.. Ты, мама, оставайся с Митру. В этом ты разбираешься лучше меня...
— Что еще за дела у тебя? — рассердилась старуха.— Торговать приехал, а не гулять.
— А вы, — улыбнулся Джеордже Суслэнеску, не обратив внимания на слова старухи,— можете считать себя свободным. — Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро ушел, проталкиваясь среди людей.
— Ты где, Митру? — позвала старуха дрожащим от обиды голосом.
— Здесь, бабушка Анна. Не видишь разве?
— Нет. Я почти слепая... будто не знаешь? — еще больше рассердилась она.
— Знаю, но думал, что стыдишься говорить.
— Это тебя-то? — Старуха фыркнула и поджала губы. — Ни о чем он не думает, как дурак. Вот теперь унесло куда-то. Может, выпивает, кто его знает? После прошлой войны, когда люди возвращались домой, то сразу брались за работу. Что ж такого, что безрукий? Тебе-то я могу сказать, ты поймешь...
— Нет, не понимаю, бабушка Анна. Я никого больше не понимаю...
Суслэнеску незаметно улизнул. Он с опаской проходил мимо длиннорогих волов, грязных и страшных буйволиц. Пробираясь через камыши, узкая полоса которых делила городок на две половины, он провалился почти по колено в грязь и чуть не заплакал с досады.
«Народ — какая иллюзия, — с горечью думал он.— Маркс прав, но следовало добавить, что между классами существуют биологические и расовые различия. Нужна храбрость, возможно, даже бессознательный героизм, чтобы высвободить эти скованные до сих пор силы. Кем скованные? Как ни странно, такими, как он, людьми — слабыми и органически не способными к действию, но обладающими какой-то непонятной силой, которая теперь развеяна в прах. Освобожденные народные массы призовут к ответственности силы старого. Этого требуют законы диалектики».
Смотреть было не на что: товары казались убогими и дешевыми. Какой-то крестьянин продавал испорченные часы, несомненно краденые, другой — старые подушки, засаленные одеяла, солдатские сапоги, выкрашенный в черный цвет офицерский френч.
Странно, что Суслэнеску больше не мог выносить одиночества. Собственные мысли раздражали и угнетали его, как старая испорченная патефонная пластинка. Ему хотелось бы жить только физической жизнью, испытывать лишь чувственные удовольствия, но что-то надломилось внутри него. Если бы он выступил теперь перед этими людьми с исповедью и попросил сочувствия и помощи? Увлекшись своими мыслями, Суслэнеску неожиданно столкнулся с подвыпившим крестьянином, который, как клещами, схватил его за плечо.
— Барин, продаешь очки? — спросил он, широко улыбаясь.
— Простите, извините, — испуганно залепетал Суслэнеску.
Растерявшись, крестьянин мгновенно отдернул руку и, чтобы пропустить Суслэнеску, забрался на гору насыпанной прямо на землю пшеницы.
Суслэнеску так испугался, что больше не разбирал, куда идет. Он опомнился лишь подле большой шумной группы людей. Потом в спину ему ударил другой резкий разноголосый шум. Он доносился из битком набитой корчмы. Суслэнеску вошел внутрь и увидел грязный скользкий пол, залитую вином стойку, обитую жестью. Пахло дымом и овчиной. Суслэнеску пробрался между столиками к стойке и заказал порцию рома. Потягивая из стакана, он попытался понять, о чем говорят вокруг. Тяжеловесный трансильванский говор утомлял его, как малознакомый язык, — казалось, что люди перемалывали во рту гравий. Ром оказался плохим, но и его Суслэнеску не давали спокойно выпить — толкали, оттирали от стойки. Притиснутый к стене, Суслэнеску поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился за стол. В этот момент кто-то сжал его руку.
— Господин учитель! Сюда! Сюда! Присаживайся к нам...
Захмелевший Кордиш насильно усадил Суслэнеску на свой стул и стал представлять собутыльникам — нескольким небритым парням и пожилому крестьянину с забинтованной, как в чалме, головой:
— Братцы, это наш румынский дворянин. — И восхищенно прошептал: — Он скрывается у нас от большеви- ков...
— Коли так, то в самый раз угодил, — засмеялся Пику, оскалив кровоточащие десны.
— Я пришел посмотреть ярмарку, — пролепетал Суслэнеску.
— Будет что посмотреть, — коротко заметил Кордиш. — Только не отходи от нас, и с тобой ничего не случится.
— А почему? Что происходит?
— Ничего... но долго мы терпеть не намерены!.. Суслэнеску заставили выпить один за другим не-
сколько стаканов цуйки. Он глотал большие куски подперченного сала и заедал все это белым пышным и еще теплым хлебом. Кордиш все сильней и сильней хлопал его по плечу, повторяя через каждые два слова: «За Румынию». Пику беспокойно ерзал на стуле и ел, морщасьот боли.
