились, предстал перед ним во всей отвратительной наготе, а бегство в деревню показалось вдруг жалким и ненужным. Он поделился несколькими обрывками идей с этим усталым офицером, за молчанием которого могли скрываться безразличие и неприязнь. Суслэнеску снова почувствовал себя одиноким, заброшенным, и беспокойство вновь пронизало все его существо. Даже цуйка стала ему вдруг отвратительна.
Снаружи донесся гудок паровоза. Толпа сразу заволновалась и кинулась к выходу, откуда послышались отчаянные воплц придавленных или тех, кого не выпускали наружу. По-видимому, хозяин распорядился, принял заблаговременно меры предосторожности, так как множество неописуемо грязных бродяг в жалких лохмотьях подлетели к столам тех, кто еще не успел расплатиться.
На перроне толпа штурмовала поезд со всех сторон. Не дожидаясь остановки, люди прыгали на подножки вагонов, сталкиваясь с теми, кто хотел сойти, карабкались на крыши, где и без того было полно народу. Джеордже и Суслэнеску бросились в хвост поезда и без особого труда устроились на открытой платформе. Снова заморосил мелкий дождь, окутав весь вокзал серым туманом, едким, как холодный дым.
Через два часа поезд тяжело и мучительно вздрогнул, заскрежетал колесами и покатился по мокрым рельсам, оставив позади город, над которым колыхались огромные клубы пара и дыма. Джеордже натянул на голову капюшон и уснул ,с горящей сигаретой в углу рта. Вокруг сидели на корточках люди, покорно подставив сгорбленные спины монотонному, по-осеннему унылому дождю.
8
Отъезд Суслэнеску «на поиски правды» не был все же результатом минутного решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Пыл Суслэнеску умерил только тяжелый, застоявшийся воздух ресторана. Они с трудом нашли место на краю лавки, рядом с каким-то мешочником, который мирно спал, положив голову на руки. Хозяин тотчас же заметил их, принес два больших толстых стакана и тут же наполнил их цуйкой. Пили молча, Джеордже по привычке, Суслэнеску преувеличенно смакуя тошнотворный вкус спирта. После второго стакана, проворно налитого хозяином, Суслэнеску окончательно разговор рился:
— Я думаю, что мы легко поладим, господин директор. Вы человек молчаливый, уравновешенный, а этих качеств мне как раз не достает... Извините... Я заставил вас присутствовать при неприятной сцене. Я знал, что так получится, и именно поэтому настаивал, чтобы вы пошли со мной. Что поделаешь? Это своего рода осво-бождение.
Суслэнеску заморгал глазами и вдруг загрустил. Он окинул взглядом ресторан: большинство пассажиров спали, другие вполголоса разговаривали между собой; прямо перед ними у дощатой стены двое мужчин целовали по очереди сидевшую на чурбане женщину.
— Какое чудовищное смешение! Я не могу привыкнуть к этому, хотя насмотрелся вдоволь. Неужели из всего, что мы видим, возродится когда-нибудь, как птица Феникс, человеческое достоинство?—пробормотал Суслэнеску и стал мрачно ждать ответа.
— Это зависит от успеха революции,— медленно произнес Джеордже.
Суслэнеску высоко поднял брови, словно не веря своим ушам. Потом он принялся без стеснения разгля^ дывать Джеордже. «Лицо необычное, суровая, мужественная красота, расчетливый ум»,—подумал он. Узкое загорелое лицо Джеордже осунулось от физического страдания, и под смуглой кожей проступали массивные скулы. Но наибольшее впечатление производили серые глаза, опушенные густыми короткими ресницами. Они блестели проницательным металлическим блеском. Как жаль, что даже алкоголь не в силах развязать ему язык. Суслэнеску почувствовал вдруг, уже который раз в своей жизни, что привяжется к этому человеку всей душой и каждый шаг и все помыслы его будут направлены на то, чтобы понравиться ему, возвыситься в его глазах. До сих пор он принимал это как неизбежность, а теперь с тайной радостью подумал, что в новой жизни все будет зависеть от этого человека.
— Можно сказать, что я тоже возвращаюсь с фронта,— непринужденно заявил он. — Здесь тоже не обошлось без больших сражений, раненых и искалеченных. Мысль о том, что это было только начало, величественна и страшна...
Суслэнеску вдруг резко оборвал свою речь.
— Вам претит моя болтливость.
