..
— Что-то не верится, — с сомнением проговорил горец и, постучав себя пальцем по лбу, добавил: — Не лезет сюда ничего.
— Это тебе только кажется. Полезет...
— Может, и так. Но только как же я запишусь, коли писать не умею.
— Палец приложи! — крикнул выведенный из себя Митру.
— А можно так? — Можно.
- Тогда приложу. А ты и в партии председатель?
— Не я. Завтра приедешь в Лунку. А пока поговори со своими, разъясни им, как я тебе,
- А что им сказать?
- То же, что я тебе говорил. Коммунистическая партия дала землю беднякам и фронтовикам. Скажи, что господской власти приходит конец.
— Может, и приходит... но землю все-таки нам дал бог...
— Ладно, пусть будет по-твоему. Но у бога своей партии нет, поэтому ты должен записаться к нам.
— А в церковь ходить можно?
— Можно.
— Вот это хорошо. Может быть, партия построит церковь и у нас в поселке, а то хоронят нас, как цыган, без попа.
— Ну, ладно, дружище. Потом поговорим. Там посмотрим...
Аврам Янку сообразил, что Митру хочет отделаться от него, и неохотно поднялся с земли.
— Доброго здоровья, — попрощался он, затянувшись в последний раз. — И ты будь здорова, — обратился он к Флорице, и, широко ступая, словно стремясь отмерить шагом как можно больше земли, он пошел к своему наделу.
Когда горец ушел, Митру, не вставая с земли, повернулся к Флорице.
— Поди сюда, дорогая, — пробормотал он. Флорица подошла с сыном за руку. — Садитесь, — тихо сказал Митру. — Садитесь рядом.
Они долго сидели молча, пока Фэникэ не надоело и он заявил, что пойдет играть.
— Там на опушке ребята собирают грибы, — объяснил он отцу.
— Иди, — согласился Митру. — Можешь идти. Фэникэ убежал, а Митру обратился к жене:
— Больно уж ты в отрепье ходишь, Флорица... Не нравится мне это...
— Оставь. Не время сейчас...
— Не оставлю. Грустно мне стало...
— Устал, видно...
— Не устал. Глигора и Арделяну вспомнил. Бедняги. Сердце сжимается, как подумаешь... Только бы попался мне в руки Пику...
— Успокойся... Больно ты злой стал, Митру...
— Так надо, Флорица... Так надо...
Они снова замолчали, рука Митру продолжала лежать на худом плече Флориды.
Но их отдых продолжался недолго. Неуклюже шагая через борозды, приближался Кордиш.
— Приветствую вас. Здорово, Митру! — кричал он, размахивая руками. - От всей души поздравляю. Сегодня великий день для нашего села, хорошо, что привелось дожить.
Митру проворчал что-то себе под нос, не поднимаясь и даже не посмотрев на учителя.
— Я вступил в «Земледельческий фронт», — продолжал Кордиш с деланной веселостью. — Да, я туда записался. Непосредственно в уездном центре. Ты что, сердишься на меня? За что?
—- Слышь, Флорида, —- заговорил Митру. — Теперь только бы твой брат одолжил нам волов и плуг... Потом заплатим... Договоримся...
— Митру, ты что, не видишь господина учителя? — набравшись храбрости, прервала его Флорица.
— Не вижу, — спокойно ответил Митру. — Брат твой, конечно, человек не плохой, но с ним не все ладно, а вот что именно — понять не могу. Поговорить с ним придется, чтобы выяснить.
Кордиш вынул из кармана бутылку цуйки и протянул ее Митру. Лицо его выражало полнейшее недоумение. Учитель пожимал руки крестьянам, поздравлял и даже несколько раз прослезился, а этот Митру даже не хочет взглянуть на него. Кордишу стало не по себе.
— Что я тебе сделал? — растерянно пробормотал он.
— Ничего, Петре. Только вот что я тебе скажу — поплатишься ты за то, что не был заодно с селом в трудные дни, станешь пальцы кусать, да будет поздно. А теперь сделай доброе дело — оставь нас в покое. Нам с женой поговорить надо. Некогда нам было разговорами заниматься в последние дни, когда ты забыл село, своих родителей и своего брата, товарища Кулу.
Кордиш молча пошел прочь, но не к шоссе, где стоял Теодореску с толпой крестьян, а напрямик к роще. Он пересек выгон, поднялся на холм и медленно побрел к селу.
— Пойдем и мы, — предложила Флорица. — Пойдем скажем спасибо господину директору.
— Нет. В другой раз. Успеется. Пойдем разыщем Фэникэ, — сказал он странным, прерывающимся голосом и потянул ее за руку.
На краю поля Митру обернулся — его звал Битуша, сидевший неподалеку в компании двух других крестьян.
Митру только пожал плечами и быстро зашагал к зарослям акации. Дальше виднелись сады, а над ними красная крыша усадьбы Паппа. «И это заберем, — подумал Митру. — И чем скорей, тем лучше... Чем скорее...»
