— Нет,— мягко ответил Гэврилэ.
— Почему так?
— Говори, что хотел,— так же тихо и ласково сказал Гэврилэ.
Пику задохнулся от злости, перед глазами у него поплыл красный туман, но он все же сдержался и продолжал молча идти рядом с Гэврилэ до мостика через протоку. Сквозь тучи проглядывал узкий серп луны, и здесь, на мосту, Пику рассмотрел, что Гэврилэ бледен, как мертвец. Он заставил его остановиться и опереться на гнилые перила мостка.
— У тебя есть деньги?— спросил Пику и, не дожидаясь ответа, сбивчиво и страстно заговорил, брызгая слюной и наскакивая на собеседника: — Все считают меня полоумным, и пусть... Наплевать! У меня есть голова на плечах. Если бы я мог дать тебе ее взаймы хоть на денек... Мы оба вышли бы в люди. Вот так, дружище, стали бы большими людьми... А потом будь что будет. Только эти оборванцы боятся завтрашнего дня... Скажи, сколько у тебя денег?
— Много,— ответил Гэврилэ таким тоном, что Пику не понял, шутит он или нет, но все же решил принять его слова за правду.
— И у меня есть кое-что, немного, правда, но, поможет бог, еще достану. Теперь слушай внимательно. Давай купим поместье Паппа. На двоих.
Пику широко расставил ноги, упер руки в бока и, довольный, усмехнулся, обнажив обломки зубов. Гэврилэ окаменел, хотел что-то сказать, смешался. Его растерянность бесконечно обрадовала Пику. Он снисходительно засмеялся и обнял старика за плечи.
— Слушай меня, как бога прошу. Они приберут к рукам поместье... Заберут, даже если в них будут стрелять солдаты. Все равно заберут. Закон на их стороне. У этого шпиона директора большая власть. А на что Паппу поместье? Плевать он на пего хотел. Даже не заглядывает туда.
— Заглядывал лет пятнадцать назад... Как-то летом... Пику раздраженно махнул рукой.
— Да провались он. Лучше слушай меня. Поедем к» нему и скажем: коммунисты хотят отобрать у вас землю. Продайте ее нам, мы дадим хорошую цену. Заплатим ему только четверть всех денег, и пусть катится в тартарары. Да не сердись, что я ругаюсь,— привык. Понимаешь? Пусть он даст расписку, что получил все деньги. Пообещаем, что, ежели времена изменятся, мы вернем ему землю по прежней цене или немного подороже, чтобы и нам была выгода. Гэврилэ, сколько у тебя денег?
Но Гэврилэ молча отошел от перил и побрел к дому. Пику схватил его за рукав, громко сопя от волнения.
— А ты не дурак, Теодор,— улыбнулся Гэврилэ. — Умен, ничего не скажешь. Но я скажу тебе кое-что: пропала земля, и не только Паппа. Пропала и наша. Все пропало. Раз люди решились отнять землю у барона, их уже не остановишь! У нас тоже могут отнять, а потом будут отбирать друг у друга, убивать друг друга и враждовать сотни лет... Мне нужна не земля Паппа, а порядок. Такой порядок, чтобы ни одна собака не осмелилась нарушить его. Чтобы даже собаки боялись...
Пику схватился за грудь, согнулся и надолго закашлялся.
— Поправляюсь,— сказал он, взглянув на ладонь.— Крови нет...— Потом отступил на шаг и смерил Гэврилэ взглядом.— Послушай. Если поместье все равно отберут, пусть оно будет наше. Пятьсот югэров... земля. У тебя думы об ином? Вижу. Тебе нужно навести порядок. («Ну и черт с тобой,— подумал он,— делай что хочешь, болван, только отдай мне свои деньги».) Ты хочешь, чтобы тебя слушали люди. Ежели у тебя будет земля, они будут слушать от страха, поневоле. В кулаке будут у тебя. Л одними словами ничего с ними не сделаешь. Дашь мне денег?
