— Я же тебе сказала может быть, лжет, — рассердилась старуха. — Не слышала разве или оглохла? Может, и лжет, тебе лучше знать.
— Лжет... Лучше бы... лучше бы это была правда.
— Избави бог! Да в своем ли ты уме? Ведь тебя на смех поднимут. Поп позорил тебя с алтаря, люди на воротах всякие мерзости писали, как последней шлюхе, здороваться скоро перестанут. А ты говоришь, лучше бы правда. Здорово же он тебе голову заморочил...
— Замолчи лучше, мама, прошу тебя. Замолчи! Хватит с меня и без того забот. Присмотри лучше за обедом, как бы не пригорел.
Эмилия села за стол и сжала ладонями лоб. Все мысли куда-то исчезли. Она слышала, как мать гремит крышками кастрюль, мешает суп, как трещат поленья в пышущей жаром плите. Представить себе Джеордже с другой женщиной она не могла и потому не поверила рассказу Кулы.
— Ты не осерчаешь, ежели я кое-что тебе скажу?— вкрадчивым голосом спросила старуха.
— Говори... но покороче, мне не до болтовни!
— Может быть, Гэврилэ Урсу и не посылал к нам Марию, может, она сама пришла упредить твоего муженька, чтобы не приходил к ним, иначе отец натравит на него Эзекиила. С чего бы это?
Эмилия не ответила. Она долго молчала, стиснув ладонями голову.
— Знаешь, мама, — заговорила она вдруг. - Джеордже хочет отдать нашу землю мужикам... Говорит, что ему, как коммунисту, не полагается владеть землей... Сам мне сегодня сказал. Слышишь? Слышишь? Ну, что ты теперь скажешь?
Старуха отложила ложку и вытерла руки,
— Ты где, Милли? -— застонала она. — Иди сюда, не то упаду!
Эмилия выскочила из-за стола, схватила стакан и, наполнив его водой, кинулась к матери.
— Не надо, — прохрипела, задыхаясь, старуха. — Теперь вспоминаю, что в Венгрии, когда была революция, тоже собирались обобрать людей, да не допустил всемогущий. Я все время этого опасалась, но не говорила...
В поисках опоры старуха чуть не ухватилась закрай раскаленной плиты.
— Тебе плохо, мама?
— Нет. Ничего. Уложи меня в постель, помоги лечь. Дай собраться с мыслями...
Эмилия отвела старуху в ее каморку, уложила в кровать и принялась растирать виски, чувствуя под пальцами вздувшиеся пульсирующие вены.
— Я убью его, — прошептала старуха после нескольких минут молчания. — Зарежу!
— Тс-с, мама! Молчи! Успокойся... Мы не допустим этого, не будет, как он хочет!
Старуха замотала головой по подушке.
— Будет, Милли. Ох, будет. Я тебя знаю...
Эмилия долго сидела у изголовья матери. Она слышала, как часы в кухне пробили час, потом два, три. Старуха молча лежала в постели и лишь по временам мотала из стороны в сторону головой. Лицо у нее стало багровым.
Около половины четвертого кто-то вошел в кухню. Это был Джеордже, Эмилия узнала его по шагам и тому, как он закрыл дверь. Новый приступ ярости овладел ею, и она бросилась в кухню. Джеордже стоял у плиты, приподняв крышку одной из кастрюль. Это окончательно вывело женщину из себя.
— Что же ты вернулся? — грубо закричала она. — Оставался бы у своего Арделяну! Он бы тебя и накормил. Кстати, разве вы, коммунисты, нуждаетесь в еде? Разве вы не святые апостолы?
Джеордже с грустью взглянул на жену.
— Это вульгарно, Эмилия, вульгарно и бессмысленно.
— Вульгарно? И ты еще смеешь говорить так? Неужели ты не понимаешь, что... А мы-то ждали тебя все — я, ребенок, мама.
— Ну нет! Только не я, — послышался из соседней комнаты голос старухи.
— Мы ждали тебя с открытым сердцем, а ты решил пустить нас по миру? За что? — Эмилия вспомнила о рассказанном Кулой, и глаза ее наполнились слезами. — Неужели сам не видишь, что ты всего лишь несчастный, жалкий калека, а я из жалости притворялась, что... Ведь я еще молода, слишком молода, чтобы прозябать всю жизнь с увечным. Да к тому же с таким, который задумал разорить нас. С какой стати?
Джеордже побледнел как мел и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Крышка кастрюли так и осталась у него в руке, и он бросил ее только во дворе.
Несколько секунд Эмилия ощущала какое-то необычное удовлетворение, потом перед глазами встало побелевшее лицо мужа, его удивленные, словно ослепленные болью глаза, и она бросилась вслед за ним.
Добежав до калитки, Эмилия широко распахнула ее и хотела позвать Джеордже, но, заметив, что он разговаривает у дороги с двумя крестьянами, осторожно, словно боясь привлечь его внимание, прикрыла калитку и поплелась обратно.
Старуха уже весело хлопотала у плиты.
— Хорошо ты его отделала, доченька, пойди, я тебя поцелую. Пусть не думает, что ему все так обойдется!
— Не надо, мама... Прошу тебя, оставь меня в покое. Отдохни еще.
Старуха растерянно замерла посреди кухни. Радостное выражение мгновенно исчезло с ее лица.
— Я боюсь, Эмилия! Слышишь, боюсь! — хрипло пробормотала она, беспокойно озираясь по сторонам, словно искала кого-то. — Боюсь, доченька. Теперь все не на своем месте. Да и не вижу я почти ничего...
9
Долгое время Эмилии казалось, что случившееся между ними дурной сон. По временам в ушах ее звучали словно долетавшие откуда-то издалека отдельные слова Джеордже, перед глазами возникало смущенное, испуганное лицо Кулы, мявшего в руках засаленную железнодорожную фуражку, потом искаженное страданием бледное лицо мужа, сжатые в мгновенном порыве ярости губы...
Эмилия сидела за столом, положив руки на мокрую клеенку. Назойливое тиканье стенных часов раздражало ее, и она с безотчетным беспокойством издала их хриплого, надтреснутого звона. Старуха не находила себе места и бесцельно бродила по кухне, наталкиваясь на стулья, что-то ворчала себе под нос. Вены так вздулись у нее на лбу, что Эмилия не на шутку встревожилась.
— Да садись ты наконец, мама, — строго прикрикнула она на мать. — Хочешь опять заболеть подагрой?..
«Это ты ему пожелай, твоему муженьку, накажи его бог!»—хотела крикнуть старуха, но голос ее сорвался, и она разразилась долгим, мучительным кашлем, вызвавшим жалость Эмилии.
-— Ты ведь ничего не ела, мама. Садись за стол, я налью тебе супа.
— Не хочу супа. Нашла о чем думать! О супе! Вылей его свиньям. До чего же ты бесчувственная! Только и думаешь что о еде. Будь он проклят, твой муженек, лучше бы уж он остался там, где мой Павел. Столько честных, хороших людей полегло, а те, что возвращаются, совсем одурели, будь они прокляты.
Эмилия с трудом поднялась из-за стола, открыла буфет и налила стаканчик цуйки.
— Выпей, мама, тебе станет легче, — сказала она, подавая матери стаканчик, но руки старухи так задрожали, что цуйка пролилась на пальцы. Она немного отхлебнула л протянула стаканчик Эмилии.
— Не могу. Убери его отсюда. О боже, боже, ради чего мы с твоим отцом всю жизнь гнули спину? Неужто ради этого сумасброда. О боже, боже...
Старуха безуспешно старалась заплакать, ее затяну^ тые бельмом глаза искали Эмилию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159