«Как выглядят русские? Когда окажусь лицом к лицу с одним из них, выстрелит ли он в меня? Сможет? А я смогу?»
С земли поднимается высокий худой серый силуэт. Он осматривает в бинокль мельницу, нагибается и что-то говорит телефонисту, который бешено крутит ручку аппарата.
— Немцы,— лепечет Рэдаш. — Сниму брюки и выброшу кальсоны, а то воняют.
— Да не дури ты...
— Невмоготу больше...
Он встает па колени и окровавленными пальцами начинает расстегивать штаны. Но тут же, как камень, падает на спину.
— Рэдаш!
Джеордже подползает к нему, трясет, но Рэдаш молчит. Слева на его груди начинает расползаться, как чернила на промокашке, большое темное пятно. Открытые бесцветные глаза устремлены в небо. Джеордже вытягивается на спине и смотрит туда же, куда устремлен этот мертвый взгляд. Над ним распростерлось обычное голубое небо, белое облачко. Высоко, высоко парит какая-то птица.
Мимо бежит солдат, спотыкается, роняет винтовку.
— Что это... господин младший лейтенант Теодореску... что случилось? Ранены?
— Как тебя звать? — спрашивает Джеордже.
— Бро-бро-бро... пошли, господин младший лейтенант. Они идут...
— раздается за спиной чей-то суровый голос.
Мельницу больше не видно. К ней быстро приближаются зеленоватые комочки. Джеордже тоже бросается вперед и уже не ложится. На бегу он, как пьяный на-
1 Направо! Три! Огонь! (нем.)
2 Вперед! (нем.) талкивается на солдат, которые тоже бегут, стреляя наугад. Только теперь Джеордже замечает, что в руке у него револьвер.
— Вперед! — хрипло кричит он. — За короля и отечество...
Мельница горит, пламя лижет стены, и возле них нестерпимо жарко. Хлопают отдельные выстрелы. Какой-то офицер падает, схватившись за живот.
— Еще стреляют... — кричит капитан Григурку. Неожиданно наступает полная тишина! Далеко на
востоке земля тяжело вздыхает через равные промежутки времени. Высота 472 взята...
— Смотри-ка, они расстреливают пленных,— говорит бородатый солдат, показывая рукой.
У белой, с кроваво-красным оскалом пробоин стены толпятся пленные в темно-зеленых гимнастерках. Еще совсем молодой белокурый немецкий офицер выстрелил в затылок пожилому солдату и тут же сфотографировал убитого.
— Комиссар... — безразлично объясняет стоящий рядом с Джеордже капитан Григурку.
Сзади приближаются тайки; воют моторы, взлетает комьями земля.
Солдаты растянулись на спине, подставляя солнцу лицо. Джеордже хочется подойти к каждому, разгадать не расспрашивая, что у него на душе. Потом он порывается искать Рэдаша, но тут же отказывается от своей затеи. В поле вышли санитары, и, кроме того, Рэдаш все равно убит. Мимо, завывая моторами, проползает длинная вереница танков. Немцы, взгромоздившиеся на башни, машут руками. Рэдаш убит. Непреодолимый приступ смеха вдруг овладевает Джеордже. Он ложится на землю и прячет лицо в ладони. Приступ прошел.
— Четвертая рота, строиться! — кричит кто-то в рупор с окраины леса.
За несколько месяцев фронтовой жизни Джеордже, сам того не замечая, сильно изменился. До войны он м.и.шдел не по летам моложавым (это иногда раздражало Эмилию) и даже начал полнеть. Теперь он весь высох, на лице натянулась, как пергамент. Суровый но с исключительной выдержкой, он старался ко всему равнодушно и безразлично. Всеми стремился подавить в себе все личное и ограничиться лишь выполнением приказов. Это давалось ему нелегко. Особенно тяжело было, когда он встречался с кем-нибудь из знакомых или приятелей, которые пытались разрешить сложные и мучительные вопросы, поставленные войной. Но Джеордже не хотел ничего отдавать этим годам, ни малейшей частицы самого себя — учителя, нормального, здравомыслящего человека, который должен был оставаться где-то далеко. Вместо него на фронте двигался какой-то автомат. Он чувствовал, что иначе сошел бы с ума или дезертировал. Хотелось сохранить неизменными свои довоенные человеческие свойства и черты. Он боялся, что превратится в опасного зверя, если они будут чем-нибудь поколеблены. Джеордже видел это на примере немцев, которые постепенно превращались в наглых, бесшабашных бестий. Ему казалось, что он может противопоставить этому абсурду лишь столь же абсурдную геометрическую скрупулезность.
