.. Выходит, коммунисты тоже не дураки. Дали беднякам землю — и Митру, и Катице, и другим.
— Знаю, мама.
— Ничего ты не знаешь. Только о своем безруком и думаешь. Калеки, они всегда злые, бессердечные... Дядя Микулае сказывал мне как-то, что... Нет, забыла, голова болит... А хорошо пахнет сало. Может, и ты съешь кусочек... Садись сюда, к столу... Ближе, ближе...
— Да ты сначала умойся, мама. Вода нагрелась.
Ресторан был большой, обставленный с тяжеловесной роскошью. Много красного бархата и потемневшей позолоты. На стенах немецкие рыцари поглощали бочки пива или жарящихся на пиках поросят. В зале было пусто, только в дальнем углу какие-то господа с торчавшими, как у тюленей, усами и завязанными свободным бантом галстуками играли в домино и ссорились. Официанты лениво слонялись между столиками. Оркестранты еще не начали играть и, держа на коленях инструменты, спешили опрокинуть рюмочку рома. В зеркальном стекле окна, рядом с которым сидел Джеордже, виднелось несколько пробоин от пуль. Трещины причудливо разбегались вокруг, напоминая морскую звезду. Снаружи доносился глухой шум улицы. Джеордже устал, ему хотелось спать, и он начал сердиться на сына. Дан мог свободно сослаться на то, что приехал отец, и уйти пораньше. Каждый раз, когда скрипела вертящаяся дверь, Джеордже нервно вздрагивал и оборачивался. Потом он набрался терпения и принялся безуспешно искать доводы, чтобы извинить опоздание сына. Сидеть одному надоело, хотелось поскорее поговорить с Даном,— он ведь превратился в мыслящее существо и перестал быть ребенком. Джеордже решил поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Возможно, возраст и воспитание мешают ему правильно смотреть на вещи. Партии нужны не беспочвенные терзания в духе Суслэнеску, а практическая полезная деятельность.
В действительности разговор с Журкой обидел Джеордже. Секретарь довольно резко заявил, что его идеи о раздаче крестьянам своей земли — типичное народничество. Такой поступок принес бы больше вреда, чем пользы. Крестьяне стали бы говорить: «Смотрите, коммунистов заставляют раздавать все свое имущество, а попозже и нас заставят это сделать».
— Ваша проблема, товарищ Теодореску, решится сама собой, когда наступит для этого время. Важно то, что вы хорошо поработали и довели до конца порученное вам дело, а не то, что у вашей жены было какое-то приданое.
Джеордже чувствовал себя растерянным и усталым, он с грустью думал, что не сможет обрести покоя, пока не добьется полного понимания той самой бескомпромиссной гармонии, которую так зло высмеивал Суслэнеску, а он сам считал возможной и, во всяком случае, желательной для себя. Возможно, ему надо терпеливо учиться, продумать все сначала, так как все остальное лишь порывы и запоздалые открытия. Главное, что он нашел в себе силы сделать выбор и выбрал.
А его затруднения были вызваны тем, что ему пришлось играть роль, к которой он был не подготовлен, а теперь и впредь все, что будут делать люди, все их поступки в известной степени принадлежат истории и приобретают иное значение.
Наконец появился Дан. В темно-синем костюме и очках, он выглядел намного старше своих лет. Джеордже с робостью посмотрел на сына.
— Неужели так затянулся обед?
Дан придвинул поближе стул, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Лицо его без очков снова показалось Джеордже детским.
— Папа, я солгал тебе, — сказал Дан, положив ладонь на горячую руку отца. — Я не был ни у какого учителя... Меня совесть замучила, и я очень сожалею. Я не имел права лгать тебе, это очень гадко и мелочно. Я вынужден просить у тебя прощения...
Во всем этом Джеордже прежде всего поразила уверенность, с какой говорил сын. В тринадцать лет он всегда мучительно подыскивал слова, и поэтому с лица его не сходила растерянная улыбка.
— У меня было свидание с девушкой,— объяснил наконец Дан. Он подозвал кельнера, заказал бутылку вина, выложил на стол новую пачку американских сигарет, закурил и несколько раз неумело затянулся.
— Ты знаешь, я женюсь, — сообщил он, склонившись к Джеордже и заглядывая ему в глаза.
Кельнер принес вино, раскупорил бутылку, наполнил бокалы и склонился в ожидании.
— Пока все, — сказал Дан. — Ужин потом.
— Слушаюсь!
В первую минуту Джеордже стало смешно, но потом он испугался. Дан сообщил о предстоящей женитьбе так спокойно, словно говорил о чем-то давно обдуманном и решенном.
— Да что ты? — смущенно пробормотал Джеордже и сразу почувствовал себя каким-то наивным и чужим.
— Ничего не поделаешь, улыбнулся Дан. -Я не ребенок. Мне уже восемнадцать лет...
