Он говорил, что больше не нуждается в ней и...
Траян испуганно замолчал. Лицо Митру мгновенно позеленело, и глаза засверкали яростью. Траян молча стал грузить глину в телегу.
— Так и сказал?— воскликнул Митру после долгого молчания.
— Так. А что ты удивляешься? Ты же избил и опозорил его, чего же ты хочешь?
— Хочу, чтобы он попробовал сделать это. Только и всего. Вот, ей-богу, хочу.
На обратном пути они прихватили младшего брата Флорицы, Иосифа, работавшего подручным у плотника Цули. Дома все сразу же взялись за работу. Вырыли среди двора большую яму, свалили туда глину, смочили водой и, смешав с навозом, принялись все четверо месить ногами черную зловонную массу. Так протанцевали они весь день. Вечером приплелась мать Флорицы — толстая, краснощекая старуха, принесла им большой горшок кислой похлебки и мамалыгу. Она молча следила, как они ели, стараясь не встречаться глазами с Траяном, с которым не разговаривала уже несколько лет, и, беспрерывно шевеля губами, шептала молитвы. От горестей и пьянства старуха была не совсем в своем уме.
Семья Флорицы когда-то считалась в Лунке середняцкой. Все было бы тихо и мирно, если бы, одному богу известно почему, ее отец не связался с бандой цыган-конокрадов. Они воровали вместе около двух месяцев, пока не попались в руки жандармов на ярмарке в Инеу. Маришка, мать Флорицы, продавала землю югэр за югэром, чтобы оплатить адвокатов, хотя дети умоляли ее не разорять их. Штефана Бусуйока приговорили к восьми годам тюрьмы. Все село указывало теперь на них пальцем, и они осмеливались выходить из дому лишь когда стемнеет. Митру, который давно сватался к Флорице, не посчитался, однако, с дурной славой и женился на ней, взяв в приданое всего лишь пол-югэра земли. Траян с матерью так и не смогли поладить. Женщина запила, тащила все из дома и меняла в корчме на палинку. Траян терпел до поры до времени, а потом как следует избил старуху. Пьяная Маришка не проронила ни слова и, закрыв глаза, вытерпела, пока сын излил на нее всю свою горечь. Потом она уставилась па него слезящимися, тупыми глазами. Траян не выдержал, разрыдался и чуть было не бросился в колодец от стыда, что побил собственную мать. Впоследствии он всячески пытался умилостивить ее, умолял не пить, но все было тщетно. Когда он видел, что мать, багровая как индюк, бродит, покачиваясь, по двору, ему хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят. Он не раз угрожал ей, но Маришка, угадав его слабое место, подходила к нему вплотную и, дыша цуйкой в лицо, говорила:
— Ну, бей, бей родную матушку! Бей, ангелочек мой! Года через два пришло письмо, что Штефан умер.
Дети особенно не оплакивали его, зато Маришка ходила как помешанная. Она так напилась, что люди подобрали ее в канаве. Не сказав Траяну ни слова, старуха продала последний югэр земли, который должен был достаться ему после ее смерти, сбежала из села и привезла домой тело мужа... В конце концов Траян выгнал мать из дому, и она устроилась у двоюродной сестры, бывшей повитухи, где и жила, пока Иосиф не вырос и не построил домик вблизи двора Траяна. Тогда старуха пришла к нему и заявила:
— Теперь, сынок, ты меня будешь кормить, ведь я тебя родила...
Молчаливый, робкий Иосиф не посмел отказаться, хотя был далек от желания связываться с ней. Он довольно хорошо зарабатывал, собирался жениться и обзавестись хозяйством. Не прошло и двух недель, как Григойя — двоюродная сестра матери — тоже перебралась к нему: хижина ее развалилась от дождей. Иосифу пришлось терпеть двух старух, которые бездельничали целый день, а когда напивались, пели заупокойные молитвы. Иосиф готов был бежать от них на край света, но куда побежишь? Со старшим братом он не особенно ладил. Когда Иосиф был еще мальчиком, Траян заставлял его батрачить на себя и лишь с большим трудом позволял учиться ремеслу. Флорице же Иосиф всегда откровенно рассказывал о своих заботах, а Митру сторонился, опасаясь его крутого нрава. Теперь, когда им пришлось туго, Иосиф охотно пришел на помощь, но все ещё раздумывал, отдать ли им свои сбережения. Траян появился еще раз, а потом исчез, решив, что нельзя терять урожая ради хижины Моца. Митру не сказал ни слова. Сам он работал с каким-то остервенением и даже не отвечал на вопросы, а лишь целый день месил глину и лепил кирпичи.
На третий день Флорица страшно испугалась, когда увидела, что Митру, с искаженным болью лицом, выпрямился, держась за поясницу, но не закурил, как обычно делал, когда отдыхал, а поднял глаза вверх, прямо в голубое небо, и запел хриплым, как у старого пса, голосом!