— Нет... я просто отвык. Приходится вспоминать другие понятия, кроме тех, какими я пользовался столько лет,..
— Как мило вы сказали. Очень мило.
— Что вы преподавали до сих пор? — спросил Джеордже.
— Историю,— пожал плечами учитель. — Историю, в которой ни черта не смыслю. Конечно, выражаясь фигурально!
Джеордже закурил сигарету и, щурясь от едкого дыма, смотрел на болтавшего без умолку Суслэыеску. Эта надоедливая, пустая болтовня утомила его, а. беспричинная веселость казалась неуместной после отвратительной сцены в доме прокурора. Джеордже с досадой подумал, что напрасно взял на себя эту новую обузу.
На фронте в дни великих испытаний их споры, даже самые горячие, были тысячами нитей, связанных с их собственной жизнью и судьбой. Они спорили о поступках и взглядах на исторические события, о поведении отдельных людей и всегда с ярким ощущением, что в эти мгновения рождается что-то новое. Позднее, в госпитале, разговоры и переживания других офицеров казались ему мелкими и пустыми, люди с нетерпением и радостью готовились вернуться к тому же, что оставили дома до войны. К Джеордже офицеры относились с недоверием, видя, что он читает марксистские брошюры и не разделяет их восторгов, когда кто-нибудь из них, смакуя подробности, рассказывал о том, как он соблазнил какую-нибудь сиделку.
За время пребывания в лагере военнопленных Джеордже привык верить, что все, относящееся к Человеку, в том числе и каждое слово, драгоценно и поэтому должно тщательно взвешиваться. Поэтому, когда вспыхивал горячий спор и люди ссорились, наскакивая друг на друга просто чтобы убить время, он пренебрежительно молчал.
Хозяин тем временем принес им еще по стакану цуйки и тарелку больших сморщенных соленых огурцов по заказу Суслэнеску.
— Теперь я могу вам признаться, что бегу в деревню в поисках идеала,—сказал Суслэнеску, протирая очки.— Я еду туда искать смысл жизни.
— Все это можно найти и в любом другом месте. Всюду, где есть люди,— резко ответил Джеордже.
Суслэнеску качнул головой, словно получил пощечину.
— Возможно. Но прежде всего мы должны смыть с себя прежнюю грязь. Обновиться.
— А почему вы чувствуете себя грязным? — поймал его на слове Джеордже.
— Я говорю не о себе лично, нет. О сословии, к которому принадлежу... Вы должны признать, что румынская интеллигенция позорно оскандалилась. Нигде интеллигенты не оплакивали так горько свергнутых богов и не умирали в таком числе вместе с ними.
Суслэнеску почувствовал вдруг, что говорит впустую, и сразу помрачнел. Барак, где они находились, предстал перед ним во всей отвратительной наготе, а бегство в деревню показалось вдруг жалким и ненужным. Он поделился несколькими обрывками идей с этим усталым офицером, за молчанием которого могли скрываться безразличие и неприязнь. Суслэнеску снова почувствовал себя одиноким, заброшенным, и беспокойство вновь пронизало все его существо. Даже цуйка стала ему вдруг отвратительна.
Снаружи донесся гудок паровоза. Толпа сразу заволновалась и кинулась к выходу, откуда послышались отчаянные воплц придавленных или тех, кого не выпускали наружу. По-видимому, хозяин распорядился, принял заблаговременно меры предосторожности, так как множество неописуемо грязных бродяг в жалких лохмотьях подлетели к столам тех, кто еще не успел расплатиться.
На перроне толпа штурмовала поезд со всех сторон. Не дожидаясь остановки, люди прыгали на подножки вагонов, сталкиваясь с теми, кто хотел сойти, карабкались на крыши, где и без того было полно народу. Джеордже и Суслэнеску бросились в хвост поезда и без особого труда устроились на открытой платформе. Снова заморосил мелкий дождь, окутав весь вокзал серым туманом, едким, как холодный дым.
Через два часа поезд тяжело и мучительно вздрогнул, заскрежетал колесами и покатился по мокрым рельсам, оставив позади город, над которым колыхались огромные клубы пара и дыма. Джеордже натянул на голову капюшон и уснул ,с горящей сигаретой в углу рта. Вокруг сидели на корточках люди, покорно подставив сгорбленные спины монотонному, по-осеннему унылому дождю.
8
Отъезд Суслэнеску «на поиски правды» не был все же результатом минутного решения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159