— Еще нет...
— Через полтора месяца исполнится. В городе полно проституток, все мои товарищи переболели венерическими болезнями. У меня к этому отвращение... Может быть, и глупо, ведь с помощью магического пенициллина все это превращается в пустяки. Но остается грязь. Мне лично все это представляется унизительным. Прости за подробности, ты человек современный, с передовыми взглядами и легко меня поймешь.
— Ты еще слишком молод, Дан... Что скажет мама?
— Значит, сам ты согласен... если заговорил о маме. Я знаю, ты не таков, чтобы сваливать все на мать...
Джеордже медленно выпил свой бокал, пальцы у него дрожали.
— Дан, мне хотелось, чтобы мы всегда были друзьями... По-моему, между отцом и сыном должна существовать...
— Понимаю — мужская дружба.
Джеордже резким движением поставил стакан на место.
— В твоем присутствии я чувствую себя ребенком. Это горестно...
— Не говори глупостей, папа. Ты прекрасный человек, я всегда восхищался тобой и хочу быть таким же, как ты.
— Что это значит, Дан?
— Это вполне искренно, Я не умею кривить душой и лгать...
— А сегодня?
Дан провел рукой по волосам, и золотистые пряди упали на лоб.
— Я никогда себе этого не прощу.
Джеордже наполнил бокал и задумался.
— Я ничего не знаю о тебе, — проговорил он после долгого молчания. — Тебе не понять этого... Я ищу в тебе мальчика, которого оставил, уезжая на фронт...
— А сам, думаешь, остался таким же?
- Тебе пока неоткуда это знать, Дан, — ответил Джеордже.
(В голове его промелькнула мысль, надо ли рассказывать сыну о войне, лагере, ночи в лесу, убийстве Эзекиила, о всех своих сомнениях и колебаниях.)
Оркестр заиграл медленный вальс. Дан недовольно поморщился.
— Плохая музыка действует мне на нервы.
— Ты должен еще подумать,— неуверенно сказал Джеордже.
Но Дан покачал головой.
—- Нет смысла, я ей слишком многим обязан. Я не могу объяснить тебе...
— Да я и не требую от тебя никаких объяснений. Ты, конечно, молод и...
— Нет. Прошу тебя, не говори ничего... Да, я забыл еще тебе сказать, что она еврейка. Ты как пролетарский интернационалист, конечно, избавлен от предрассудков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Знаю, мама.
— Ничего ты не знаешь. Только о своем безруком и думаешь. Калеки, они всегда злые, бессердечные... Дядя Микулае сказывал мне как-то, что... Нет, забыла, голова болит... А хорошо пахнет сало. Может, и ты съешь кусочек... Садись сюда, к столу... Ближе, ближе...
— Да ты сначала умойся, мама. Вода нагрелась.
Ресторан был большой, обставленный с тяжеловесной роскошью. Много красного бархата и потемневшей позолоты. На стенах немецкие рыцари поглощали бочки пива или жарящихся на пиках поросят. В зале было пусто, только в дальнем углу какие-то господа с торчавшими, как у тюленей, усами и завязанными свободным бантом галстуками играли в домино и ссорились. Официанты лениво слонялись между столиками. Оркестранты еще не начали играть и, держа на коленях инструменты, спешили опрокинуть рюмочку рома. В зеркальном стекле окна, рядом с которым сидел Джеордже, виднелось несколько пробоин от пуль. Трещины причудливо разбегались вокруг, напоминая морскую звезду. Снаружи доносился глухой шум улицы. Джеордже устал, ему хотелось спать, и он начал сердиться на сына. Дан мог свободно сослаться на то, что приехал отец, и уйти пораньше. Каждый раз, когда скрипела вертящаяся дверь, Джеордже нервно вздрагивал и оборачивался. Потом он набрался терпения и принялся безуспешно искать доводы, чтобы извинить опоздание сына. Сидеть одному надоело, хотелось поскорее поговорить с Даном,— он ведь превратился в мыслящее существо и перестал быть ребенком. Джеордже решил поделиться с ним своими мыслями и сомнениями. Возможно, возраст и воспитание мешают ему правильно смотреть на вещи. Партии нужны не беспочвенные терзания в духе Суслэнеску, а практическая полезная деятельность.
В действительности разговор с Журкой обидел Джеордже. Секретарь довольно резко заявил, что его идеи о раздаче крестьянам своей земли — типичное народничество. Такой поступок принес бы больше вреда, чем пользы. Крестьяне стали бы говорить: «Смотрите, коммунистов заставляют раздавать все свое имущество, а попозже и нас заставят это сделать».
— Ваша проблема, товарищ Теодореску, решится сама собой, когда наступит для этого время. Важно то, что вы хорошо поработали и довели до конца порученное вам дело, а не то, что у вашей жены было какое-то приданое.