Колет в зад меня нужда-а-а-а, Не уйти мне никуда-а-а-а!
Митру повернулся к Флорице и Иосифу, посмотрел на них белыми глазами, сверкавшими на покрытом грязью лице, и договорил слова песни:
Сорок дыр в штанах моих, И гуляет ветер в них.
— Митру,— позвала Флорица.
Глаза Митру наполнились слезами, он махнул рукой, заскрипел зубами и ушел со двора. Вернулся Митру только к вечеру — усталый, мокрый от пота, словно бегал по полям. Флорица молча подвинула ему глиняную миску с варевом из крапивы и грибов, но он не, прикоснулся к еде. Встал, бросился на подстилку в яслях лицом вниз, часто и тяжело дыша. Он решил продать землю и уехать в город. Что будет, то будет.
К полуночи Флорица, которая тоже не смыкала глаз, легла рядом, и они обнялись в тесной колоде яслей.
— Спишь?
— Черта с два!..
— Что мы будем делать с землей? Он не шевельнулся, словно оглох.
— Слышишь? Что будем делать с землей? Ведь семян то нет...
— Поджарим и съедим!
— Ты одурел?
Убедившись, что Митру очень устал и не полезет драться, Флорица быстро проговорила, но не обычным просительным тоном, а повелительно и властно:
— Пойди к директору, у них ты вырос. Попроси, что взяли тебя в издольщики и дали в долг семян. Вернем все летом. Может, директор поговорит с кем-нибудь и о плуге. Может, и денег одолжит.
— Значит, снова кланяться в ноги?—проворчал Митру и тут же пожалел. «И что только я о себе мыслю,— подумал он с горечью. — Кто я такой?.. Голь перекатная... Нищий...»
— Пойду, пойду!— с раздражением крикнул он.— Спи наконец и оставь меня в покое. Пойду завтра чуть свет. Подниму его с постели. Встану на колени и поплачу. Хватит с тебя? А теперь молчи, не то побью.
На фронте Митру слыхал, что во многих селах уже проведена реформа. Поместье эрцгерцога Франца разделили еще после той войны... Все, что осталось от него, захватил барон Папп, бывший тогда министром. Но об этом поместье даже не заходила речь. Не может же он один забрать его.
Митру сел па край яслей.
— Что с тобой?— зашептала Флорица. — Опять взбеленился?
— Нет, ничего... Послушай, жена. Вот если бы земля была резиновой и растягивалась, тогда ее, может быть, хватило на всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159
Траян испуганно замолчал. Лицо Митру мгновенно позеленело, и глаза засверкали яростью. Траян молча стал грузить глину в телегу.
— Так и сказал?— воскликнул Митру после долгого молчания.
— Так. А что ты удивляешься? Ты же избил и опозорил его, чего же ты хочешь?
— Хочу, чтобы он попробовал сделать это. Только и всего. Вот, ей-богу, хочу.
На обратном пути они прихватили младшего брата Флорицы, Иосифа, работавшего подручным у плотника Цули. Дома все сразу же взялись за работу. Вырыли среди двора большую яму, свалили туда глину, смочили водой и, смешав с навозом, принялись все четверо месить ногами черную зловонную массу. Так протанцевали они весь день. Вечером приплелась мать Флорицы — толстая, краснощекая старуха, принесла им большой горшок кислой похлебки и мамалыгу. Она молча следила, как они ели, стараясь не встречаться глазами с Траяном, с которым не разговаривала уже несколько лет, и, беспрерывно шевеля губами, шептала молитвы. От горестей и пьянства старуха была не совсем в своем уме.
Семья Флорицы когда-то считалась в Лунке середняцкой. Все было бы тихо и мирно, если бы, одному богу известно почему, ее отец не связался с бандой цыган-конокрадов. Они воровали вместе около двух месяцев, пока не попались в руки жандармов на ярмарке в Инеу. Маришка, мать Флорицы, продавала землю югэр за югэром, чтобы оплатить адвокатов, хотя дети умоляли ее не разорять их. Штефана Бусуйока приговорили к восьми годам тюрьмы. Все село указывало теперь на них пальцем, и они осмеливались выходить из дому лишь когда стемнеет. Митру, который давно сватался к Флорице, не посчитался, однако, с дурной славой и женился на ней, взяв в приданое всего лишь пол-югэра земли. Траян с матерью так и не смогли поладить. Женщина запила, тащила все из дома и меняла в корчме на палинку. Траян терпел до поры до времени, а потом как следует избил старуху. Пьяная Маришка не проронила ни слова и, закрыв глаза, вытерпела, пока сын излил на нее всю свою горечь. Потом она уставилась па него слезящимися, тупыми глазами. Траян не выдержал, разрыдался и чуть было не бросился в колодец от стыда, что побил собственную мать. Впоследствии он всячески пытался умилостивить ее, умолял не пить, но все было тщетно. Когда он видел, что мать, багровая как индюк, бродит, покачиваясь, по двору, ему хотелось бросить все и бежать куда глаза глядят. Он не раз угрожал ей, но Маришка, угадав его слабое место, подходила к нему вплотную и, дыша цуйкой в лицо, говорила:
— Ну, бей, бей родную матушку! Бей, ангелочек мой! Года через два пришло письмо, что Штефан умер.