Сквозь зеленую чащу пролегала густо заросшая сорняком тропинка.
— Где же Фэникэ? — притихшим голосом спросила Флорица.
— Оставь его, пусть играет! — И без всякой связи добавил: — Теперь, слава богу, и мы заживем по-человечески.
С поля доносились приглушенные густой листвой голоса.
— Давай посидим. Я устал, — сказал Митру и почти насильно притянул Флорицу к себе на траву.
— Не надо... — зашептала она. — Не надо. Еще увидЯТ...
Митру засмеялся и обнял жену.
Флорица никогда еще не видела его таким. Митру словно подменили — взгляд светился по-новому, желанием и счастьем. Зеленым кружевом листвы распростерлось голубое небо. Флорица закрыла глаза.
Эмилия вынула из духовки противни с ореховым печеньем и маковыми рожками. Лицо ее раскраснелось от кары, слезы застилали глаза. Она приподняла крышку кастрюли, где тушился цыпленок, но никак не могла вспомнить, посолила ли она жаркое.
От тоски и горя хотелось закричать, спрятаться в спальне, задернуть занавески и как следует выплакаться в темноте. Джеордже тоже было тяжело — она понимала это, хотя он и старался всеми силами скрыть свои переживания. Эмилия слышала, как муж вздыхал и ворочался в постели всю ночь, но так и не нашла в себе сил подойти, положить голову ему на плечо и сказать нужные слова, чтобы успокоить.
— А она, наверно, красивая, — вдруг заговорила Анна. Старуха сидела на постели, свесив ноги. — Знаю, что хорошенькая... Голос как у птички.
- Замолчи, мама, ради бога, замолчи, или я швырну на пол всю посуду. Нашла чему радоваться.
— Ты что это, доченька? Или живот заболел? Дануц уже взрослый мужчина, а ты суешься в его дела. Не на тебе же ему жениться!
— Он еще ребенок.
— Какой там ребенок?/ Парню скоро восемнадцать. В мое время у таких парней дети были, один, а то и два.
— Оставь меня в покое с твоими временами, слышишь? Ты так и осталась темной крестьянкой, ни капельки не обтесалась, хотя и прожила с нами двадцать лет.
Старуха довольно захихикала.
— Избавил бог, дорогая Милли. Спасибо ему за это. А невестка какая из себя? Красивая?
— Оставь меня в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
— Что-то не верится, — с сомнением проговорил горец и, постучав себя пальцем по лбу, добавил: — Не лезет сюда ничего.
— Это тебе только кажется. Полезет...
— Может, и так. Но только как же я запишусь, коли писать не умею.
— Палец приложи! — крикнул выведенный из себя Митру.
— А можно так? — Можно.
- Тогда приложу. А ты и в партии председатель?
— Не я. Завтра приедешь в Лунку. А пока поговори со своими, разъясни им, как я тебе,
- А что им сказать?
- То же, что я тебе говорил. Коммунистическая партия дала землю беднякам и фронтовикам. Скажи, что господской власти приходит конец.
— Может, и приходит... но землю все-таки нам дал бог...
— Ладно, пусть будет по-твоему. Но у бога своей партии нет, поэтому ты должен записаться к нам.
— А в церковь ходить можно?
— Можно.
— Вот это хорошо. Может быть, партия построит церковь и у нас в поселке, а то хоронят нас, как цыган, без попа.
— Ну, ладно, дружище. Потом поговорим. Там посмотрим...
Аврам Янку сообразил, что Митру хочет отделаться от него, и неохотно поднялся с земли.
— Доброго здоровья, — попрощался он, затянувшись в последний раз. — И ты будь здорова, — обратился он к Флорице, и, широко ступая, словно стремясь отмерить шагом как можно больше земли, он пошел к своему наделу.
Когда горец ушел, Митру, не вставая с земли, повернулся к Флорице.
— Поди сюда, дорогая, — пробормотал он. Флорица подошла с сыном за руку. — Садитесь, — тихо сказал Митру. — Садитесь рядом.
Они долго сидели молча, пока Фэникэ не надоело и он заявил, что пойдет играть.
— Там на опушке ребята собирают грибы, — объяснил он отцу.
— Иди, — согласился Митру. — Можешь идти. Фэникэ убежал, а Митру обратился к жене:
— Больно уж ты в отрепье ходишь, Флорица... Не нравится мне это...
— Оставь. Не время сейчас...
— Не оставлю. Грустно мне стало...
— Устал, видно...
— Не устал. Глигора и Арделяну вспомнил. Бедняги. Сердце сжимается, как подумаешь... Только бы попался мне в руки Пику...
— Успокойся... Больно ты злой стал, Митру...
— Так надо, Флорица... Так надо...
Они снова замолчали, рука Митру продолжала лежать на худом плече Флориды.