Джеордже чувствовал себя растерянным и усталым, он с грустью думал, что не сможет обрести покоя, пока не добьется полного понимания той самой бескомпромиссной гармонии, которую так зло высмеивал Суслэнеску, а он сам считал возможной и, во всяком случае, желательной для себя. Возможно, ему надо терпеливо учиться, продумать все сначала, так как все остальное лишь порывы и запоздалые открытия. Главное, что он нашел в себе силы сделать выбор и выбрал.
А его затруднения были вызваны тем, что ему пришлось играть роль, к которой он был не подготовлен, а теперь и впредь все, что будут делать люди, все их поступки в известной степени принадлежат истории и приобретают иное значение.
Наконец появился Дан. В темно-синем костюме и очках, он выглядел намного старше своих лет. Джеордже с робостью посмотрел на сына.
— Неужели так затянулся обед?
Дан придвинул поближе стул, снял очки и сунул их в нагрудный карман. Лицо его без очков снова показалось Джеордже детским.
— Папа, я солгал тебе, — сказал Дан, положив ладонь на горячую руку отца. — Я не был ни у какого учителя... Меня совесть замучила, и я очень сожалею. Я не имел права лгать тебе, это очень гадко и мелочно. Я вынужден просить у тебя прощения...
Во всем этом Джеордже прежде всего поразила уверенность, с какой говорил сын. В тринадцать лет он всегда мучительно подыскивал слова, и поэтому с лица его не сходила растерянная улыбка.
— У меня было свидание с девушкой,— объяснил наконец Дан. Он подозвал кельнера, заказал бутылку вина, выложил на стол новую пачку американских сигарет, закурил и несколько раз неумело затянулся.
— Ты знаешь, я женюсь, — сообщил он, склонившись к Джеордже и заглядывая ему в глаза.
Кельнер принес вино, раскупорил бутылку, наполнил бокалы и склонился в ожидании.
— Пока все, — сказал Дан. — Ужин потом.
— Слушаюсь!
В первую минуту Джеордже стало смешно, но потом он испугался. Дан сообщил о предстоящей женитьбе так спокойно, словно говорил о чем-то давно обдуманном и решенном.
— Да что ты? — смущенно пробормотал Джеордже и сразу почувствовал себя каким-то наивным и чужим.
— Ничего не поделаешь, улыбнулся Дан. -Я не ребенок. Мне уже восемнадцать лет...
— Еще нет...
— Через полтора месяца исполнится. В городе полно проституток, все мои товарищи переболели венерическими болезнями. У меня к этому отвращение... Может быть, и глупо, ведь с помощью магического пенициллина все это превращается в пустяки. Но остается грязь. Мне лично все это представляется унизительным. Прости за подробности, ты человек современный, с передовыми взглядами и легко меня поймешь.
— Ты еще слишком молод, Дан... Что скажет мама?
— Значит, сам ты согласен... если заговорил о маме. Я знаю, ты не таков, чтобы сваливать все на мать...
Джеордже медленно выпил свой бокал, пальцы у него дрожали.
— Дан, мне хотелось, чтобы мы всегда были друзьями... По-моему, между отцом и сыном должна существовать...
— Понимаю — мужская дружба.
Джеордже резким движением поставил стакан на место.
— В твоем присутствии я чувствую себя ребенком. Это горестно...
— Не говори глупостей, папа. Ты прекрасный человек, я всегда восхищался тобой и хочу быть таким же, как ты.
— Что это значит, Дан?
— Это вполне искренно, Я не умею кривить душой и лгать...
— А сегодня?
Дан провел рукой по волосам, и золотистые пряди упали на лоб.
— Я никогда себе этого не прощу.
Джеордже наполнил бокал и задумался.
— Я ничего не знаю о тебе, — проговорил он после долгого молчания. — Тебе не понять этого... Я ищу в тебе мальчика, которого оставил, уезжая на фронт...
— А сам, думаешь, остался таким же?
- Тебе пока неоткуда это знать, Дан, — ответил Джеордже.
(В голове его промелькнула мысль, надо ли рассказывать сыну о войне, лагере, ночи в лесу, убийстве Эзекиила, о всех своих сомнениях и колебаниях.)
Оркестр заиграл медленный вальс. Дан недовольно поморщился.
— Плохая музыка действует мне на нервы.
— Ты должен еще подумать,— неуверенно сказал Джеордже.
Но Дан покачал головой.
—- Нет смысла, я ей слишком многим обязан. Я не могу объяснить тебе...
— Да я и не требую от тебя никаких объяснений. Ты, конечно, молод и...
— Нет. Прошу тебя, не говори ничего... Да, я забыл еще тебе сказать, что она еврейка. Ты как пролетарский интернационалист, конечно, избавлен от предрассудков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159