Как офицеру и оккупанту, ему было трудно подойти к «русской душе», знакомой по книгам; чтобы понять ее, Джеордже начал серьезно изучать русский язык и разговаривать с русскими, но этот «новый мир» решительно и бесповоротно ускользал от него. Он узнал довольно много о колхозах и системе оплаты труда, которая заинтересовала его как любая система, но не больше. Через шесть месяцев, несмотря на почти беспрерывное продвижение вперед, Джеордже понял, что войну выиграют русские. Россия не только не рухнула, а угрожала откуда-то из-за этих ослепительно голубых далей, куда двигались бесконечные воинские колонны.
Ночью, в грозной, непроницаемой тишине, Джеордже охватывал страх. Он спрашивал себя, что получится из всего этого в конечном итоге, когда людям придется расплачиваться за войну. Сам он даже приблизительно не мог ответить на этот вопрос. Лишь смутно чувствовал, что здесь сталкиваются не две армии и две тактики, а два различных мира. Офицеры стали поговаривать, что Джеордже не совсем в своем уме, а солдаты недолюбливали его за замкнутость: он был безразличен к ним, как к самому себе.
После трехнедельного отпуска, который он, в каком-то сладостном упоении, провел с Эмилией на родных полях, где каждый бугорок говорил ему что-нибудь и звал к себе, он в августе вернулся на фронт под Сталинград.
Все осталось позади: бесконечные переходы по затянутым голубоватой дымкой степям, сражения под чужим небом,' на чужой, но теплой земле, к которой можно было прижаться, чтобы передохнуть. Здесь же, в Сталинграде, были только красноватые развалины. Вокруг все гремело, здания рушились со страшным грохотом, накрываясь куполом дыма, а из груды свежих развалин вновь щелкали и щелкали выстрелы русских. Страшен был этот горький дым, неподвижно и грозно висевший над головой, как туча, которую ие мог развеять даже ветер. Казалось, она висит там с сотворения мира.
Смертельно уставшие, обросшие, офицеры и солдаты больше всего на свете мечтали об одном — добраться до берега Волги, увидеть ее гладкую зеленоватую поверхность, погрузиться в нее одетыми и плавать, как живые утопленники. Они мечтали об этом больше, чем о конце войны, больше, чем об отпуске или ране, которые помогли бы им вырваться отсюда. Взводу Джеордже удалось лишь раз пробиться вперед настолько, что до реки осталось всего только двести метров. Спускался вечер. Кроваво-красный луч прорвал на мгновение дымовую завесу, и вдали сверкнула серебром, как острие сабли, полоска воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
С земли поднимается высокий худой серый силуэт. Он осматривает в бинокль мельницу, нагибается и что-то говорит телефонисту, который бешено крутит ручку аппарата.
— Немцы,— лепечет Рэдаш. — Сниму брюки и выброшу кальсоны, а то воняют.
— Да не дури ты...
— Невмоготу больше...
Он встает па колени и окровавленными пальцами начинает расстегивать штаны. Но тут же, как камень, падает на спину.
— Рэдаш!
Джеордже подползает к нему, трясет, но Рэдаш молчит. Слева на его груди начинает расползаться, как чернила на промокашке, большое темное пятно. Открытые бесцветные глаза устремлены в небо. Джеордже вытягивается на спине и смотрит туда же, куда устремлен этот мертвый взгляд. Над ним распростерлось обычное голубое небо, белое облачко. Высоко, высоко парит какая-то птица.
Мимо бежит солдат, спотыкается, роняет винтовку.
— Что это... господин младший лейтенант Теодореску... что случилось? Ранены?
— Как тебя звать? — спрашивает Джеордже.
— Бро-бро-бро... пошли, господин младший лейтенант. Они идут...
— раздается за спиной чей-то суровый голос.
Мельницу больше не видно. К ней быстро приближаются зеленоватые комочки. Джеордже тоже бросается вперед и уже не ложится. На бегу он, как пьяный на-
1 Направо! Три! Огонь! (нем.)
2 Вперед! (нем.) талкивается на солдат, которые тоже бегут, стреляя наугад. Только теперь Джеордже замечает, что в руке у него револьвер.
— Вперед! — хрипло кричит он. — За короля и отечество...
Мельница горит, пламя лижет стены, и возле них нестерпимо жарко. Хлопают отдельные выстрелы. Какой-то офицер падает, схватившись за живот.
— Еще стреляют... — кричит капитан Григурку. Неожиданно наступает полная тишина! Далеко на
востоке земля тяжело вздыхает через равные промежутки времени. Высота 472 взята...
— Смотри-ка, они расстреливают пленных,— говорит бородатый солдат, показывая рукой.
У белой, с кроваво-красным оскалом пробоин стены толпятся пленные в темно-зеленых гимнастерках. Еще совсем молодой белокурый немецкий офицер выстрелил в затылок пожилому солдату и тут же сфотографировал убитого.