— Куда провалился этот Деме? Проклятые лункане, никогда нельзя на них рассчитывать, все подлецы как на подбор.
— Придет Деме, не так ли, барин?
— Придет, — вдруг пронзительно выкрикнул Суслэнеску.
— Вот видишь, Пику? Уж он-то знает.
По временам дверь открывалась, и тогда в корчму проникал серый мутный свет и глухой враждебный гул ярмарки.
— Что такое история? — с пьяной развязностью начал Суслэнеску. — Что скрывается за этим нагромождением фактов? Какая цель? Воля? Судьба? Все представляется мне туманным, все мы ползаем на четвереньках, каждый сам по себе, и едва осмеливаемся поднять голову, чтобы узнать друг друга, проникнуться взаимным доверием, убедиться в том, что мы одинаковы.
— Ай-яй-яй, — покачал головой Кордиш. Но Суслэнеску уже устал.
— Будем ждать чуда, — заключил он свой монолог.
В этот момент дверь корчмы широко распахнулась, и в пролете ее закачалась фигура человека с окровавленным лицом, в разорванной одежде. Казалось, он вот-вот упадет головой вперед, но, собрав силы, человек сложил руки воронкой и закричал срывающимся голосом:
— Братья румыны! На помощь! Идут коммунисты! На помощь, братцы! Они хотят убить господина коменданта и сжечь клуб национал-царанистов. На помощь!
— А Деме все нет! — пробормотал Пику. — Ладно, все равно найдем его! Пошли, господин учитель!
Словно сквозь туман, Суслэнеску увидел, как Пику вытащил из-под полы сермяги обрез, послышалось щелканье затвора. В корчме стало тихо. С улицы в темное сырое помещение доносился отдаленный протяжный вой. В прямоугольнике открытой двери, как на экране, суетились люди, они поспешно грузили товары на возы... Телеги сталкивались. Одна из них опрокинулась. Заваленный мешками человек разевал рот широко, как рыба. Откуда-то издалека слышалось стройное, многоголосое пение толпы, но слов разобрать было нельзя. В воздухе резко прозвучал одинокий выстрел.
Сначала никто не понял, в чем дело и почему на ярмарке началась паника. Люди лезли друг на друга. Те, кому удалось погрузить товары на возы, гнали лошадей прямо по мешкам с зерном и рогожам, на которых были разложены товары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Что еще за дела у тебя? — рассердилась старуха.— Торговать приехал, а не гулять.
— А вы, — улыбнулся Джеордже Суслэнеску, не обратив внимания на слова старухи,— можете считать себя свободным. — Не дожидаясь ответа, он повернулся и быстро ушел, проталкиваясь среди людей.
— Ты где, Митру? — позвала старуха дрожащим от обиды голосом.
— Здесь, бабушка Анна. Не видишь разве?
— Нет. Я почти слепая... будто не знаешь? — еще больше рассердилась она.
— Знаю, но думал, что стыдишься говорить.
— Это тебя-то? — Старуха фыркнула и поджала губы. — Ни о чем он не думает, как дурак. Вот теперь унесло куда-то. Может, выпивает, кто его знает? После прошлой войны, когда люди возвращались домой, то сразу брались за работу. Что ж такого, что безрукий? Тебе-то я могу сказать, ты поймешь...
— Нет, не понимаю, бабушка Анна. Я никого больше не понимаю...
Суслэнеску незаметно улизнул. Он с опаской проходил мимо длиннорогих волов, грязных и страшных буйволиц. Пробираясь через камыши, узкая полоса которых делила городок на две половины, он провалился почти по колено в грязь и чуть не заплакал с досады.
«Народ — какая иллюзия, — с горечью думал он.— Маркс прав, но следовало добавить, что между классами существуют биологические и расовые различия. Нужна храбрость, возможно, даже бессознательный героизм, чтобы высвободить эти скованные до сих пор силы. Кем скованные? Как ни странно, такими, как он, людьми — слабыми и органически не способными к действию, но обладающими какой-то непонятной силой, которая теперь развеяна в прах. Освобожденные народные массы призовут к ответственности силы старого. Этого требуют законы диалектики».
Смотреть было не на что: товары казались убогими и дешевыми. Какой-то крестьянин продавал испорченные часы, несомненно краденые, другой — старые подушки, засаленные одеяла, солдатские сапоги, выкрашенный в черный цвет офицерский френч.
Странно, что Суслэнеску больше не мог выносить одиночества. Собственные мысли раздражали и угнетали его, как старая испорченная патефонная пластинка. Ему хотелось бы жить только физической жизнью, испытывать лишь чувственные удовольствия, но что-то надломилось внутри него. Если бы он выступил теперь перед этими людьми с исповедью и попросил сочувствия и помощи? Увлекшись своими мыслями, Суслэнеску неожиданно столкнулся с подвыпившим крестьянином, который, как клещами, схватил его за плечо.