Дети особенно не оплакивали его, зато Маришка ходила как помешанная. Она так напилась, что люди подобрали ее в канаве. Не сказав Траяну ни слова, старуха продала последний югэр земли, который должен был достаться ему после ее смерти, сбежала из села и привезла домой тело мужа... В конце концов Траян выгнал мать из дому, и она устроилась у двоюродной сестры, бывшей повитухи, где и жила, пока Иосиф не вырос и не построил домик вблизи двора Траяна. Тогда старуха пришла к нему и заявила:
— Теперь, сынок, ты меня будешь кормить, ведь я тебя родила...
Молчаливый, робкий Иосиф не посмел отказаться, хотя был далек от желания связываться с ней. Он довольно хорошо зарабатывал, собирался жениться и обзавестись хозяйством. Не прошло и двух недель, как Григойя — двоюродная сестра матери — тоже перебралась к нему: хижина ее развалилась от дождей. Иосифу пришлось терпеть двух старух, которые бездельничали целый день, а когда напивались, пели заупокойные молитвы. Иосиф готов был бежать от них на край света, но куда побежишь? Со старшим братом он не особенно ладил. Когда Иосиф был еще мальчиком, Траян заставлял его батрачить на себя и лишь с большим трудом позволял учиться ремеслу. Флорице же Иосиф всегда откровенно рассказывал о своих заботах, а Митру сторонился, опасаясь его крутого нрава. Теперь, когда им пришлось туго, Иосиф охотно пришел на помощь, но все ещё раздумывал, отдать ли им свои сбережения. Траян появился еще раз, а потом исчез, решив, что нельзя терять урожая ради хижины Моца. Митру не сказал ни слова. Сам он работал с каким-то остервенением и даже не отвечал на вопросы, а лишь целый день месил глину и лепил кирпичи.
На третий день Флорица страшно испугалась, когда увидела, что Митру, с искаженным болью лицом, выпрямился, держась за поясницу, но не закурил, как обычно делал, когда отдыхал, а поднял глаза вверх, прямо в голубое небо, и запел хриплым, как у старого пса, голосом!
Колет в зад меня нужда-а-а-а, Не уйти мне никуда-а-а-а!
Митру повернулся к Флорице и Иосифу, посмотрел на них белыми глазами, сверкавшими на покрытом грязью лице, и договорил слова песни:
Сорок дыр в штанах моих, И гуляет ветер в них.
— Митру,— позвала Флорица.
Глаза Митру наполнились слезами, он махнул рукой, заскрипел зубами и ушел со двора. Вернулся Митру только к вечеру — усталый, мокрый от пота, словно бегал по полям. Флорица молча подвинула ему глиняную миску с варевом из крапивы и грибов, но он не, прикоснулся к еде. Встал, бросился на подстилку в яслях лицом вниз, часто и тяжело дыша. Он решил продать землю и уехать в город. Что будет, то будет.
К полуночи Флорица, которая тоже не смыкала глаз, легла рядом, и они обнялись в тесной колоде яслей.
— Спишь?
— Черта с два!..
— Что мы будем делать с землей? Он не шевельнулся, словно оглох.
— Слышишь? Что будем делать с землей? Ведь семян то нет...
— Поджарим и съедим!
— Ты одурел?
Убедившись, что Митру очень устал и не полезет драться, Флорица быстро проговорила, но не обычным просительным тоном, а повелительно и властно:
— Пойди к директору, у них ты вырос. Попроси, что взяли тебя в издольщики и дали в долг семян. Вернем все летом. Может, директор поговорит с кем-нибудь и о плуге. Может, и денег одолжит.
— Значит, снова кланяться в ноги?—проворчал Митру и тут же пожалел. «И что только я о себе мыслю,— подумал он с горечью. — Кто я такой?.. Голь перекатная... Нищий...»
— Пойду, пойду!— с раздражением крикнул он.— Спи наконец и оставь меня в покое. Пойду завтра чуть свет. Подниму его с постели. Встану на колени и поплачу. Хватит с тебя? А теперь молчи, не то побью.
На фронте Митру слыхал, что во многих селах уже проведена реформа. Поместье эрцгерцога Франца разделили еще после той войны... Все, что осталось от него, захватил барон Папп, бывший тогда министром. Но об этом поместье даже не заходила речь. Не может же он один забрать его.
Митру сел па край яслей.
— Что с тобой?— зашептала Флорица. — Опять взбеленился?
— Нет, ничего... Послушай, жена. Вот если бы земля была резиновой и растягивалась, тогда ее, может быть, хватило на всех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159