— Комиссар... — безразлично объясняет стоящий рядом с Джеордже капитан Григурку.
Сзади приближаются тайки; воют моторы, взлетает комьями земля.
Солдаты растянулись на спине, подставляя солнцу лицо. Джеордже хочется подойти к каждому, разгадать не расспрашивая, что у него на душе. Потом он порывается искать Рэдаша, но тут же отказывается от своей затеи. В поле вышли санитары, и, кроме того, Рэдаш все равно убит. Мимо, завывая моторами, проползает длинная вереница танков. Немцы, взгромоздившиеся на башни, машут руками. Рэдаш убит. Непреодолимый приступ смеха вдруг овладевает Джеордже. Он ложится на землю и прячет лицо в ладони. Приступ прошел.
— Четвертая рота, строиться! — кричит кто-то в рупор с окраины леса.
За несколько месяцев фронтовой жизни Джеордже, сам того не замечая, сильно изменился. До войны он м.и.шдел не по летам моложавым (это иногда раздражало Эмилию) и даже начал полнеть. Теперь он весь высох, на лице натянулась, как пергамент. Суровый но с исключительной выдержкой, он старался ко всему равнодушно и безразлично. Всеми стремился подавить в себе все личное и ограничиться лишь выполнением приказов. Это давалось ему нелегко. Особенно тяжело было, когда он встречался с кем-нибудь из знакомых или приятелей, которые пытались разрешить сложные и мучительные вопросы, поставленные войной. Но Джеордже не хотел ничего отдавать этим годам, ни малейшей частицы самого себя — учителя, нормального, здравомыслящего человека, который должен был оставаться где-то далеко. Вместо него на фронте двигался какой-то автомат. Он чувствовал, что иначе сошел бы с ума или дезертировал. Хотелось сохранить неизменными свои довоенные человеческие свойства и черты. Он боялся, что превратится в опасного зверя, если они будут чем-нибудь поколеблены. Джеордже видел это на примере немцев, которые постепенно превращались в наглых, бесшабашных бестий. Ему казалось, что он может противопоставить этому абсурду лишь столь же абсурдную геометрическую скрупулезность.
Как офицеру и оккупанту, ему было трудно подойти к «русской душе», знакомой по книгам; чтобы понять ее, Джеордже начал серьезно изучать русский язык и разговаривать с русскими, но этот «новый мир» решительно и бесповоротно ускользал от него. Он узнал довольно много о колхозах и системе оплаты труда, которая заинтересовала его как любая система, но не больше. Через шесть месяцев, несмотря на почти беспрерывное продвижение вперед, Джеордже понял, что войну выиграют русские. Россия не только не рухнула, а угрожала откуда-то из-за этих ослепительно голубых далей, куда двигались бесконечные воинские колонны.
Ночью, в грозной, непроницаемой тишине, Джеордже охватывал страх. Он спрашивал себя, что получится из всего этого в конечном итоге, когда людям придется расплачиваться за войну. Сам он даже приблизительно не мог ответить на этот вопрос. Лишь смутно чувствовал, что здесь сталкиваются не две армии и две тактики, а два различных мира. Офицеры стали поговаривать, что Джеордже не совсем в своем уме, а солдаты недолюбливали его за замкнутость: он был безразличен к ним, как к самому себе.
После трехнедельного отпуска, который он, в каком-то сладостном упоении, провел с Эмилией на родных полях, где каждый бугорок говорил ему что-нибудь и звал к себе, он в августе вернулся на фронт под Сталинград.
Все осталось позади: бесконечные переходы по затянутым голубоватой дымкой степям, сражения под чужим небом,' на чужой, но теплой земле, к которой можно было прижаться, чтобы передохнуть. Здесь же, в Сталинграде, были только красноватые развалины. Вокруг все гремело, здания рушились со страшным грохотом, накрываясь куполом дыма, а из груды свежих развалин вновь щелкали и щелкали выстрелы русских. Страшен был этот горький дым, неподвижно и грозно висевший над головой, как туча, которую ие мог развеять даже ветер. Казалось, она висит там с сотворения мира.
Смертельно уставшие, обросшие, офицеры и солдаты больше всего на свете мечтали об одном — добраться до берега Волги, увидеть ее гладкую зеленоватую поверхность, погрузиться в нее одетыми и плавать, как живые утопленники. Они мечтали об этом больше, чем о конце войны, больше, чем об отпуске или ране, которые помогли бы им вырваться отсюда. Взводу Джеордже удалось лишь раз пробиться вперед настолько, что до реки осталось всего только двести метров. Спускался вечер. Кроваво-красный луч прорвал на мгновение дымовую завесу, и вдали сверкнула серебром, как острие сабли, полоска воды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159