— Барин, продаешь очки? — спросил он, широко улыбаясь.
— Простите, извините, — испуганно залепетал Суслэнеску.
Растерявшись, крестьянин мгновенно отдернул руку и, чтобы пропустить Суслэнеску, забрался на гору насыпанной прямо на землю пшеницы.
Суслэнеску так испугался, что больше не разбирал, куда идет. Он опомнился лишь подле большой шумной группы людей. Потом в спину ему ударил другой резкий разноголосый шум. Он доносился из битком набитой корчмы. Суслэнеску вошел внутрь и увидел грязный скользкий пол, залитую вином стойку, обитую жестью. Пахло дымом и овчиной. Суслэнеску пробрался между столиками к стойке и заказал порцию рома. Потягивая из стакана, он попытался понять, о чем говорят вокруг. Тяжеловесный трансильванский говор утомлял его, как малознакомый язык, — казалось, что люди перемалывали во рту гравий. Ром оказался плохим, но и его Суслэнеску не давали спокойно выпить — толкали, оттирали от стойки. Притиснутый к стене, Суслэнеску поскользнулся и, чтобы не упасть, схватился за стол. В этот момент кто-то сжал его руку.
— Господин учитель! Сюда! Сюда! Присаживайся к нам...
Захмелевший Кордиш насильно усадил Суслэнеску на свой стул и стал представлять собутыльникам — нескольким небритым парням и пожилому крестьянину с забинтованной, как в чалме, головой:
— Братцы, это наш румынский дворянин. — И восхищенно прошептал: — Он скрывается у нас от большеви- ков...
— Коли так, то в самый раз угодил, — засмеялся Пику, оскалив кровоточащие десны.
— Я пришел посмотреть ярмарку, — пролепетал Суслэнеску.
— Будет что посмотреть, — коротко заметил Кордиш. — Только не отходи от нас, и с тобой ничего не случится.
— А почему? Что происходит?
— Ничего... но долго мы терпеть не намерены!.. Суслэнеску заставили выпить один за другим не-
сколько стаканов цуйки. Он глотал большие куски подперченного сала и заедал все это белым пышным и еще теплым хлебом. Кордиш все сильней и сильней хлопал его по плечу, повторяя через каждые два слова: «За Румынию». Пику беспокойно ерзал на стуле и ел, морщасьот боли.
— Куда провалился этот Деме? Проклятые лункане, никогда нельзя на них рассчитывать, все подлецы как на подбор.
— Придет Деме, не так ли, барин?
— Придет, — вдруг пронзительно выкрикнул Суслэнеску.
— Вот видишь, Пику? Уж он-то знает.
По временам дверь открывалась, и тогда в корчму проникал серый мутный свет и глухой враждебный гул ярмарки.
— Что такое история? — с пьяной развязностью начал Суслэнеску. — Что скрывается за этим нагромождением фактов? Какая цель? Воля? Судьба? Все представляется мне туманным, все мы ползаем на четвереньках, каждый сам по себе, и едва осмеливаемся поднять голову, чтобы узнать друг друга, проникнуться взаимным доверием, убедиться в том, что мы одинаковы.
— Ай-яй-яй, — покачал головой Кордиш. Но Суслэнеску уже устал.
— Будем ждать чуда, — заключил он свой монолог.
В этот момент дверь корчмы широко распахнулась, и в пролете ее закачалась фигура человека с окровавленным лицом, в разорванной одежде. Казалось, он вот-вот упадет головой вперед, но, собрав силы, человек сложил руки воронкой и закричал срывающимся голосом:
— Братья румыны! На помощь! Идут коммунисты! На помощь, братцы! Они хотят убить господина коменданта и сжечь клуб национал-царанистов. На помощь!
— А Деме все нет! — пробормотал Пику. — Ладно, все равно найдем его! Пошли, господин учитель!
Словно сквозь туман, Суслэнеску увидел, как Пику вытащил из-под полы сермяги обрез, послышалось щелканье затвора. В корчме стало тихо. С улицы в темное сырое помещение доносился отдаленный протяжный вой. В прямоугольнике открытой двери, как на экране, суетились люди, они поспешно грузили товары на возы... Телеги сталкивались. Одна из них опрокинулась. Заваленный мешками человек разевал рот широко, как рыба. Откуда-то издалека слышалось стройное, многоголосое пение толпы, но слов разобрать было нельзя. В воздухе резко прозвучал одинокий выстрел.
Сначала никто не понял, в чем дело и почему на ярмарке началась паника. Люди лезли друг на друга. Те, кому удалось погрузить товары на возы, гнали лошадей прямо по мешкам с зерном и рогожам, на которых были разложены товары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159