Гэврилэ замедлил шаг. Пику с волнением следил за его движениями, старался понять, согласен он или нет.
— Может быть, и дам,— наконец ответил Гэврилэ.— Только было бы куда лучше, чтобы все осталось, как теперь. Люди не станут ни богаче, ни беднее от четырех югэров, а жадность у них разыграется... А теперь пошли. Кордиту.
— Зачем?
—- Увидишь.
— Хорошо.
Они пошли рядом. Пику судорожно зевал. Ему хотелось спать, но он боялся прекословить Гэврилэ.
В доме учителя все еще горел свет, доносились хриплые, пьяные голоса.
— Темно у меня на сердце,— вздохнул Гэврилэ, глядя в землю. — Темно, как в могиле.
У Кордиша их встретили криками радости. Вокруг стола, заставленного тарелками, бутылками и грязными стаканами, сидели сам хозяин, бледный и потный Кор-диш, отец Иожа, разгоряченный, в одной нижней рубахе, и захмелевший Кулькуша с мокрой от вина бородой. Тут же клевал носом Суслэнеску. Жена Кордиша Сильвия, высокая, еще довольно красивая женщина, не спеша двигалась за их стульями и потчевала гостей.
— Пейте, кушайте, угощайтесь.
Гэврилэ присел, отломил кусочек хлеба и окинул присутствующих долгим взглядом. Отец Иожа притворился, что не заметил его,— как-никак Гэврилэ был главой баптистов, и поп считал необходимым враждовать с ним, хотя в глубине души уважал старика и хотел бы вернуть его на путь истинный, да сам не силен был в вопросах веры.
— Принеси доску, Сильвия,— быстро крикнул Кор-диш. — Тащи ее сюда. Пусть они посмотрят, как мы...
Сильвия подала Гэврилэ довольно длинную свеже-выстругаппую доску, на которой было написано дегтем: «Здесь живет предатель». Все одобрительно загалдели, только Суслэнеску печально улыбнулся и покачал головой.
— Знаете, что это такое?— спросил Кордиш. — Не знаете? Эту доску мы сегодня же ночью прибьем к воротам Теодореску. Так приколотим, что не отдерешь. Кроме того, я поручил кое-кому выбить у него стекла. Пусть знает, с кем имеет дело...
— Хорошо,— сказал Гэврилэ и чуть заметно кивнул головой.
Не ожидавший одобрения Кордиш сначала растерялся, потом быстро наполнил два стакана вином, шатаясь, подошел к Гэврилэ, поцеловал его и протянул стакан.
— Выпей, дорогой. Прошу тебя, выпей...
— Спасибо, я не пью,— ответил Гэврилэ, Кордигл нахмурился. Зная вздорный характер учителя, Гэврилэ подошел и, грустно улыбаясь, прикоснулся к его лбу губами.
— Теодореску нужно наказать,— прогнусавил отец Иожа.— Я прочту в церкви проповедь о предателе. Ты, Пику, да и вы, Гэврилэ, наверно, еще не знаете, что Митру Моц явился в примэрию, украл ключи у Софрона и самостоятельно занял место старосты. Его следует отдать под суд...
— Да, не мешало бы,— согласился Гэврилэ.— В тюрьму бы его за это.
Суслэнеску внимательно взглянул на Гэврилэ. Как сквозь туман разглядывал он красивое, правильное лицо, голубовато-серые глаза и вдруг проникся симпатией к старику. Весь этот день Суслэнеску чувствовал себя необычно счастливым. Уважение и почет, с которыми относились к нему новые друзья, приятно щекотали его самолюбие. Говорил он мало и так путано, что сам не понимал, что говорит. Но не содержание, а отзвук, который находили его слова, имел для него значение. Сотни раз говорил он так с Выслаыом и коллегами по гимназии, но никогда еще не испытывал такое острое, волнующее чувство от того, что даже самые сокровенные мысли его находят отклик и понимание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159