Но их отдых продолжался недолго. Неуклюже шагая через борозды, приближался Кордиш.
— Приветствую вас. Здорово, Митру! — кричал он, размахивая руками. - От всей души поздравляю. Сегодня великий день для нашего села, хорошо, что привелось дожить.
Митру проворчал что-то себе под нос, не поднимаясь и даже не посмотрев на учителя.
— Я вступил в «Земледельческий фронт», — продолжал Кордиш с деланной веселостью. — Да, я туда записался. Непосредственно в уездном центре. Ты что, сердишься на меня? За что?
—- Слышь, Флорида, —- заговорил Митру. — Теперь только бы твой брат одолжил нам волов и плуг... Потом заплатим... Договоримся...
— Митру, ты что, не видишь господина учителя? — набравшись храбрости, прервала его Флорица.
— Не вижу, — спокойно ответил Митру. — Брат твой, конечно, человек не плохой, но с ним не все ладно, а вот что именно — понять не могу. Поговорить с ним придется, чтобы выяснить.
Кордиш вынул из кармана бутылку цуйки и протянул ее Митру. Лицо его выражало полнейшее недоумение. Учитель пожимал руки крестьянам, поздравлял и даже несколько раз прослезился, а этот Митру даже не хочет взглянуть на него. Кордишу стало не по себе.
— Что я тебе сделал? — растерянно пробормотал он.
— Ничего, Петре. Только вот что я тебе скажу — поплатишься ты за то, что не был заодно с селом в трудные дни, станешь пальцы кусать, да будет поздно. А теперь сделай доброе дело — оставь нас в покое. Нам с женой поговорить надо. Некогда нам было разговорами заниматься в последние дни, когда ты забыл село, своих родителей и своего брата, товарища Кулу.
Кордиш молча пошел прочь, но не к шоссе, где стоял Теодореску с толпой крестьян, а напрямик к роще. Он пересек выгон, поднялся на холм и медленно побрел к селу.
— Пойдем и мы, — предложила Флорица. — Пойдем скажем спасибо господину директору.
— Нет. В другой раз. Успеется. Пойдем разыщем Фэникэ, — сказал он странным, прерывающимся голосом и потянул ее за руку.
На краю поля Митру обернулся — его звал Битуша, сидевший неподалеку в компании двух других крестьян.
Митру только пожал плечами и быстро зашагал к зарослям акации. Дальше виднелись сады, а над ними красная крыша усадьбы Паппа. «И это заберем, — подумал Митру. — И чем скорей, тем лучше... Чем скорее...»
Сквозь зеленую чащу пролегала густо заросшая сорняком тропинка.
— Где же Фэникэ? — притихшим голосом спросила Флорица.
— Оставь его, пусть играет! — И без всякой связи добавил: — Теперь, слава богу, и мы заживем по-человечески.
С поля доносились приглушенные густой листвой голоса.
— Давай посидим. Я устал, — сказал Митру и почти насильно притянул Флорицу к себе на траву.
— Не надо... — зашептала она. — Не надо. Еще увидЯТ...
Митру засмеялся и обнял жену.
Флорица никогда еще не видела его таким. Митру словно подменили — взгляд светился по-новому, желанием и счастьем. Зеленым кружевом листвы распростерлось голубое небо. Флорица закрыла глаза.
Эмилия вынула из духовки противни с ореховым печеньем и маковыми рожками. Лицо ее раскраснелось от кары, слезы застилали глаза. Она приподняла крышку кастрюли, где тушился цыпленок, но никак не могла вспомнить, посолила ли она жаркое.
От тоски и горя хотелось закричать, спрятаться в спальне, задернуть занавески и как следует выплакаться в темноте. Джеордже тоже было тяжело — она понимала это, хотя он и старался всеми силами скрыть свои переживания. Эмилия слышала, как муж вздыхал и ворочался в постели всю ночь, но так и не нашла в себе сил подойти, положить голову ему на плечо и сказать нужные слова, чтобы успокоить.
— А она, наверно, красивая, — вдруг заговорила Анна. Старуха сидела на постели, свесив ноги. — Знаю, что хорошенькая... Голос как у птички.
- Замолчи, мама, ради бога, замолчи, или я швырну на пол всю посуду. Нашла чему радоваться.
— Ты что это, доченька? Или живот заболел? Дануц уже взрослый мужчина, а ты суешься в его дела. Не на тебе же ему жениться!
— Он еще ребенок.
— Какой там ребенок?/ Парню скоро восемнадцать. В мое время у таких парней дети были, один, а то и два.
— Оставь меня в покое с твоими временами, слышишь? Ты так и осталась темной крестьянкой, ни капельки не обтесалась, хотя и прожила с нами двадцать лет.
Старуха довольно захихикала.
— Избавил бог, дорогая Милли. Спасибо ему за это. А невестка какая из себя? Красивая?
— Оставь меня в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159